Текст книги "Так говорил Бисмарк!"

Этот приговор побудил Бухера отправиться за границу и, наконец, в Лондон. Он, должно быть, хорошо понял, что по отбытии пятнадцатимесячного заключения в крепости его не преминули бы выслать административным порядком. В Лондоне он жил первое время, посвящая себя преимущественно политико-экономическим и политическим наукам, наблюдению положения дел Англии и ее особенностей, а также рассмотрению и анализу парламентских особенностей и характерных черт Англии – занятию, при котором он в делах и людях, во многих местах высоко прославленных и возбуждающих в Германии удивление, встретил лицемерие, испорченность и обман, которые возбудили в нем навсегда гнев, отвращение и презрение. Из лиц, с которыми он тут познакомился, известен Уркгарт; с ним он разошелся впоследствии. Только в последние годы своего пребывания в Лондоне он познакомился благодаря английским общественным связям с другими именитыми политическими эмигрантами, как Маццини, Ледрю Роллен и Герцен. Эти последние способствовали его дальнейшему просвещению в делах политики, т. е. он узнал, как все эти господа при помощи принципа национальности хотели вырезывать полосы из шкуры честного и верного своим принципам немецкого медведя или, выражаясь яснее, подумывали ради своего принципа национальности оторвать кусок Германии, например, Прирейнскую границу, сплошную возвышенность Альп или Польшу в пределах 1772 года. И либеральные немецкие газеты из глубокого уважения к «принципу», т. е. к самой этой вокабуле сильно занимались тем, как бы им устроить химически чистую Германию. Так, например, «Volks-Zeitung» требовала, чтобы «выдана» была Познань, конечно, не обозначая, кому именно из имеющих право на это. Против такого нелепого бесправия зашевелились в Бухере здравый смысл и патриотическая жилка, которая никогда не переставала биться в нем.

Во время своего пребывания в Англии Бухер сотрудничал в разных немецких газетах. Он писал в течение многих лет в «National-Zeitung» за подписью знаком □ богатые содержанием известия и богатые мыслями политические соображения, которые своим глубоким и уклоняющимся от обыкновенной рутины воззрением на вещи возбуждали всеобщее внимание. Он доставил, между прочим, прекрасное описание первой всемирной выставки в Лондоне, сообщения об устройстве домов и о нравах, о вентиляции, о турецких банях, виденных им в путешествии в Константинополь, и о других практических вещах. Но совершенно особые услуги он оказал либеральным немецким политикам своими письмами об английском парламентаризме. Ими он положил конец предубеждению, что немецкие народные представительства во всех отношениях должны быть созданы и обставлены по образцу британских, и вместе с тем убедительно доказал, что конституционный строй и обычаи никоим образом не могут быть везде одни и те же, но что они должны быть приспособлены к характеру, историческому развитию и средствам страны и народа, существующих в данное время. Далее вполне достойным благодарности следствием этих писем о парламенте явилось сознание, сделавшееся с тех пор почти общераспространенным, что английская политика с внешней стороны имеет чисто торговый характер, чуждый великих исторических точек зрения, а равно и каких бы то ни было идеальных побуждений и целей. Наконец, эти письма бросили свет на Пальмерстона, Гладстона, на «doctor’a super naturalis», на Кобдена и на все лицемерное, эгоистическое апостольство английских фритредеров, обнаруживших как при освещении электрическим светом всю свою наготу. Это было такое изобличение, какое до сих пор едва ли случалось где-либо.

Эти и некоторые другие работы блестящего пера Бухера иногда не вполне согласовались с направлением той газеты, в которой они появлялись, а также и в отношении Евангелия манчестерцев, которые распоряжались там по своему произволу, а равно и в отношении решения немецкого вопроса, корреспондент высказывал решительно еретические суждения.

Утомленный, надо полагать, и пресыщенный писанием в газеты, Бухер около 1860 года стал подумывать об основной перемене своих обстоятельств. Как указывает статья под заглавием «Nur ein Märchen», я имею основание считать достоверным, что он хотел основать себе новую родину в тропической Америке под пальмами и мангровыми деревьями и – сделаться кофейным плантатором. Эта фантазия с практическим, а может быть, даже и непрактическим пошибом, по-видимому, скоро исчезла – и слава Богу, как это мы позволим себе прибавить, – конечно, с его позволения. Еще менее, чем в Англии, место его было среди полудиких туземцев Коста-Рики и Венесуэлы. Ему нужно было возвратиться назад в Германию, и амнистия 1860 г. открыла ему границу к возвращению на родину.

Очутившись снова в Берлине, Бухер возобновил свою дружбу с Родбертусом и познакомился с Лассалем, которого потом с своей стороны познакомил с первым социалистическим агитатором, о котором нам известно, что он был совершенно в ином роде, чем его преемники Либкнехт и Мост, что он был хороший патриот, человек с громадными способностями, очень выдающийся ученый, но и вместе с тем личность, исполненная самого жгучего беспощадного честолюбия, – стоял тогда на поворотной точке жизни. Партия прогресса отказалась от него и отклонила от себя его старания – побудить ее к более последовательной и более энергичной оппозиции. Он подумывал оттеснить ее в сторону через посредство партии рабочих, вождем которой он хотел сделаться, и для этой цели он ревностно добивался соглашения с Родбертусом, который, конечно, чувствовал все обаяние этой гениальной натуры. Но хотя он, подобно Лассалю, считал неоспоримым непреложный закон о заработной плате, тем не менее выразил, что не может согласиться на политическую агитацию, цели которой лишены экономического основания. В это время лейпцигский рабочий союз обратился к Лассалю, Родбертусу и Бухеру с просьбой о совете относительно средств, как бы улучшить положение рабочих классов, которое предполагали обсуждать на предстоящем конгрессе рабочих. Лассаль на основании своего непреложного закона о заработной плате ответил, что улучшение может быть достигнуто не посредством рекомендуемой Шульце-Деличем самопомощи, а только посредством государственного кредита с целью учреждения обществ производителей, для достижения которого рабочие должны организовать из себя политическую партию. Родбертус не советовал последней меры. Бухер писал: «Я не теряю времени, чтобы высказать мое убеждение, что учение манчестерской школы, будто государство должно заботиться лишь о личной безопасности, представляя все прочее его собственному течению, не может устоять перед наукой, перед историей и перед практикой». Он, очевидно, не питает доверия к практическим предложениям Лассаля, которые, впрочем, и этому последнему, как это видно из обнародованной теперь переписки его с Родбертусом, так мало пришлись по сердцу, что он с радостью выразил готовность «оставить» эти средства, как только Родбертус придумает другое. Что касается Бухера, то он, сколько мне известно, еще и теперь держится того же отрицательного взгляда, и я могу лишь выразить ему по этому поводу мое согласие.

Далее Бухер застал в Берлине агитацию в пользу «прусского верховенства». Но господа, участвовавшие в ней, не желали «братской войны». Согласно их речам и передовым статьям, следовало бороться, побеждать и завоевывать «нравственно», как об этом можно теперь вспоминать – с некоторым покачиванием головой и пожиманием плечами. Само собою разумеется, и Бухер тоже желал более прочного единства немцев ввиду сильных стремлений чуждых элементов, но он не мог достигнуть той силы веры, которая была для этого потребна, не имея надежды на исключение Австрии из Германии, а также и на возможное подчинение средних государств и маленьких городов этой последней посредством учреждения празднеств гимнастических и стрелковых обществ, чернил, типографской краски и решений благонамеренных народных собраний, – вышеозначенному прусскому верховному шлему или даже хоть шляпе. Даже знаменательные слова г. Бейста «И песнь есть сила» не могли убедить его, что он находится в заблуждении. Без войны – это он ясно видел и так же ясно высказывал словесно и письменно, – мыслимы были только три шляпы, другими словами, в лучшем случае, могло быть достигнуто нечто вроде «Tpiaca», и упрек, будто Бухер занятием известного положения под начальством Бисмарка отказался от своего убеждения, лишен всякого основания. Особенно это уж не к лицу людям, которые не хотели разрешить и гроша, даже в том случае, если бы Кроаты стояли под Берлином, и которые могли еще воодушевляться аугустенбургским фарсом в последней сцене его заключительного действия. В чрезвычайное восхищение приводить просмотр списка господ, которые в палате прусских депутатов подали голос в пользу замечательной меры, выраженной в непосредственном адресе, вследствие которой прусская политика при этом министерстве могла бы достигнуть только того результата, что герцогства были бы снова переданы датчанам.

Во время словесной борьбы с Бисмарком Бухер уже обнаруживал страшную деятельность. Тогда многие сожалели о нем, что он мог так ошибочно действовать; теперь многие ненавидят его, так как им приходится сознавать, что он действовал правильно. Присоединение же его к политике руководящего министра произошло следующим образом: некоторое время после возвращения в Берлин Бухер еще сотрудничал в «National-Zeitung». Затем сотрудничество его кончилось, так как он во многих пунктах все более и более расходился с партией этого органа и он занимался несколько месяцев в телеграфном бюро Вольфа. Весьма скудное содержание, получаемое им там за много труда и, без сомнения, также и отвращение к подобному занятию, возбудили в нем мысль – снова обратиться к юриспруденции и сделаться адвокатом. Он говорил об этом плане с одним знакомым Бисмарка, который отговаривал его от этого. Вскоре после того министр, который, чуждый всяких предубеждений, как оно и есть, пригласил его к себе, отсоветовал его тоже, сказав ему, что он мог бы предоставить ему другой случай – заняться полезным делом. Таким образом, Бухер в 1864 году сначала сверхштатным, потом с званием советника при посольстве – штатным поступил на службу в министерство иностранных дел. Спустя год после того на него было возложено разрешение довольно трудной задачи – управление Лауенбургом – который в силу Гаштейнской конвенции достался Пруссии и который Бухеру до 1867 года пришлось под руководством своего шефа очищать и приводить в порядок. Это маленькое герцогство представляло собой юридическую редкость, в сравнении с другими государствами – уродливость, оно представляло правоположение семнадцатого века в состоянии окаменелости; место его было в германском музее. В этом маленьком государстве не было вовсе кодифицированного законодательства, и в нем действовало только обычное право. В последние годы до 1865 года оно находилось сперва под управлением германского союза, а потом им управляли австро-прусские комиссары. Обыкновенно порядок вещей состоял в эксплуатации многочисленных доходных мест несколькими «прекрасными семействами», которые арендовали также и громадные домены. Бухеру пришлось совершить черную работу, во многих отношениях пресечь злоупотребления и предоставить справедливости должные ей права. К счастью, это должно было происходить под руководством министра, который, однако же, именно в это время довольно долго лежал в тяжкой болезни в Путбусе на Рюгене, так что его советник был приведен в затруднение: нужно было управлять, не имея на то полномочий.

О дальнейшей деятельности Бухера я скажу в коротких словах. Он находился большею частью среди непосредственно окружавших канцлера. Этот последний неоднократно обращался к нему за подготовкой и обработкой самых важных дел, и можно сказать, что данные ему поручения он исполнял всегда как человек, знающий дело и владеющий формой, и что в работах, порученных ему его шефом, этот последний редко не находил или же находил в измененном виде – того, что он думал и что ему было желательно. Бухер именно понял его сразу и скоро освоился с его способом смотреть на вещи и обращаться с ними. В 1869 году и весною 1870 года он прожил с министром несколько месяцев в Варцине в качестве посредника в сношениях между союзными и прусскими властями и их шефом. Во время войны с Францией он, как было сказано выше, в последнюю неделю сентября был вызван в великую главную квартиру, в которой и оставался с канцлером до конца кампании. В 1871 г. он находился во Франкфурте при переговорах о заключении мира. И в последующие годы он следовал за князем как необходимый ему человек, когда князь удалялся в свое померанское поместье. Он, по-видимому, избегал придворной атмосферы.

Я должен еще прибавить, что Бухер остался неженатым и что он, сколько мне известно, в сравнении с другими, несмотря на свое положение, имеет мало знакомых. Личность его производит впечатление молчаливого, трезвого, рассудительного человека, который, однако ж, обладает некоторыми поэтическими чертами, а равно и здравым юмором. Его мысли, его симпатии и антипатии выражаются в тихой речи, не обнаруживая тем не менее недостатка энергии. Холодная голова с теплым сердцем – тихая вода, но глубокая.

Моя картина готова, и когда я окидываю ее теперь взором, мне представляется, как будто, несмотря на глубокое уважение к самому оригиналу, я не рисовал ее розовыми, а только правдивыми красками истины. И если теперь в виде подписи картины я выражу большую похвалу, то я должен сказать, что она исходит из других уст. Он «истинный перл», сказал имперский канцлер о Бухере, когда я прощался с ним в 1873 году.

Когда Лотар Бухер избран был канцлером в свои сотрудники, он наследовал в этом случае тайному советнику Абекену. Гейнрих Абекен был во всех отношениях чиновник старой школы. Он принадлежал всем своим существом той эпохе нашей истории, которую можно назвать литературно-эстетической, тому времени, когда политические интересы отступали на задний план перед занятиями поэзией и философией, филологическими и другими научными вопросами. Он чувствовал себя наилучше в кругу идей, которые до наступления новой эры господствовали в сферах двора и высшего чиновничества. Он никогда не выдавался в политике, напротив, какой-нибудь вопрос по эстетике часто в глазах его имел больший вес, нежели важное действие в области государственной. Нередко случалось, что, в то время как другие беспокоились об исходе решительной минуты в том или другом важном процессе, голова его была занята тем или другим стихом какого-нибудь старого или нового поэта, потом он обыкновенно произносил этот стих с пафосом; но это поэтическое произведение не находилось в связи с действительным положением дел.

Абекен происходил из Оснабрюка и родился в 1809 г. Его подготовкой к университету руководил дядя его, филолог и эстетик Людвиг Абекен, который во времена Шиллера вращался в веймарских кружках и усвоил себе тамошний образ мыслей. Племянник изучал потом богословие, и в тридцатых годах при Бунзене он сделался проповедником при посольстве в Риме, где он женился на англичанке, которую, однако, смерть похитила у него по прошествии нескольких месяцев. Находясь в дружеских отношениях с Бунзеном, воззрения и стремления которого в области религиозной были им разделяемы, он перешел около 1841 года к занятиям дипломатическими делами, причем прежде всего написал записки об основании евангелического епископства в Иерусалиме – между прочим, идея, которая в настоящее время едва ли могла бы занимать кого-либо в Берлине. Потом мы встречаем его с Лепсиусом в Египте, откуда он отправился путешествовать по Святой земле. При Гейнрихе Арниме он поступил в министерство иностранных дел, в котором оставался до самой смерти, последовавшей осенью 1872 года, хотя в этот промежуток там происходили весьма существенные перемены.

Соглашаясь с советником при посольстве Мейером, воздвигнувшим ему памятник дружбы в «Allgemeine-Zeitung», можно усмотреть в нем «кроткую добродетель, сообразующуюся с долгом и добросовестным продолжением служебной верности и служебной готовности», равно как и доказательства в пользу того, что политика никогда не была близка его сердцу, по меньшей мере не настолько занимала его сердце и совесть, как другие вещи. Мы найдем возможным вывести отсюда и другое заключение, а вышеупомянутому его биографу и не подобает делать этот вывод. Абекен, так приблизительно начинает он, представляет отчасти врожденное, отчасти усвоенное сходство с Бунзеном, учеником которого он был и жизнь которого он описал; он обладал живым темпераментом и многосторонним умом. Зато это не была самобытная, творческая натура. Вследствие этого «он ушел», так говорится дальше, «от опасности, чтобы в преследовании новой смелой идеи, убеждения не попасть в борьбу с водоворотом обстоятельств времени вследствие нового хода государственного механизма и не быть выброшенным на берег. Вот почему при своей легкой и мало самостоятельной политической подвижности он был в состоянии в продолжение двадцати четырех лет, когда переменилось семь различных министерств и систем, держаться постоянно на своем фарватере, не испытав ни внешнего, ни внутреннего толчка, И если б захотели сделать нашему другу упрек за его лавирующую эластичность, за его невольно приспособляющуюся к ветру и погоде непоколебимость в должности и положении, то такой стоический укор, во всяком случае, менее поразил бы отдельный образ действий и мыслей покойного, нежели все его существо, которое с ними находилось в неразрывной связи». Если мы станем читать между строк и если мы представим себе, что то и другое выражено менее аллегорически и точнее, то мы не обидим покойного тайного советника, если подпишемся под этим мнением.

О его способности к делам и о пределах этой способности было говорено выше. Равным образом о необычайной силе, с которой его привлекало все, что имеет связь с двором. Как в этом он представляет противоположность Бухеру, так и в том, что он был чрезвычайно общителен и разговорчив. Свои потребности в сношениях со знатными людьми он, между прочим, удовлетворял тем, что вращался часто в кружках, которые собирались во дворце у Радзивилла. Этих посещений он не был в состоянии прекратить даже и тогда, когда в них образовалась ультрамонтанская оппозиция против церковной политики имперского канцлера. Но оставляя в стороне эти и другие знатные кружки, он чувствовал себя наиболее счастливым в еженедельных собраниях общества «Gracca», состоявшего большею частью из так называемых римлян. Это общество, согласно уставу, исключало всякие политические разговоры и, кроме общественных целей, преследовало лишь цели филологические и эстетические. Здесь он был в своей настоящей стихии. «Но и среди служебных занятий», так сообщает Мейер, и я мог бы рассказать то же, даже и в своем министерстве он умел еще находить время для эстетико-филологических интермедий и занимать своих сослуживцев, утомленных гессенским или шлезвиг-гольштинским вопросом, то какими-нибудь из своих воспоминаний о Риме или Востоке, то приводить их в изумление целым потоком цитат из немецких и чужих поэтов, Гете и Софокла, Гейнриха Клейста, Шекспира и Данте, но, быть может, чаще – я позволю себе прибавить это, – возбуждать иные ощущения. До чего это доходило, мы можем видеть из одного анекдота, который Мейер рассказывает нам о своем приятеле, не чувствуя сам, какой он вздор говорит.

«Когда Абекен в ноябре 1850 года, как это он часто рассказывал, сопровождал своего тогдашнего шефа из Берлина в Ольмюц – для заключения того несчастного соглашения, в котором он, конечно, всегда желал видеть только счастливое дипломатическое спасение Пруссии, – они вдруг увидали оба после ночного переезда подымавшееся перед ними зимнее утреннее солнце, и они приветствовали его, сперва министр, известной им обоим хоровой песней из Антигоны: Αχτιζ ’Αελιου! Луч Гелиоса, ты!»

Я полагаю, это не нуждается в комментарии, и потому скажу только: счастлив Абекен, что министра, присутствовавшего при этом странном взрыве чувств, должно быть, не впервые им обнаруженных, звали фон Мантейфелем, а не фон Бисмарком. Я желал бы видеть гнев этого последнего, если бы покойный затянул при нем свою хоровую песню к восходящему солнцу в то время, когда солнце Пруссии закатывалось на целые годы.