Текст книги "Так говорил Бисмарк!"

Глава XIX
От выхода Гамбетты до заключения прелиминарного мира

Пятница, 10-го февраля. Новые жалобы на происки Дальвигка и именно на меры, угрожающие национальным избирательным округам Гессена устранением их представителей и победой коалиции, состоящей из ультрамонтанов и демократов. Необходимо будет организовать быстро энергический поход в печати против того и другого беспорядка нашего доброго друга Бейста. Шеф желает, чтобы в «Монитере» был перепечатан длинный список нарушивших свое честное слово французских офицеров, убежавших из Германии. Теперь таких в общей сложности (сверх известных трех генералов) 142 имени, между которыми находится полковник Тибоден 67-го линейного пехотного полка, два подполковника, три батальонных начальника и тридцать капитанов. «Mot d’ordre» приносит следующее странное известие: «Господин Тьер продолжает свои интриги в провинции. Он пытается уговорить г. Бисмарка в осуществимости достойной его престарелых лет комбинации, по которой корона Франции должна быть предложена королю бельгийцев, который ради достижения этого увеличения территории охотно подписал бы обеими руками уступку Эльзаса и Лотарингии и, наконец, даже Шампани. Эта чудная идея, впрочем, не новая. Г. Тьер уже заявлял ее четыре или пять месяцев назад в Вене и Петербурге, когда правительство национальной обороны, несмотря не энергический протест Рошфора и Гамбетты, отправило его от имени республики просить посредничества императоров русского и австрийского. Итак, в то самое время, когда Франция восстала, чтобы выгнать вторгнувшегося неприятеля, Тьер нагло изменил республике и совершил поступок, обесчещивающий его седую голову». – Я думаю, что не повредит, а быть может, и полезно будет, если «Монитер» завтра распространит в народе это известие без комментария. Ведь он не пишет историю, а должен помогать составлять историю.

За столом в качестве гостей присутствовали герцог Ратибор и некий г. Котце, муж племянницы шефа; оба с внешней стороны поразительно не похожи друг на друга.

Министр, между прочим, заметил, когда речь зашла о Струсберге, что почти все или по крайней мере многие члены временного правительства – евреи: Симон, Кремье, Маньен, также Пикар, которого он не подозревал в еврействе, «весьма вероятно, и Гамбетта, судя по его окладу лица».

«Даже Фавра я подозреваю по этой причине», – прибавил он.

Суббота, 11-го февраля. Прекрасная, ясная погода. Поутру я читал газеты и именно некоторые прения в английском парламенте, происходившие в конце прошлого месяца. По прениям заметил, как будто некоторые из наших добрых друзей за каналом немного нерешительно склоняются на сторону Франции, как будто они вовсе не прочь еще раз вмешаться и как будто в случае надобности возможен даже англо-французский союз. Как бы только не ошиблись в расчетах те, которые добиваются этого, как бы им только не сесть между двух стульев! Более вероятно, что в подобном случае произошло бы нечто другое. Как слышно и как говорят газеты, настроение здесь в стране настолько же неблагоприятно для англичан, а в известных сферах даже неблагоприятнее, чем для нас; и, быть может, в случае если б нам угрожало поведение Англии, наших родственников в Лондоне поразило бы нечто, что совсем противоположно франко-английскому союзу. Мы могли бы почувствовать себя вынужденными обратить серьезное внимание на возвращение Наполеона – крайняя мера, от которой до сих пор мы были далеки.

В обеденную пору слышно было много залпов из тяжелых орудий, как будто бомбардирование началось снова. Но это слышались только взрывы осадных орудий, доставшихся нам с фортами и не стоящих того, чтобы их брать с собою в Германию.

За столом из чужих находились граф Генкель и Блейхредер. Рассказывали, что Шейдтманн в переговорах с французскими финансистами употреблял относительно их различные, скорее сильные, нежели лестные выражения, так как он не знал, что некоторые из этих господ понимают по-немецки. Шеф заговорил о дерзости парижских газет, которые хвастались, что будто город не в нашей власти, и потом заметил: «Им следует объявить, что если это будет так продолжаться, то мы более не станем терпеть; пусть они перестанут, иначе мы пошлем им из фортов несколько бомб в ответ на их статьи».

Далее, когда Генкель заговорил о неблагоприятном настроении в Эльзасе, он заметил, что там, собственно, вовсе не следовало допускать выборов; он и не хотел этого. Но по ошибке инструкция тамошнему немецкому высшему начальству была составлена таким же образом, как и другим.

Потом говорилось о жалком положении, в котором находится князь румынский, и от румынских радикалов перешли к румынским биржевым бумагам. Блейхредер сказал, что спекуляция финансиста на бумагах рассчитана всегда на невежество массы и на ее слепую страсть к наживе денег.

Генкель подтвердил это и сказал: «У меня было много румынских бумаг, но когда я выиграл около восьми процентов на курсах, то я постарался отделаться от них, так как я знал, что они не могут приносить пятнадцати процентов и что только это обстоятельство могло бы поддержать их стоимость».

Рассказывали, что французы при продовольствовании Парижа делали всякие мошенничества. Они не приняли нашего содействия к продовольствованию не из гордости, а просто потому, что нечего было нажить при этом. Такой дух простирается даже до сферы правительственных лиц, и, таким образом, N на этих днях на покупке овец нажил семьсот тысяч франков.

«Надо им дать заметить, что мы это знаем, – сказал шеф, взглянув на меня, – это будет полезно при переговорах о заключении мира».

Приказание это было немедленно исполнено.

Вечером я написал несколько статей по поручению канцлера. Мы не могли терпеть дольше наглости парижских журналистов. Было бы выше меры и зашло бы за пределы снисходительной терпимости, если бы мы позволили французской печати в глаза насмехаться и клеветать на нас, победителей, стоящих перед стенами столицы, находящейся вполне в нашей власти. Их подстрекательство и ложь точно так же мешают заключению мира, так как это ожесточает обе стороны и замедляет наступление более спокойного настроения. Этого обстоятельства нельзя было предположить при заключении конвенции о перемирии, но при продлении перемирия, которое может понадобиться, нужно будет обсудить, какими средствами мы можем располагать, чтобы устранить должным образом дальнейшие подстрекательства. Наиболее подходящим средством было бы, без сомнения, занятие самого города нашими войсками. Мы избавили бы этим французское правительство от тяжелой заботы и в отношении предупреждения дурных последствий от раздражающих произведений печати могли бы с своей стороны исполнить то, что с их стороны, быть может, неисполнимо. «Progrès de Lyon» утверждал, будто имперский канцлер обманул Фавра относительно Бельфора и трех юго-восточных департаментов. Но это искажение и извращение положения дел, которое на самом деле было следующее: шеф при переговорах о перемирии требовал, чтобы из него была исключена осада Бельфора, следовательно, чтобы она могла продолжаться. Но Фавр, вероятно, введенный в заблуждение вымышленными успехами французского оружия, распространяемыми провинциальной печатью, и в том предположении, что Бурбаки еще может совершить против нас великие подвиги и заставить снять осаду Бельфора, потребовал, чтобы последнему также предоставлено было право свободного движения. Мы, конечно, не разделяли предположений, вызвавших это требование, но и не видели основания противиться ему. Напротив, если б мы стали уклоняться от исполнения этого требования, то с французской стороны сочли бы наш поступок за большую жестокость. Таким образом, со стороны лионской газеты обвинять нас по отношению к этому делу в нечестности есть наглость. Только лживые известия французов и основанное на этих известиях собственное желание их – причина случившемуся.

В передовой статье «Монитера», соединявшей в себе мысли обеих статей, это обстоятельство было изложено следующим образом:

«Progrès de Lyon» от 4-го февраля пишет: «Нельзя не заметить, что Бисмарк при заключении условия перемирия, которое представляет большое сходство с обезоружением, не забыл проявить уловку того ремесла, в котором он так отличается. Согласно депеше Жюля Фавра, военные операции на востоке могут продолжаться лишь до того момента, пока не придут к соглашению относительно демаркационной линии, проведение которой поперек трех помянутых департаментов предполагалось сделать при окончательном соглашении. Бисмарк, как безнравственный хитрец, говорит в коротких словах, но очень ясно, что враждебные действия перед Бельфором и в департаментах – Дубском, Юрском и Кот-д’Ор – будут продолжаться. Очевидно, тут Жюлю Фавру были отведены глаза, и очень может быть, что он заслужил упрек в легкомыслии, сделанный ему Гамбеттой относительно перемирия. Это легкое недоразумение вызвало ужасные последствия. По мнению Жюля Фавра, не требовалось много времени для отграничения нейтральной полосы между воюющими сторонами; к этому и было немедленно приступлено. Наша армия на востоке оставалась бы неприкосновенной до самого мира. Бисмарк же растолковал это дело как ученик Эскобара: вместо того чтобы отдать приказание о немедленном обозначении границ, он приказывает своей армии продолжать преследование с крайним рвением и в кратчайшее время совершенно уничтожить французскую восточную армию. Остальное известно: недобросовестное толкование перемирия Бисмарком стоит нам полного уничтожения новой армии приблизительно в сто тысяч человек, в том случае если бы национальное собрание пожелало продолжать войну».

«Это изображение должно быть решительно отвергнуто и названо настоящим его именем, т. е. нечестным искажением фактов. В действительности ход дела был следующий.

При переговорах о конвенции перемирия от 28-го января с немецкой стороны требовалось, чтобы осада Бельфора продолжалась и по заключении конвенции, в случае если бы Бельфор не сдался тотчас добровольно. Последняя была отклонена с французской стороны и требовалось, чтобы на случай продолжения осады и армии Бурбаки предоставлено было право свободного движения. На это последовало согласие с немецкой стороны, и, таким образом, произошло то, что под Бельфором и в вышеупомянутых трех департаментах продолжались враждебные действия.

Но упомянутая статья представляет лишь один пример той массы извращений и вымыслов, простодушных сказок, лишенных основания обвинений, пошлых насмешек и дерзких оскорблений, которые французская печать с парижскими газетами во главе до и после перемирия ежедневно фабрикует и выпускает в свет. Но ведь было бы слишком много, если предоставить парижанам право оскорблять подобным образом и вызывать победителя их твердынь во время перемирия, долженствующего подготовить мир. Такое поведение парижской печати, на которой вообще лежит существенная вина всей войны, представляет одно из главных препятствий мира. Оно мешает французам видеть необходимость мира и уменьшает готовность немцев заключить мир и довериться ему в будущем. При ожидаемых переговорах о продолжении перемирия со стороны Германии следует поставить на вид, что занятие Парижа есть самое действенное средство положить предел этому поджигательству против мира».

Воскресенье, 12-го февраля. Телеграф извещает, что Наполеон обратится к французам с прокламацией. Эта телеграмма будет перепечатана в нашей здешней газете. Шефу, по-видимому, нездоровится. Он не выходил к столу. Абекен садится на председательское место, которое он занимает с чувством собственного достоинства в качестве помощника статс-секретаря. О вступлении в Париж говорят как о неизбежном событии, и наш старик намеревается ехать в свите императора и для этого выписывает себе из Берлина свою треуголку.

– Надеть на себя шлем по этому случаю, – выразил он, – дело неподходящее, особенно если принять в соображение, что его носит и Вельмовский».

Гацфельд замечает, что греческий шлем с большими белыми перьями очень бы шел ему.

– Или с забралом, которое можно было бы опустить при вступлении в город, – говорит кто-то другой за столом. Болен предлагает вышитый золотом чепрак для серого коня тайного советника. Этот последний принимает все подобные шутки весьма серьезно.

Мне бы хотелось отделаться от упадка сил и обмороков, которые все возвращаются ко мне.

Среда, 15-го февраля. Вчера и третьего дня мне нездоровилось; однако я работал, а также и сегодня составил статью, в которой указывал на распущенность парижской прессы и намекал на то, что подобное поджигательство следует считать препятствием к миру и устранить его можно всего лучше занятием Парижа. Статья назначена для «Moniteur», который должен присоединить к ней извлечения из ругающихся и задорных газет. Содержание ее, в сущности, следующее:

«История будет считать конвенцию 28-го января неопровержимым доказательством той умеренности, которую Германия выказала по отношению к Франции. Это признано даже самим правительством национальной обороны, которое говорит по этому поводу в своей прокламации от 10-го числа этого месяца: никогда осажденный город не сдавался при таких почетных условиях, и эти условия были достигнуты тогда, когда уже нельзя было ожидать помощи извне и весь хлеб был уже съеден. Но в ту минуту, когда Германия дает побежденной Франции возможность освободиться от тяжелой диктатуры и вновь сделаться распорядительницей своей судьбы, парижская и провинциальная пресса извергает на германскую армию, германских государей, на политические и военные власти Германии такие оскорбления, которые у самых спокойных характеров вызвали бы краску негодования и которые в состоянии ожесточить всех, положивших свои силы на то, чтобы избавить от наказания тысячи невинных, наказания, вызываемого заблуждениями демагогии и обезумевшей прессы. Если бы французские войска были еще не тронуты, если бы избранник восьми миллионов не был военнопленным в Германии, если бы полмиллиона французов вследствие бесчисленных поражений не были водворены частью в Германии, частью в Бельгии, частью в Швейцарии и не разделяли бы судьбы своего повелителя, если бы, одним словом, военное счастье не выразилось так резко, то и тогда вечно повторяющиеся бранные и хвастливые выражения были бы неуместны. Что же следует думать об образе мыслей и поведении той части французского народа, которая считает себя наиболее разумной и благонамеренной, если она в то время, как общественное благо зависит от милости победителя, позволяет себе беспричинно и бесцельно оскорблять его? Германия могла бы все подобные выходки оставлять без всякого внимания, довольствуясь одним презрением к ним, если бы для нее не была ясна та цель, которую она старается достигнуть.

«Эта цель есть мир, и притом такой мир, который обещал бы, возможно, большую продолжительность. Между тем возбуждение, вызываемое парижской прессой, действует вдвойне неблагоприятно: оно ослепляет французов и ожесточает немцев. В Париже, по-видимому, не имеют ясного представления о настоящем положении вещей, то есть не принимают того в соображение, что мы владеем этим городом. Там не хотят заметить, что указываемые нами выходки не могут быть полезны для разумного решения вопроса о мире и войне, для которого теперь созывается национальное собрание. Поэтому вступление немецких войск и занятие города представляется единственным средством к ускорению мирных переговоров и к устранению оппозиции, которая давно уже затрудняет Европу».

Среда, 22-го февраля. На последней неделе составил несколько больших и мелких статей и отправил около дюжины телеграмм. В эти же дни побывал в форте Исси, на Мон-Валерьяне и на развалинах Медонского замка. Мы пришли на Мон-Валерьян в ту самую минуту, когда наши солдаты вывозили оттуда самую большую пушку, украсив ее венками из зелени. Остальные орудия в этом укреплении и в форте Исси отчасти взорваны порохом, отчасти направлены на город; с последней целью перестроены стены и брустверы.

Бордоское собрание высказывает разумное отношение к положению дел, наступившему в течение последних четырех недель. Оно низвергло Гамбетту и выбрало Тьера главой исполнительной власти и руководителем переговоров относительно заключения мира, которые начались здесь вчера. По отношению к последним шеф высказал вчера за столом, за которым присутствовал Генкель, следующее:

«Если они дадут нам еще миллиард, им, пожалуй, можно оставить Мец. Таким образом, мы получим восемь миллиардов и выстроим себе крепость в нескольких милях оттуда, где-нибудь около Фалькенберга или Саарбрюкена. Место там должно найтись вполне подходящее. Тогда у нас останется чистого барыша 200 миллионов. Я бы не хотел иметь такое множество французов, которые не желают оставаться под нашей властью. То же самое и с Бельфором. Там все французы. Но военные не упустят Меца, и, может быть, они правы».

Сегодня у нас в гостях генерал Камеке и фон Тресков. Шеф рассказывал о сегодняшнем вторичном свидании с Тьером.

«Когда я это (я не расслышал, что именно) от него потребовал, он, умеющий вообще хорошо владеть собою, подпрыгнул и проговорил: «Mais c’est une indignité!» Я понял смысл этих слов и с этой минуты заговорил с ним по-немецки. Он несколько времени слушал меня и, видимо, не знал, что ему делать, потом заговорил жалобным тоном: «Mais, monsieur le comte, vous savez bien, que je ne sais point l’allemand!» Я отвечал ему уже опять по-французски: «Когда вы сейчас употребили слово indignité, мне показалось тоже, что я не совсем хорошо понимаю по-французски, и я решился говорить по-немецки, на том языке, на котором я понимаю, что говорю и что слышу». Он сейчас же сообразил, в чем дело, и согласился на то, чего я требовал и что он только что назвал недостойным».

– А вчера, – продолжал он, – он говорил про Европу, что она вмешается, если мы не умерим наших требований. На это я возразил ему: «Если вы будете говорить о Европе, я буду вам говорить о Наполеоне». Он не придавал значения последнему, говоря, что им нечего уже бояться его. Я же доказывал ему, что он опять может обратиться к плебисциту, к крестьянам, офицерам и солдатам. Гвардия может занимать то положение, какое занимала прежде, только при императорском правительстве и при настоящем положении императора ему легко будет склонить на свою сторону солдат, находящихся в плену в Германии, в числе не менее ста тысяч. Нам стоит только вооружить их, пропустить через границу, и Франция опять будет принадлежать Наполеону. – Если вы нам дадите хорошие мирные условия, то мы в конце концов можем согласиться видеть у вас и Орлеанского принца, хотя мы уверены, что он через два или три года опять начнет с нами войну; если же вы не согласны, то мы должны будем вмешаться в то, что до сих пор избегали, и опять восстановить Наполеона. Это, кажется, подействовало на него, потому что сегодня, заговорив опять о Европе, он вдруг остановился и стал извиняться. Впрочем, он мне очень нравится, он весьма умен, имеет хорошие манеры и прекрасно говорит. Мне кажется только, что он не долго протянет; положение его очень тяжелое, но мы ничем ему помочь не можем».

Дальше канцлер говорил о своих переговорах с Тьером относительно военных издержек: «Он соглашался не более как на пять миллиардов контрибуции ввиду того, что им самим очень дорого стоила война. По его словам, все, что поставлялось для армии, было чрезвычайно дурно. Солдату достаточно было упасть, чтобы разорвать платье: так плохо было сукно. У башмаков подошвы оказались картонными. Такого же качества было и оружие, и особенно американское. Я возразил ему на это: подумайте, однако, если на вас нападет человек и начнет вас бить. Вы будете защищаться, справитесь с ним и потребуете у него удовлетворения, и что вы ответите, если он вдруг попросит вас обратить внимание на то, что палки, которыми он вас хотел приколотить, стоили ему дорого и притом весьма дурного качества? Впрочем, между пятью и шестью миллиардами разница небольшая».

После того разговор, я уже не помню каким образом, перешел к темным лесам Польши и ее болотам и вращался около одиноких крестьянских хижин в этих местностях и колонизации этих «задних лесов востока». По этому случаю шеф заметил:

«Прежде, когда еще не было того, что есть теперь, и когда нельзя было думать, что оно будет, я часто собирался, если дела мои пойдут дурно, взять последнюю тысячу талеров, купить себе двор в этих лесах и там хозяйничать. Но вышло иначе».

Под конец шел разговор о посольских сообщениях, которые, по-видимому, шеф ценил невысоко.

– Это все больше бумага и чернила, – говорил он. – Всего хуже, если этим затягивается дело. Мы уже привыкли к тому, что Б. присылает нам стопу бумаги с вырезками из старых газет; но если это другой пишет много, то становится досадно, так как на самом деле в его донесении ничего не заключается. Тот, кто будет писать историю нашего времени, извлечет немного дельного из таких документов. Я полагаю, лет через тридцать все дипломатические архивы будут открыты, но я бы открыл их еще раньше. Депеши и сообщения для тех, которые не знают личностей и побочных обстоятельств, почти совсем непонятны. Кто будет знать через тридцать лет, что за человек был, писавший депешу, как он смотрел на вещи, как он выразил в ней свою индивидуальность? И кто будет знать близко тех лиц, о которых он говорит? Надобно знать, как относились Горчаков, Гладстон или Гранвиль к тому, что сообщает их посол. Гораздо даже больше можно почерпнуть из газет, которыми пользуется правительство, где чаще высказывают то, что именно думают. Но и для этого важно знать все обстоятельства; более важное значение имеют частные письма и конфиденциальные сообщения, также словесные, но все они не входят в акты. Он привел значительное число примеров и заключил: «Все это можно узнать дружеским, но не служебным путем».

Четверг, 23-го февраля. Мы удержим Мец. Шеф с уверенностью сообщил это сегодня за столом. Что касается до Бельфора, то он, кажется, нами удержан не будет. Решено также вступление одной части наших войск в Париж. Сегодня вечером я послал следующее сообщение в «Moniteur».

«Уже неоднократно мы пытались оценить по достоинству тот высокомерный тон, с которым парижская пресса относится к победоносной германской армии, стоящей перед воротами столицы. Мы уже указывали на то, что занятие Парижа нашими войсками будет самым действительным средством к прекращению этих дерзких выходок. Ныне неприличные выражения, ложь и оскорбления не знают себе никаких пределов. Между прочим, в фельетоне «Фигаро» от 21-го февраля под заглавием «Les Prussiens en France» за подписью Альфреда Д’Оне рассказываются о германских офицерах и вообще о германских войсках самые позорные вещи; их обвиняют в воровстве и в грабеже. Мы слышали, что это поведение, которое мы не хотим обозначить достойным ему именем, делает тщетными всей усилия, которые употребляют парижские уполномоченные для воспрепятствования вступлению немецких войск в Париж, и что это вступление необходимо должно совершиться. Мы имеем самые достоверные сведения, что оно произойдет тотчас же по истечении срока перемирия».

Пятница, 24-го февраля. Утром была ясная, прекрасная весенняя погода, и сад позади нашего дома наполнился щебетанием птиц. Тьер и Фавр находились у нас с часа до половины шестого. После их отъезда велели доложить о себе герцог де Муши и граф де Губино, явившиеся, как говорят, с жалобою на притеснения со стороны немецких префектов, из которых префект в Бове, по-видимому, управляет своим округом если не жестоко, то довольно строго.

За столом шеф появился в статском платье в первый раз в течение этой войны. Должно ли это служить символом, что мир вскоре будет заключен?

Суббота, 25-го февраля. Из Баварии приходят неприятные известия. Днем был Одо Россель, но не виделся с шефом. Говорят, что Англия желает вмешаться в мирные переговоры[34]34
   Канцлер говорил мне потом, 4-го марта, что этот слух верен, но что вмешательство касалось только денежного вопроса и вообще явилось слишком поздно.


[Закрыть].

Вечером говорили о том, что сумма военных издержек, которую должны будут заплатить нам французы, понижена до шести или до пяти миллиардов франков и что прелиминарные условия мира, вероятно, будут подписаны завтра; так что для них нужно теперь еще только одобрение бордоского национального собрания. Мец уступлен нам. В следующую среду наши солдаты вступят в Париж и займут часть города между Сеной, предместьем Сент-Оноре и avenue des Ternes численностью в 30 тысяч человек, покуда национальное собрание не выразит своего согласия на предварительные условия мира. Это согласие, по-видимому, не заставит себя ждать, и поэтому еще в первой половине марта мы можем начать свое возвращение домой.

Среда, 1-го марта. Рано утром присутствовал на смотре, который король производил войскам, вступавшим в Париж. Я находился за понтонным мостом у Сюреня, затем перешел на лоншанское поле около Булонского леса и смотрел на зрелище с полуразрушенной трибуны ипподрома. На смотре участвовали и баварские полки. Завтра, как говорят, двинут и гвардию.

За обедом, на котором присутствовали вюртембергские министры фон Вехтер и Митнахт, шеф рассказывал, что он также въезжал в Париж и был узнан народом; но против него не последовало никаких демонстраций. Какой-то человек в толпе особенно сердито смотрел на него, шеф подъехал к нему и попросил у него огня; тот исполнил его желание очень охотно. Митнахт рассказывал другую историю об одном высокопоставленном лице, о любопытстве которого шла речь раньше.

«Я не знаю, известно ли вам об этом, – говорил он, – как он одному представлявшемуся ему господину заметил: “А мне очень приятно, я слышал о вас так много необыкновенно хорошего – правда ли это?”»

Общий смех. Только один Абекен, как всегда, относится к таким вольным разговорам с состраданием и чуждается их.

Четверг, 2-го марта. Фавр приехал в половине восьмого и хотел видеть шефа. Но Вольманн не согласился будить его, и парижский сановник остался весьма недоволен. Фавр ночью получил известие, что национальное собрание в Бордо соглашается на предварительные условия мира; он желал сообщить это и просить при этом очищения Парижа и фортов на левом берегу Сены. Это требование он оставил письменно.

Понедельник, 6-го марта. Прекраснейшая погода. Скворцы и чижи исполняют сигнал нашему отъезду. Мы должны завтракать в Sabot d’or, так как наша столовая посуда уже уложена. В час экипажи приходят в движение, и мы с облегченным сердцем двигаемся к тем воротам, в которые въехали пять месяцев назад, и проезжаем через виллу Кублэ, Вилльнев-Сен-Жорж, Шарантон и Фазаннери в Ланьи, куда мы попадаем через семь часов езды и размещаемся на правом берегу Марны, в двух садовых домиках, шагах в трехстах выше затопленного моста.

На следующий день мы выехали отсюда с экстренным поездом в Мец, куда прибыли поздно вечером и остановились в гостинице. Шеф остановился у графа Генкеля в префектуре. На следующее утро мы искрестили город в разных направлениях, посетили собор и осмотрели с одного из бастионов крепости местность к северо-западу от города. Около одиннадцати часов мы опять сели в вагоны, чтобы отправиться через Саарбрюкен и Крейцнах в Майнц, а оттуда во Франкфурт. Повсюду, в особенности в Саарбрюкене и в Майнце, шефа принимали с энтузиазмом, только во Франкфурте было тихо. Отсюда, куда мы прибыли поздно вечером, мы двинулись в путь дальше в ту же ночь и в половине восьмого следующего утра были уже в Берлине, в котором я отсутствовал ровно семь месяцев. Оглянувшись кругом, можно сказать, что за это время было сделано все то, что могло быть сделано.