Текст книги "Так говорил Бисмарк!"

Затем я сделал извлечение из статей Брауна о Франции и о международном праве для «Монитера». В общих чертах там говорилось следующее: «Со стороны Германии война велась с намерением как можно более щадить Францию. Мы действовали сообразно Женевской конвенции, даже когда французы нарушали ее, и нарушали самым вопиющим, грубым образом, оставляя на произвол судьбы наших раненых, дурно обращаясь с ними и грабя наши санитарные обозы. Шеридан удивлялся, что победитель дает себя грабить побежденным, уплачивая терпеливо и охотно за удовлетворение своих нужд чрезмерные цены, требуемые населением. С другой стороны, английские репортеры сообщали, что война все более и более принимает характер средневековой истребительной борьбы. Если признать это, то вина лежит только на французах.

«Король в начале войны объявил в манифесте, что он ведет войну лишь с вооруженными силами Франции, а не с мирными гражданами ее. Отсюда стараются вывести заключение, что мы должны бороться лишь с империей, а не с республикой, перед которой мы, кажется, должны были бы положить оружие. Что касается мирных граждан, то оказывается, что ни вольных стрелков, ни тех, кто их поддерживает, мирными гражданами считать нельзя. Все авторитеты в области международного права, от Ваттеля до Блунчли и Галлера, согласны в том, что снисходительное обращение с мирным населением основывается на том предположении, что между солдатами и гражданскими людьми существует вполне ясная демаркационная линия и что обыкновенный гражданин воздерживается от тех враждебных действий, которые лежат на обязанности солдата. То, что солдат должен делать, гражданин не должен, и если он делает, не будучи солдатом, то он совершает военное действие против чужеземцев, проникших в его страну. Поэтому он теряет право гражданина, не приобретая прав солдата. Последний может требовать, чтобы его щадили, когда уже он более не в состоянии вредить; первый же, напротив, убивающий, не будучи к тому обязанным, и поэтому уничтожающий упомянутую демаркационную линию, может быть обезоружен только посредством смерти. Положение о военнопленных для него не существует; он должен быть истреблен в интересах человечности. С той минуты, когда король Вильгельм открыл войну, выразившись: «Я веду войну против неприятельских войск, а не против мирных граждан», принц Жуанвильский обратился с воззванием к французским крестьянам, в котором он взывал к уничтожению наших солдат посредством изменнических убийств».

В одиннадцать часов ночи король прислал шефу записочку, написанную карандашом на оторванном клочке почтовой бумаги, в которой содержалось известие, что мы одержали при Лемансе большую победу. Министр, видимо, обрадован и растроган этим вниманием и, отдавая мне эту записочку для того, чтобы я телеграфировал о содержании ее, сказал: «Он думает, что военное начальство меня об этом не известит, поэтому и пишет сам».

Позднее составил для короля записку, основываясь на статье «Norddeutsche Allgemeine-Zeitung», имеющую предметом юбилей Роона. Перед тем как идти спать, я узнал, что в форте Исси замечена брешь.

Пятница, 13-го января. Рано утром туманно; после двенадцати часов – голубое небо. Пальба производится очень дружно. Гарлес обратился с просьбой к шефу по делам лютеранской церкви. Просьба заканчивается тем, что он вследствие болезни, постоянно возвращающейся к нему, вскоре должен будет покинуть свой пилигримский посох. Он вместе со своей партией желает осуществления ортодоксальной лютеранской немецкой национальной церкви (вследствие чего можно предположить, что он – враг унии, а следовательно, и униатской Пруссии[25]25
   В 1817 году в Пруссии лютеранская и реформатская церкви были соединены в одну общую церковь посредством общего таинства причащения, или составили унию. – Примеч. пер.


[Закрыть]); в последнее время он сблизился с католическими епископами. Его цель – создать протестантского папу, и он сам всего охотнее занял бы это место. Бордоская делегация делала попытку склонить папу принять на себя мирное посредничество и, кажется, в Риме не прочь взяться за это дело, так как там думают, что делу возможно придать такой оборот, чтобы значение папы могло возвыситься вновь.

После трех часов совершил с Вагнером прогулку по парку. За столом находился правительственный президент фон Эрнстгаузен, здоровый, еще молодой господин. Шеф обедает сегодня у наследного принца, а поэтому оставался за столом только до варцинского окорока, о котором сказал: «Подавайте его тогда только, когда и я обедаю. Его следует есть при моем участии с чувством отчизнолюбия».

Эрнстгаузену он заметил: «Я приглашен к наследному принцу, но еще раньше мне предстоит важное объяснение; поэтому я и подкрепляюсь для него. Сегодня у нас тринадцатое и пятница. Воскресенье будет пятнадцатого, следовательно, восемнадцатого будет среда. Это будет орденский праздник, и тогда можно издать манифест немецкому народу об императоре и империи, над которым работал Бухер. Король сообщал и Нордгаузену о своих затруднениях относительно титулов: германского императора и императора Германии. Он более склоняется принять последний титул. Я не вижу большого различия между обоими титулами».

Вечером читал вновь прибывшие депеши и прежние проекты. Шеф возвратился в половине десятого от наследного принца и тотчас же заставил меня телеграфировать, что мы у Леманса взяли в плен восемнадцать тысяч французов и двенадцать орудий и что Гамбетта, присутствовавший при сражении, почти уже был у нас в руках, но успел вовремя ускользнуть. Еще позже обработал для доклада речь Унру о недостатке локомотивов на немецких железных дорогах.

Глава XVII
Последние недели перед капитуляцией Парижа

Суббота, 14-го января. Холод умеренный. Погода слегка туманная, к полудню ясная, а потом опять туманная настолько, что ничего нельзя видеть в десяти шагах. Обстреливание фортов и города происходит непрерывно, с утра до вечера. Ночью отразили вылазку парижан, которая была направлена против войск одиннадцатого корпуса, стоящих у Мёдона, против баварцев в Кламаре и против гвардии в Ле-Бурже. Отправил несколько телеграмм, потом деловое письмо к М. и, по обыкновению, читал газеты для короля и для шефа. После завтрака, за которым сообщалось, что вчерашняя вылазка закончилась поспешным бегством французов и что южные форты почти не отвечают на наш огонь, опять сделал прогулку с Вагнером по парку, сзади замка.

За обедом присутствовал граф Лендорф. Шеф рассказывал, что он получил письмо от Жюля Фавра. Этот последний желает отправиться на конференцию в Лондон и хочет, чтобы ему был изготовлен пропуск для него, для незамужней дочери и другой замужней с мужем, носящим испанскую фамилию, и для секретаря. Еще приятнее ему был бы паспорт: господину министру со свитой. Но он не получит никакого паспорта, а военным будет просто отдан приказ пропустить его. Бухер напишет ему, что он сделает всего умнее, если поедет через Корбейль, так как там ему не придется бросать свой парижский экипаж, идти некоторое время пешком и потом брать другой экипаж. Точно так же более удобный путь для него был бы через Ланьи к Мецу, нежели через Амьен. Если же он не хочет ехать через Корбейль, то пусть скажет об этом. Тогда военные власти получат другие приказания. «Ввиду того, – прибавил он, – что он едет со всем семейством, можно сказать, что он хочет спастись».

В дальнейшем ходе разговора министр заметил: «Для деловых сношений Версаль – самое неудобное место, какое только можно было выбрать. Следовало оставаться в Ланьи или в Феррьере. Но я знаю, в чем тут дело. Многие, которым делать нечего, там слишком скучали. Но они, конечно, скучают здесь так же, как и везде».

Вечером о трудностях продовольствия Парижа после его сдачи написал статью, назначенную для «Монитера». «Мы находим, – говорилось там, – в «Journal Officièl» следующие соображения относительно продовольствия Парижа: из депеши, посланной третьего января из Бордо, оказывается, что правительство национальной обороны ввиду продовольствия Парижа собрало значительные массы провианта. Кроме тех рынков, которые уже учреждены, сюда относятся находящиеся вне района неприятельских операций и готовые для отправления по первому сигналу следующие продовольственные средства: более пятнадцати тысяч штук рогатого скота, более сорока тысяч овец, более трехсот тысяч кубических центнеров пищи всякого рода, собранной в магазинах и принадлежащих государству. Эти массы продовольствия собраны для прокормления Парижа.

«Если рассматривать эту попытку продовольствовать Париж с практической точки зрения, то в ней оказываются многие серьезные затруднения. Если уверения «Journal Officièl», что магазины находятся вне действия немецких войск, основательны, то следует предположить, что они удалены по меньшей мере на тридцать миль. Но состояние, в которое сами французы привели железные дороги, идущие к Парижу, таково, что потребуется по крайней мере несколько недель, чтобы перевезти все эти жизненные средства в Париж. Точно так же не следует оставлять без внимания, что одновременно с голодающим населением Парижа и немецкие армии также имеют право пополнять свои запасы подвозом по железным дорогам и что вследствие этого немецкие власти при самом искреннем отношении к делу не будут в состоянии предоставить больше известной части железнодорожного подвижного состава для продовольствия Парижа. Отсюда следует, если парижане, ввиду того, что при исходе дела потребуются значительные массы продовольствия, замедлят со сдачею города до тех пор, пока не будет съеден последний кусок хлеба, то такое неправильное понимание положения вещей может привести их к весьма роковому заблуждению. Правительство национальной обороны должно серьезно взвесить обстоятельства и не упускать из виду, какую ответственность возлагает на него сопротивление до последней крайности. Удаленность армий, набранных в провинции, приближение которых ожидается с таким нетерпением, и строгое обложение и закрытие Парижа от окружающего мира с каждым днем все более и более увеличивается. Лживые известия не в состоянии спасти Париж. Расчет – дожидаться до последней минуты вследствие того простого соображения, что ни провинция, ни неприятель не предоставят города в два с половиной миллиона жителей мукам голодной смерти, может оказаться неверным перед неумолимыми обстоятельствами, и момент капитуляции Парижа в самую последнюю минуту может, от чего сохрани Бог, послужить началом очень большого бедствия».

Воскресенье, 15-го января. Довольно ясная и холодная погода. Слышно меньше выстрелов, чем в предыдущие дни. Шеф дурно спал в эту ночь и велел разбудить Вольманна в четыре часа, чтобы телеграфировать в Лондон по поводу Фавра. Андраши, первый министр Венгрии, дал объяснение, что он не только разделяет воззрение на новую Германию, высказанное в депеше Бейста, но всегда желал такой политики и рекомендовал ее. Сдержанность в начале упоминаемого акта могла бы и не иметь места, так как преобразование Германии не противоречит Пражскому миру. Письма, в которых германские государи выражали свое согласие на предложение баварского короля о восстановлении имперского достоинства, высказывают приблизительно одни и те же мысли. Только Рейс нашел вынужденным несколько иначе мотивировать свое согласие. Со стороны Баварии являются некоторые притязания, которые не могут быть выполнены.

Шеф обедает сегодня у короля. Между нами за столом не было сказано ничего достойного замечания.

Бамберг, который каждый вечер является за известиями для «Монитера», объяснил мне значение буковой веточки, находящейся на стене перед моей постелью. Она освящается в Вербное воскресенье в церкви и сохраняется целый год. Вероятно, она играет роль предохранительного средства против болезней, злых духов, ведьм и других, фигурирующих в народном суеверии французов.

В девять часов меня позвали к шефу. Я должен по имеющимся у меня актам составить статью о нашем положении относительно американских кораблей с военной контрабандой. Руководящим пунктом должна быть тринадцатая статья договора 1799 года. Мы не можем захватывать такие корабли, но можем удержать их у себя в течение войны или же должны взять себе контрабанду под квитанцию, и в обоих случаях должны выдать вознаграждение. Эта статья была тотчас же написана и положена в ящик писем канцелярии.

Понедельник, 16-го января. Мокрая погода. Небо покрыто облаками. Юго-западный ветер. Можно опять смотреть вдаль, но со вчерашнего дня не слышно ни одного выстрела. Что это значит: прекращается ли бомбардировка, или ветер относит звуки выстрелов?

Утром читал письмо Трошю к Мольтке, в котором тот жалуется, что наши выстрелы с южной стороны Парижа попадали в госпитали и другие тому подобные убежища, хотя эти последние и были обозначены знаменами. Автор письма полагает, что это не могла быть случайность и указывает на международные договоры, в силу которых эти учреждения должны быть неприкосновенны. Мольтке решительно отрекся от всякой преднамеренности. Гуманность, с которою мы ведем войну, а также и характер, который со стороны французов придан ей с четвертого сентября, защищают нас ото всякого подозрения. Как скоро чистый воздух и меньшее отдаление наших батарей от Парижа позволят различать женевские знамена на указанных строениях, то будут приняты все меры, чтобы избегать случайного повреждения их. Позднее телеграфировал о преследовании Шанзи нашими войсками. Еще до обеда отправил телеграмму, сообщающую о занятии лагеря в Конли и об успешном сопротивлении генерала Вердера на юге от Бельфора громадному перевесу сил четырех французских корпусов.

За обедом присутствовали в качестве гостей Плесс и Мальтцан. Мы узнали, что манифест немецкому народу будет прочтен послезавтра на орденском празднике, который должен произойти в зеркальной зале здешнего замка. Король будет там среди блестящего собрания провозглашен императором. При этом будут присутствовать депутации от войск со знаменами, генералитет, союзный канцлер и несколько владетельных особ.

Далее слышно, что шеф изменил свое мнение относительно пропуска Фавра из Парижа и написал ему письмо, из которого можно заключить об отказе. Канцлер замечает:

«Фавр со своим требованием пустить его на лондонскую конференцию поступает как дети в игре «Лисица в норе». Они колотят по ней и добиваются того, что она переходит в другое место, где ее уже нельзя поймать. Он должен расхлебать кашу, которую заварил. Этого требует его честь; я так ему и написал».

Весьма возможно, что это изменение взгляда произведено статьей, напечатанной в «Norddeutsche Allgemeine-Zeitung», отмеченных мною для него статей из газеты «Siécle» представительницы взглядов Гамбетты, выражавшей мысль: будто пропуск Фавра в Лондон был бы признанием настоящего французского правительства с нашей стороны[26]26
   Это предположение неверно. Поводом к изменению взгляда канцлера был циркуляр Фавра от двенадцатого января.


[Закрыть]. Статья была отправлена к королю и в Лондон.

Вечером я видел переписку между Фавром и канцлером.

Я сделаю здесь обзор всему происшедшему по этому поводу с ссылкою на документы, которые впоследствии мне сделались известными.

Семнадцатого ноября Фавр в качестве министра иностранных дел получил посредством депеши, отправленной Шодорди из Тура от одиннадцатого ноября, известие, сообщенное из Вены, что русское правительство считает себя вследствие нарушения трактата 1856 года уже не связанным им. Фавр ответил тотчас же, хотя до получения официального известия сохранял полную сдержанность и указывал без замедления на право Франции, по которому она должна быть призвана к обсуждению декларации русского правительства. Тогда начались устные и письменные переговоры об этом деле между различными державами и временным правительством, причем со стороны Франции старались привлечь на свою сторону представителей держав в пользу того, чтобы представитель Франции имел обязанностью на конференции представить совершенно иное объяснение (нежели толкование трактата 1856 года), в отношении которого нельзя уже давать никакого уклончивого ответа. Турская делегация разделяла это мнение, но полагала, что приглашение Европы на конференцию должно быть ею принято, если даже раньше не было бы достигнуто ни обещания, ни перемирия. Гамбетта писал тридцать первого декабря Фавру: «Вы должны быть готовы оставить Париж и отправиться на лондонскую конференцию, если, как думают, Англии удастся доставить вам паспорт». До получения этого письма Фавр сообщил Шодорди, что правительство решилось иметь представителя Франции на лондонской конференции, если «она будет туда призвана правильным путем», для чего парижский представитель Англии вследствие словесного приглашения доставит требуемый пропуск. Это было принято английским кабинетом. Шодорди известил Фавра депешей, полученной в Париже восьмого января, что он, Фавр, назначен правительством быть представителем Франции на конференции. Это сообщение подтверждалось письмом, помеченным двадцать девятым декабря и полученным в Париже десятого января, писанным лордом Гранвиллем Фавру. В нем упоминалось: «Господин де Шодорди сообщил лорду Лайонсу, что вашему превосходительству предложено отправиться представителем Франции на конференцию, и просил меня в то же время доставить вам паспорт, который дозволил бы пройти через линии, занятые прусскими войсками. Я не замедлил тотчас же обратиться к графу Бернсдорфу с требованием этого паспорта, который вам должен был быть доставлен немецким офицером, посланным в качестве парламентера. Господин фон Бернсдорф известил меня вчера, что такой паспорт будет к услугам вашего превосходительства, как только будет прислан для этого из Парижа офицер в немецкую главную квартиру». Он прибавлял к этому, что он не может быть передан немецким офицером до тех пор, пока не будет дано удовлетворения за офицера с парламентерским флагом, в которого были сделаны выстрелы. Г. Тиссо известил меня, что пройдет много времени, прежде чем это сообщение будет прислано вам от турской делегации, и я посоветовал графу Бернсдорфу другой путь, чтобы доставить вам желаемое. Я надеюсь, что ваше превосходительство позволит мне воспользоваться этим случаем, чтобы выразить вам мое полное удовольствие по поводу вступления моего с вами в личные сношения и пр.».

Фавр увидал в этой приписке признание настоящего французского правительства и приглашение, которым он мог воспользоваться, чтобы в Лондоне замолвить державам слово в пользу дел Франции. В циркуляре, разосланном им двенадцатого января французским посланникам, он говорил:

«Вызываемое непосредственно этими депешами правительство не могло, не отказываясь от прав Франции, уклониться от приглашения, которое оно получило на свое имя. Можно полагать с полной уверенностью, что момент для выяснения нейтрализации Черного моря выбран неудачно. То обстоятельство, что в этот решительный час, когда Франция одна борется за свою честь и существование, такой шаг сделан европейскими державами по отношению к французской республике, – заслуживает особого внимания. Это запоздалое начало оказания справедливости – исполнение долга, от которого уже более нельзя отказываться. Он освящает авторитетом международного права перемену правления и выдвигает на сцену, на которой решаются судьбы мира, нацию все-таки свободную, несмотря на свои раны перед лицом своего повелителя, приведшего ее к погибели, и претендентов, желающих завладеть ею. Кто же не чувствует, что Франция, допущенная к совещанию с представителями Европы, получает неоспоримое право поднимать перед ними свой голос? Кто будет препятствовать ей, если она, опираясь на вечные законы справедливости, будет защищать основы, обеспечивающие ее независимость и ее достоинство? Она не уступит ни того ни другого. Наша программа неизбежно остается тою же, и Европа, приглашающая того, кто установил ее, хорошо знает, что мы имеем и охоту, и обязанность поддержать ее. Поэтому не следует медлить, и правительство совершило бы тяжелую ошибку, если бы оно отклонило сделанное ему приглашение. «Признавая это, оно думало, так же как и я, что министр иностранных дел, если только дело не идет о высших интересах, не может оставить Париж во время бомбардировки в то время, когда враг устремляется на город. (Следует длинная сантиментальная жалоба на вред, причиняемый «яростью нападающих» намеренно, с целью распространения ужаса церквам, лазаретам, детским помещениям и т. п., затем шло далее.) Наше храброе парижское население чувствует возрастание своего мужества вместе с опасностью. Твердое, возбужденное, решительное, оно не склонится перед врагом, оно будет более чем прежде бороться и побеждать, и мы будем с ним. Я не могу подумать разлучиться с ним в эту критическую минуту. Быть может, наши протесты, направленные к Европе, так же как и к членам дипломатического корпуса, оставшимся в Париже, достигнут скоро своей цели. Англия должна понять, что до того времени мое место среди моих сограждан».

Фавр высказал то же самое за два дня до полученного ответа на письмо Гранвилля, но только в первой половине, где он говорит: «Я не приписываю себе права оставить моих сограждан в такую минуту, когда они являются жертвами подобного насилия против безоружного населения» (тогда как за несколько строк вперед он писал о сильном укреплении с двумястами тысяч солдат и милицией). Затем он продолжал: «Далее сношения между Парижем и Лондоном по вине командующего осаждающей армии (как это наивно!) так продолжительны и неверны, что я, несмотря на мое доброе желание, не могу ответить тотчас же на вашу депешу. Вы известили меня, что конференция соберется третьего февраля и продолжится, вероятно, целую неделю. Извещенный об этом десятого января вечером, я не мог своевременно воспользоваться вашим приглашением. Кроме того, господин фон Бисмарк, переславши мне ваше письмо, не присоединил к нему пропуска, который, безусловно, необходим. Он требует, чтобы французский офицер явился в главную квартиру за этим пропуском, опираясь на объявление, которое он отправил к парижскому губернатору по поводу случая с парламентером 25-го декабря. Господин фон Бисмарк прибавляет к тому, что прусский главнокомандующий до получения удовлетворения приказал прекратить всякие сношения посредством парламентеров. Я не буду исследовать, насколько подобное решение, противоречащее военным законам, составляет безусловное отрицание высшего права, которое необходимость и человечность поддерживают всегда к выгоде воюющих сторон. Я удовольствуюсь тем, чтобы заметить вашему превосходительству, что губернатор Парижа поторопился, приказавши сделать расследование случая, указываемого графом Бисмарком, и что он, извещая его об этом, довел до его сведения о более многочисленных случаях со стороны прусской стражи, но на которые тот никогда не опирался для прерывания обмена обыкновенных сообщений. Господин фон Бисмарк, по-видимому, признает, хотя бы отчасти, справедливость этих замечаний, так как он поручил сегодня послу Соединенных Штатов известить меня, что сегодня при взаимных исследованиях этого дела будут вновь восстановлены сношения посредством парламентеров. Поэтому нет никакой необходимости, чтобы французский офицер отправлялся в прусскую главную квартиру, и я войду в сношение с послом Соединенных Штатов, чтобы получить пропуск, приготовленный для меня. Как скоро я буду иметь его в руках и положение Парижа позволит мне, я отправлюсь в Лондон, уверенный наперед, что буду не напрасно взывать от имени моего правительства к принципу права и нравственности, поддержать который имеет для Европы весьма большой интерес».

Вот что писал Фавр. Положение Парижа еще не изменилось; протесты, представленные Европе, не положили конца кризису, а Фавр тринадцатого января, то есть через три дня после своего письма к Гранвиллю и на другой день после отсылки своих циркуляров представителям Франции в других государствах прислал следующую депешу германскому союзному канцлеру:

«Господин граф! Лорд Гранвилль сообщает мне депешей двадцать девятого декабря прошлого года, полученной мною десятого января, что ваше сиятельство по ходатайству английского кабинета имеете выдать мне пропуск, необходимый для уполномоченного Франции на лондонской конференции, чтобы пройти через прусские линии. Так как с этою целью назначен я, обращаюсь к вашему сиятельству с просьбою о присылке мне этого паспорта на мое имя в возможно непродолжительном времени».

Я сообщаю все это только с тем намерением, чтобы показать различие между характером Фавра и образом действий Бисмарка. Нужно только сравнить приведенные выше письма первого со следующими выражениями последнего; в первом случае всюду нерешительность, двусмысленность, шутка, фраза и даже противоречие тому, что за несколько строк говорилось с увлечением и с еще большим увлечением высказывалось в других документах. Здесь же перед нами человек убежденный, простой, естественный и чисто деловой. Канцлер ответил Фавру шестнадцатого января (я пропускаю вступительные слова) следующим образом:

«Ваше превосходительство полагает, что по предложению королевского великобританского правительства пропуск для вас лежит уже у меня готовым с тою целью, чтобы вы могли принять участие на лондонской конференции. Но это предположение неверно. Я никогда не согласился бы на официальные сношения, которые в основе своей основаны на предположении, что правительство национальной обороны имеет право действовать от имени Франции до тех пор по крайней мере, пока оно не будет признано самим французским народом.

Я предполагаю, что командиры наших аванпостов сообщили вашему превосходительству свои полномочия относительно пропуска вас через немецкие линии, если бы ваше превосходительство справились о том у начальства осаждающей армии. Последнее не имеет права касаться вашего политического положения и цели вашего путешествия, и разрешение военных властей пропускать вас через линии предоставило бы послу его величества короля в Лондоне полную свободу в вопросе, насколько сообразно международному праву, ваши объяснения могут быть признаны за объяснения Франции, принять надлежащее положение и с своей стороны найти формы для избежания впредь какого-либо предразрешения. Этот путь официальным объяснением цели вашего путешествия и официальным требованием пропуска для представительства Франции на конференции ваше превосходительство отрезали себе. Представленные выше политические соображения, для поддержания которых я ссылаюсь на то объяснение, которое ваше превосходительство обнародовали, не позволяют мне исполнить ваше желание относительно присылки вам подобного документа».

«Сообщая вам об этом, могу только представить вам и вашему правительству обсудить, нельзя ли найти другой путь, устраняющий вышеприведенные опасения и всякий прецедент, вытекающий из вашего присутствия в Лондоне.

Но даже если б подобный путь был найден, позволю себе спросить, удобно ли теперь вашему превосходительству оставить Париж и ваш пост в тамошнем правительстве, чтобы принять личное участие в конференции о Черном море в тот именно момент, когда в Париже выдвигаются интересы, гораздо важнейшие для Франции и Германии, чем XI статья трактата 1856 года. А равно ваше превосходительство оставили бы в Париже дипломатических агентов и их членов нейтральных держав, которые там остались или, вернее, удержаны, хотя давно уже получили пропуск через прусские линии, и которые вследствие этого тем более подлежат покровительству и заботам вашего превосходительства как министра иностранных дел фактического правительства.

Поэтому я не могу предположить, чтобы ваше превосходительство во время критического положения вещей, в создании которого вы принимали столь существенное участие, отняли у себя возможность содействовать решению, ответственность за которое падает и на вас».

* * *

Далее продолжаю дневник.

Вторник, 17-го января. Теплая погода; очень ветрено. Выстрелов не слыхать. Между тем бомбардировка продолжалась удовлетворительным образом с малыми потерями с немецкой стороны, о чем я и телеграфировал по приказанию шефа и вместе с тем извещал, что потери французов во время шестидневного сражения у Леманса гораздо значительнее, чем предполагались первоначально. В наших руках находятся 19 орудий и 2200 не раненных пленных.

За столом обедали саксонский граф Ностиц-Вальвиц, определяемый на должность при здешнем управлении, и господин Винтер или фон Винтер, назначаемый префектом в Шартр. Когда разговор коснулся будущих военных действий, шеф заметил:

– Я думаю, если Бог поможет нам овладеть Парижем, не занимать его нашими войсками. Службу в нем может отправлять национальная гвардия; также французский комендант. Мы займем только форты и укрепления. В город пропустим всякого, но никого не выпустим. И там будет большая тюрьма, пока не сделают уступок для мира.

Затем он говорил с Ностицем о генеральных советах и выразил мнение, что следует стараться приобрести сочувствие членов их. Советы эти представляют хорошую почву для дальнейших политических действий. «Что же касается военной стороны дела, – продолжал он, – то я того мнения, что мы должны больше сосредоточиваться, не заходить дальше известного предела, но внутри этого предела взять в руки все и смотреть, чтобы власти управляли надлежащим образом, именно могли бы взыскать подати. Военные имеют центробежную карту действий, а я – центростремительную. Если в занятом нами округе не все может быть занято гарнизонами, то мы будем посылать по временам летучие колонны в местности, в которых происходят движения, с правом расстреливать, вешать и казнить. После двух-трех раз такой посылки войск население примется за ум.

Винтер полагал, что одно только появление таких экзекуционных отрядов в таких местах многое уже значит.

«Не знаю, – сказал шеф, – умеренно вешать все-таки влияет лучше, так же как если послать пару гранат и сжечь пару домов. Вспоминаю, кстати, баварца, сказавшего прусскому артиллерийскому офицеру: «Что вы думаете, товарищ, надобно ли деревню поджечь или только умеренно опустошить? Ответа я не знаю».

Затем он рассказывал, что в Берлине много людей желают ему добра. «Так, недавно они устроили общество для присылки мне партии превосходных сигар; они тяжелы, но знатоки хвалят; от множества дел я забыл название общества». Бухер сообщил – если я не ошибаюсь, – что общество носит название братства Якоби. «А теперь, – продолжал шеф, – они прислали мне прекрасный мех белого медведя. Это весьма хорошо во время кампании. Я пошлю его домой».

Это обстоятельство заставило его вспомнить, что однажды он сильно желал отправиться из Петербурга на охоту белых медведей на Двину, к Архангельску, но жена его не отпустила, притом для этого понадобилось бы не менее шестинедельного отпуска. Там, на севере, находится невообразимое количество дичи, в особенности рябчиков и тетерок, которых финны и самоеды стреляют тысячами из дурных ружей и с дурным порохом. «Тетерку можно там, я не говорю, руками словить, но палкою убить, – прибавил он. – В Петербурге их множество на рынке. Вообще для охотника в России недурно. Даже и холод не так невыносим; так как каждый привык уже принимать против него меры: все дома нагреваются надлежащим образом, даже лестницы и прихожие – даже и манеж – и никому не приходит в голову зимою делать визиты в цилиндре, напротив, одеваются в шубу и меховую шапку».