Текст книги "Так говорил Бисмарк!"

Вечером меня пять раз звали к министру, так что работы было вдоволь.

Пятница, 14-го октября. До обеда прилежно писал письма. Затем телеграфировал в Лондон и Брюссель относительно ложных заявлений Дюкро в «Liberté». Затем доложил, что генерал Бойе, первый адъютант Базена, приехал из Меца в Версаль для переговоров. Шеф, кажется, ничего не говорил с ним серьезно. Он сказал в бюро: «Какое у нас сегодня число?» «14-е, ваше сиятельство». «Да это день Гохкирха и Иены. Теперь не надо кончать никаких дел». При этом следует заметить, что сегодня пятница.

Во время обеда шеф после недолгого размышления, улыбаясь, заметил: «Я лелею любимую мысль относительно заключения мира. Это – учредить международный суд над теми, кто подстрекал к войне, – над журналами, депутатами, сенаторами, министрами». Абекен прибавил к этому, что Тьер принадлежит сюда непосредственно и даже преимущественно перед другими благодаря своей шовинистской истории консульства и империи. «Император тоже не невинен в этом, как он хочет казаться, – продолжал министр. – Я хотел бы, чтоб было равное число судей от каждой державы: Америки, Англии, России и т. д., причем мы должны быть обвинителями. Может быть, англичане и русские не согласились бы на это, и тогда можно было бы составить суд из наций, которые более всех пострадали, из французских и немецких депутатов». Он заявил далее: «Я читал статью в «Indépendance», которую приписывают Грамону. Он порицает то, что мы не выпустили Наполеона при Седане, и ему не нравится наш поход на Париж; вместо этого следовало бы нам в виде залога занять Эльзас и Лотарингию. Я думал сначала, что это статья Бейста или другого какого-нибудь австрийского друга. Но я все-таки убедился, что автор ее – француз». Он привел основания этого предположения и продолжал: «Он был бы прав, если бы его предположение было справедливо, что мы хотим только денежного вознаграждения, а не Эльзаса. Но все-таки лучше, если мы будем иметь в залоге, кроме Эльзаса, еще и Париж. Если хочешь чего-нибудь основательного, то залог никогда не может быть велик».

Заговорили о Бойэ, который произвел большое впечатление в городе давно невиданным французским генеральским мундиром; массы народа встречали его с громким криком «Vive la France!» и рассказывали, что он признался, что армия в Меце осталась верна императору и не хочет знать республики парижских адвокатов. То же заявил и сам канцлер. Затем он прибавил: «Генерал, впрочем, принадлежит к людям, которые вдруг худеют, если их что-нибудь волнует. Он еще способен к тому же краснеть».

Он сообщил затем – надо принять в соображение при этом, что Гамбетта проповедовал, между прочим, войну а outrance, – что парижская печать предлагает почти ежедневно новую мерзость[8]8
   Еще не самое худшее было следующее. В «Petit journal» от 14-го сентября Томас Гримм, пожаловавшись сначала, что пруссаки отлично умеют методически грабить и разорять по всем правилам искусства, что везде – в Нанси, в Бар-ле-Дюке, в Реймсе, Шалоне и Труа – они будто бы оставили за собою одну только пустыню, что они избили там мужчин и женщин, что они расстреливали отцов, чтобы иметь возможность бесчестить дочерей и пр. Этот Гримм разражался такими тирадами: «Восстаньте, работники, крестьяне, граждане! Пусть вольные стрелки вооружаются, организуются, входят в общение между собой. Пусть они выступают и отрядами, и поодиночке, чтобы утомлять и истощать силы врага. Пусть они, подобно охотникам, выслеживающим зверя, ложатся в засаду у опушки лесов, в ямах, у заборов; пусть самые узкие тропинки и самые глухие закоулки послужат им местом собраний. Теперь все средства хороши, потому что это – священная война. Всякое оружие – ружье, нож, серп, бич – позволительно употреблять против врага, когда он попадется к вам в руки. Будем ставить для него волчьи западни, будем бросать его в колодцы и на дно цистерн, будем жечь его в лесах и топить в реках, будем зажигать хижины, где он ищет себе ночной отдых. Берите с собой все, чем его можно истреблять. В засаду! Бейте его!»
  «Combat», орган гражданина Феллиса Пиа, хочет открыть подписку на поднесение почетного ружья тому, который «уберет с дороги короля прусского хотя бы и выстрелом из-за угла».


[Закрыть] и что в последнее время совершались опять различные жестокости, что все это следствие того, о чем говорит пословица: «Как аукнется, так и откликнется», и что пощада вероломных вольных стрелков – «достойная порицания леность». «Это изменники». «Наши хорошо прицеливаются, когда стреляют, но не тогда, когда расстреливают. Следовало бы все деревни, где только появляется измена, тотчас же сжигать, а все мужское население – вешать». Граф Бисмарк-Болен рассказывал затем, что «дочиста сожжена» деревня Габли, где восемь дней назад вольные стрелки, стакнувшись с жителями, напали на шлезвигских гусар, которые вследствие того вернулись только с 11 лошадьми; шеф отозвался с похвалой об этой энергии. Под конец речь шла о том, что незадолго перед тем в сумерках около нашей квартиры раздались два выстрела, и был послан полицейский осведомиться о причине их.

– Это, вероятно, патруль, – заметил шеф.

– Быть может, и было усмотрено какое-нибудь подозрительное лицо. Я помню, третьего дня гуляя ночью по саду, я увидел лестницу, и мне ужасно захотелось подняться по ней на стену. Стоял ли там патруль?

– Я недавно разговаривал с часовым у дверей. Он сделал кампанию шестьдесят шестого года и уже составил себе мнение о настоящей войне. Я спросил у него, как он думает – можем ли мы войти в Париж. Он ответил, что это было бы нетрудно, если бы не большой форт налево от Сен-Клу. Я ему возразил, что и форт не поможет, когда в городе откроется голод.

Вечером полицейский с длинной бородой рассказал мне, что в этот день был арестован испанец. На мой вопрос: «Какой это испанец?» – он объяснил, что это тот самый, который вчера или третьего дня являлся к его сиятельству. Он проезжал вместе со своим слугой. Он оказался шпионом: при нем нашли план расположения наших войск. Я узнал, кроме того, что этого человека звали Анхело де Миранда.

Около десяти часов пришел Мольтке вместе с каким-то высоким офицером – кажется, военным министром, – к шефу для какого-то совещания (вероятно, по поводу поручения Бойе).

Суббота, 15-го октября. Рано утром написал статью о разрушении замка Сен-Клу, который французы подожгли без всякой разумной причины, тогда как наши солдаты заботились о спасении находившихся там драгоценных вещей и произведений искусства. Потом написал другую статью об аресте Якоби в духе предыдущей, но с тем дополнительным разъяснением, что этот образ действий не может вести к заключению о важности этого чрезвычайного случая.

Около трех часов Бойе опять явился к шефу. Перед входной дверью, за решеткой, его ждало множество народа; при отъезде его (в 4 часа) они сняли шапки и крикнули: «Vive la France!», что, как говорили у нас за столом, министр «едва ли им простит». В это время я прошелся по парку и на одной мраморной вазе прочел следующее поэтическое излияние чувств какого-то галла, недовольного единодушием немцев:

 
Badois, Saxons, Bavarois,
Dupes d’un Bismarck plein d’astuce,
Vous le faits bucher tous trois
Pour le Roi de Prusse.
 
 
J’ai grand besoin, mes cbers amis,
De mourir empereur d’Allemagne.
Que vos manes en graissant la campagne
Mais que mes voeus sont accomplis[9]9
   Я привожу эти стихи со всеми их ошибками и нелепостями.


[Закрыть].
 

Такое же настроение было высказано и на мраморной скамейке недалеко от этого места; вообще здесь оказывалось, по-видимому, много охотников чертить карандашом и мелом на стенах, скамейках и пьедесталах. По стенам города более нежели в десяти местах я видел надпись: «А bas les Prussiens!» и другие – еще хуже.

После четырех часов явился с тем, чтобы представиться министру, какой-то статный, элегантно одетый негр. На его карточке стояло: «Генерал Прейс, посланник Республики Гаити». Шеф извинился, что по причине безотлагательных занятий не может принять его (Мольтке и Роон опять были у него), и просил изложить письменно, что тот имеет сообщить ему. В пять часов прибыл наследный принц и принял участие в совещании канцлера и генералов. По-видимому, между главной квартирой и Мецем существовало некоторое разногласие. Политические стремления канцлера подвергались давлению и с другой стороны. За столом он высказал: «Весьма тяжело каждый план, который мне приходит в голову, обсуждать с пятью или шестью лицами, иногда мало понимающими дело, и выслушивать их мнение с тем, чтобы потом со всевозможной вежливостью опровергать их. Таким образом, недавно мне пришлось просидеть целых три дня за делом, которое при других обстоятельствах сделал бы в три минуты. Это то же самое, если бы я вмешивался в постановки батарей на том или другом месте и заставлял командиров отдавать отчеты мне, ничего не смыслящему в их специальности. «Даже очень умный человек, который, наверно, достиг бы высшего положения на великом поприще, – прибавил он, – но занимаясь долгое время одним и тем же, может быть судьей только в своем деле». – О своих переговорах с Бойе и их результатах он ничего не сказал. Даже Гацфельд и Кейделль ничего не знали об этом, однако подавали по этому поводу какие-то советы.

Воскресенье, 16-го октября. Рано утром опять получил письмо от В. из Л. Он отзывался одобрительно о поступке с Якоби, но высказывал мнение, что Бисмарку можно было бы все дозволить, если бы он проводил здравую немецкую политику, т. е. «если бы он в настоящую минуту осуществил и скрепил единое германское государство». «В Германии, – продолжал он, – твердо уверены, что решение этого вопроса находится в руках союзного канцлера, и поэтому всякое противодействие этому решению общественное мнение ставит ему в счет. У нас толкуют, что, если бы Бисмарк не поощрял тайно такого противодействия, оно едва ли осмелилось бы выразиться, ввиду важности совершающихся событий». Затем он спрашивал, следует ли ему приехать. По желанию В. я прочел министру некоторые наиболее важные места из его письма. Министр высказал, что приезд Б. был бы для него весьма желателен, так как он может быть полезен своим знанием Парижа, когда мы займем город. «Возвратясь отсюда, – прибавил канцлер, – он может также разъяснить в своих кружках многое, о чем писать неудобно. Что касается до их предположений, будто я не хочу объединения Германии, это весьма комично. Дело не двигается как следует совсем по другим причинам. Эти же причины, даже и тогда, когда мы придем к концу, могут заставить нас отказаться от многого».

Сегодня утром в avenue de St. Cloud я встретил Борка в майорском мундире; он объявил мне, что Суассон пал и 28-го начнется бомбардирование Парижа. Осадный парк уже почти весь на месте, и через три дня можно надеяться (т. е. он надеется) открыть огонь. Толстяк прибавил, что, по его мнению, мы никак не позже 1-го декабря вернемся в Берлин. Он сообщил еще, что конгресс государей в Версале имеется в виду, и что для баварского короля приготовляют Трианон.

Ходят слухи, что в Париже царствует разногласие; красные, руководимые Бланки и Флурансом, не желают видеть синих республиканцев во главе правления, они энергично нападают на них в своих газетах, и 9-го перед Hôtel de Ville слышны были крики: «Vive la commune!». Говорят также, что Зеебах, который, если я не ошибаюсь, был прежде саксонским посланником в Париже и находится в дружественных отношениях с Трошю и Лефло, намерен предложить канцлеру свои услуги для переговоров с Парижем.

За кофе Кейделль играл министру какие-то сладкозвучные мелодии на пианино, стоящем в гостиной. Когда его спросили потом, понимает ли шеф толк в музыке, он мне ответил, что понимает, хотя сам не играет. «Вы должны были заметить, – прибавил он, – что министр всегда тихонько напевает играемый мотив. Это полезно для его нервов, которые сегодня очень возбуждены».

Вечером приехал нунций Киджи в сопровождении другого также духовного лица. Он долго говорил с канцлером и намеревался на другое утро отправиться в Тур. Из посланников, как говорят, остались в Париже только бельгийский, голландский, португальский, швейцарский, северо-американских штатов и несколько важных лиц из Южной Америки. Полное имя недавно арестованного испанца – Анхело де Вальехо-Миранда; как оказывается, его арестовали за то, что он явился в Версаль в качестве секретаря испанского посольства, тогда как он служит при испанской комиссии погашения долгов. В его спутнике, которого он выдавал за своего слугу, узнали некоего Освальда, одного из редакторов весьма враждебного нам «Gaulois». Такие ложные показания навлекли на этих господ подозрение в шпионстве. Говорят, он близок к Приму; это довольно хорошо согласуется с тем, что Штибер указал на него вчера в бюро как на человека со связями[10]10
   Этого молодца впоследствии отправили в Майнц. Чтобы избавиться от тюрьмы, он дал честное слово не бежать оттуда. Но через несколько дней он все-таки бежал.


[Закрыть].

После одиннадцати часов пришли еще две важные телеграммы: одна о том, что Бурбаки, бежавший из Меца в Лондон, не намерен возвратиться, а предлагает свои услуги правительству национальной обороны, и другая, что в следующую среду Брай и Пранк с разрешения короля Людвига отправляются в Версаль.

Понедельник, 17-го октября. Утром написал две статьи. Перед обедом ездил в Трианон и видел там в большой зале прекрасную группу: Италия благодарит Францию за помощь, оказанную ей против австрийцев. Эта группа была поднесена миланцами императрице Евгении. За обедом находились Дельбрюк и Лауер. Шеф опять энергически высказывался за беспощадное наказание деревень, оказавшихся виновными в измене. «Они ответственны уже за то, – сказал он, – если в них происходит изменническое нападение; ведь это нашему бедному солдату и в голову не придет». Впрочем, разговор более касался гастрономических вопросов, причем было замечено, что канцлер ест с удовольствием хорошую баранину, а из говядины охотнее всего ест так называемую грудинку; он не большой любитель филе и жареной говядины.

Вечером ходили слухи о том, что нам следует укладываться, и, на случай если ночью будет тревога, повозкам отдано было приказание стоять готовыми к отъезду перед королевской квартирой в префектуре. Уже со вчерашнего дня ожидают вылазки.

Вторник, 18-го октября. Ночью ничего не произошло. Утром прекрасная осенняя погода. Составили опровержение французских известий, будто наши войска намеревались бомбардировать Орлеан. Сегодня день рождения наследного принца; шеф и члены совета в 12 часов отправились к нему с поздравлением. Нам прислали номер газеты «Kraj», в котором утверждают, что министр имел недавно с одним галицийским дворянином разговор, в котором давал совет полякам отвернуться от Австрии. На мои расспросы по этому поводу я узнал, что это – неправда, так как министр давно уже не видался ни с каким галичанином и вообще ни с каким поляком. Опровергнул это в печати. Шеф завтракал сегодня с нами и признался, что он охотно ест крутые яйца (мы не будем опускать даже и таких незначительных подробностей), но что он теперь не может съесть больше трех, тогда как прежде мог съедать их по одиннадцать штук. Бисмарк-Болен брался съесть их до пятнадцати. «Я стыжусь признаться в том, до чего я дошел в этом деле», – заметил его кузен. Он же давал советы Дельбрюку, который собирался в Берлин, запастись на дорогу крутыми яйцами, но тот отверг это предложение, как неподходящее к его вкусу. После того шеф прочел несколько назидательных секретных писем к императору Наполеону, обнародованных временным правительством; он присоединил к ним свои комментарии, бросавшие свет на некоторые берлинские личности.

Потом он говорил по поводу известия, помещенного в газете «Kraj», и в связи с этим вообще о поляках. Он долго останавливался на победах великого курфюрста на востоке и на его союзе с Карлом Х, королем Шведским. К несчастью, его отношения с Голландией помешали ему воспользоваться этими выгодами. Но он положительно имел в виду распространить свою власть на западную Польшу. Когда Дельбрюк заметил, что тогда Пруссия не была бы немецким государством, шеф возразил ему: «Ну, до этого бы не дошло. Во всяком случае, большой беды в этом не было бы; Пруссия на севере была бы тем же, чем теперь Австрия на юге. То, что для нее Венгрия, для нас была бы Польша!» Это замечание было в связи с его прежним сообщением о том, что он советовал наследному принцу учить своего сына польскому языку, чего тот, к сожалению, не исполнил.

Среда, 19-го октября. Утром была пасмурная, а потом ясная погода. Написал в редакцию «Nouvelliste de Versailles», маленькой газеты, основанной немецкими корреспондентами «Kölnische-Zeitung» и «Allgemeine-Zeitung», изгнанными из Парижа и находившимися в общении с Браухичем. Предлагаю им вступить с нами в сношения для получения известий и т. п. Перед обедом и после обеда несколько раз был у шефа. Он находился, по-видимому, в самом лучшем расположении духа, и, между прочим, показывал мне французскую телеграмму, которая гласила о том, что герои Лютеции совершали против нас исполинские подвиги, если б это хвастовство к чему-нибудь вело!

За столом, за которым присутствовал граф Вальдерзее, министр заметил: «Было бы вполне разумно, если бы из каждой местности, в которой стреляют в наши обозы из-за кустов, развинчивают скрепления у рельс и кладут на них камни, взять жителей с нескольких квадратных миль, перенести их в Германию и там поселить под хорошим присмотром». На рассказ Бухера, что на пути его сюда около одного места один офицер велел подать себе револьвер и маневрировал им, так как бездельники-французы имели привычку плевать с моста, шеф заметил: «К чему тут играть? Ему надо было дождаться, пока они посмеют плюнуть, и тогда в них выстрелить!»

Вечером был Л. с несколько сконфуженным г. Г., который принимал участие в редактировании «Нувеллиста» до 4 номера, но затем отказался от этой работы, потому что ему хотелось, чтобы о «парижанах отзывались менее жестко»; объяснил, что наши предложения вполне подойдут им. Не далее как на следующее утро он обещал принести письмо такого содержания:

«Начальствующие лица национальной обороны в Париже не хотят созывать избирателей. Почему же? Г. Жюль Фавр и его товарищи обязаны своим положением «патриотической» ярости, которая овладела частью парижского населения после несчастного седанского дня. Они подлежали общему закону для всякого рода политической власти, формулированному латинским историком в следующих словах: «Каждое правительство зиждется на том принципе, из которого оно произошло». С самого первого дня члены парижского правительства оказались вынужденными по отношению к условиям мира вступить в область невозможного. Теперь, когда они окружили себя разрушением, содействовали всеми средствами возбуждению обитателей Парижа и его защитников и вложили и внутри, и вне его жестокое оружие в руки революции, им менее всего возможно выйти из рокового круга, в который они себя замкнули. С другой стороны, общественное мнение провинции, в особенности в открытых местностях, по-видимому, вовсе не возвышалось до этой героической точки зрения. Провинция тяжелее всего ощущает бедствия войны, она начинает сомневаться в успехе дальнейшего сопротивления, она боится дальнейшего хода общественного разложения, она видит факты и более уже не слушает фраз. Некоторые провинциальные газеты обнаруживают уже достаточно мужества, чтобы громко требовать мира. Поэтому едва ли вероятно, чтобы большинство французских избирателей было одного мнения с Гамбеттой, будто «следует похоронить себя под развалинами отечества», или чтобы у них было желание последовать его призыву, высказанному в прокламации от 9-го октября: «Mourons plutot, que de subir la mort du démembrement!» В этом и заключается причина, почему парижское правительство не хочет выборов и не может их хотеть. Эти люди, взывавшие в течение всей своей жизни к праву и к верховной власти народа, осуждены теперь быть самовольными властителями своей страны и вести ее к гибели».

Четверг, 20-го октября. И утром, и после обеда много работал: составил несколько статей и телеграмм. За столом, между прочим, опять была речь об аресте Якоби военными властями; шеф высказал так же, как и прежде, сильное сомнение в уместности этой меры. Граф Бисмарк-Болен со своей стороны был очень рад тому, что «засадили праздного болтуна». Канцлер ответил ему возражением, весьма характерным для его образа мыслей: «Я этому нисколько не радуюсь. Человек партии может делать все, что может удовлетворить его чувство мести. Политический же деятель и политика подобных чувств иметь не должны. Это еще вопрос – приносит ли нам пользу такое крутое отношение к политическим противникам».

Вечером опять был Л. В завтрашнем номере «Нувеллиста» будет помещено письмо, полученное кем-то в Версале из Парижа. В этом письме содержатся следующие подробности о положении современного Вавилона:

«Клубы уже собираются завладеть управлением Парижа от имени коммуны; прибиваются красные афиши, чтобы созвать национальную гвардию для выбора парижского муниципалитета. Когда эти выборы состоятся, вооруженной силой дан будет сигнал с целью установить парижскую коммуну, т. е. господство террора. Эта последняя уже властвует в Бельвиле, главной квартире партии террора, и члены ее приняли решение лишить должности шефа 19-го округа и заместить его кем-нибудь из своих. Тот же клуб постановил заключить под стражу некоего Годильо, фабриканта офицерских вещей, и завладеть его мастерской, так как он оказался виновным в государственной измене». Далее в письме было сказано: «Между тем как газеты утверждают, что на этих днях Парижу предстоит жестокий штурм, друзья генерала Трошю распускают слух, будто генерал получил достоверные сведения, что неприятель отказался от попытки штурмовать Париж и в Версале принят план вынудить город к сдаче голодом. Прусская армия, разделенная на сильные отряды, занимает крепкие позиции на различных пунктах кругом Парижа. Ее многочисленная кавалерия служит для связи между этими позициями и для воспрепятствования всякому подвозу и всякому подкреплению изнутри страны. Парижское население, увеличенное лишенными всяких жизненных средств жителями окрестностей, скоро начнет испытывать голод, и не пройдет недели, как оно оставит Париж и создаст правительству непредвиденные затруднения, которыми неприятель легко может воспользоваться». «Чем смелее выступает террористическая партия, тем слабее оказывается правительство; если оно не сумеет принять немедленно энергичные меры, оно будет выброшено за борт и пожрано этими дикими зверями. Вождями террористической партии решено устранить генералов Трошю и Лефло, адмирала Фуришона и гг. Жюля Фавра, Тьера, Жюля Симона и Кератри, так как все они подозреваются в роялизме. Если генерал Трошю не выкажет усиленной энергии, Париж очутится вскоре во власти террора».

Немецкая либеральная печать все еще не может успокоиться по поводу ареста Якоби. Шеф, по-видимому, особенно настаивает на том, чтобы взгляд его на это дело был выяснен и чтобы он имел как можно больше сторонников. Полученный сегодня номер «Weser-Zeitung» содержит в себе следующую статью.

«Союзный канцлер, признавая арестование д-ра Якоби и купца Гербига мерой вполне основательной, вместе с тем объяснил, что она противозаконна. Наставление, которое он по поводу этого обстоятельства препроводил через посредство обер-президента фон Горна кенигсбергскому магистрату, имеет для всех немцев, живущих по эту сторону Майна, высокий практический интерес. В самом деле из него видно, что участь д-ра Якоби может постигнуть каждого из нас, кто, по мнению военного начальства, совершит поступок, могущий, так или иначе, посредственно или непосредственно способствовать французам продолжать их сопротивление, – и против такой меры нечего рассчитывать на охрану со стороны законов. Независимо от только что изложенного это наставление имеет еще интерес совершенной новизны воззрений, в нем развиваемых.

Прежде всего союзный канцлер указал как на заблуждение, но до сих пор, вероятно, всеми разделяемое, на мнение, будто означенная мера на основании закона об осадном положении, следовательно – военном положении, установлена генерал-губернатором. По этому закону подобная мера лишена была бы правового основания, что, конечно, и очевидно, зато, напротив, «в случае действительного ведения войны он не может считать ее неприменимой». Тут ведь дело не в уголовном судопроизводстве, а только в «действительном устранении сил, проявлением которых затрудняется достижение цели самой войны».

В этом определении мы не можем найти другого смысла, кроме того, что «военные присутствия дома имеют те же права, как военные чины в неприятельской стране». Нам по крайней мере не было известно, какая другая граница могла бы быть указана власти последних, кроме «действительного устранения сил, проявлением которых затрудняется достижение цели войны». Обсуждение же, какие это силы и какими средствами они должны быть устраняемы в неприятельской стране и вообще на театре положительных враждебных действий, предоставлено исключительно военной власти. Права ее совершенно неограниченны. Если военное ведомство у себя дома имеет такое же полновластие, в таком случае изречение «Inter arma silent leges» приобретает совершенно неожиданное и ужасное значение. Рассуждая последовательно, тогда уже нельзя будет отрицать, что генерал-губернатор в Ганновере, так же как и его товарищ в Нанси, может без околичностей поставлять военно-судебные приговоры к расстрелянию, по-видимому, и союзный канцлер, хотя не делает этого конечного вывода, но прямо указывает на него. Он перечисляет целый ряд весьма неприятных действий, на которые государственная власть имеет право на театре войны, как, например, сжигание домов, отнятие частной собственности, делание безвредными лиц только подозрительных и т. д., и присовокупляет, что правовое понятие, лежащее в основании этих исключительных прав, независимо от местности, «независимо от пространственного отдаления, на коем происходят более явные военные действия». Это довольно ясно сказано.

После этого мы должны сказать: если теория графа Бисмарка верна, то для нас непонятно, для какой цели существует особый закон о военном положении и зачем применение этого закона провозглашалось в прибалтийских провинциях, в Ганновере и в ганзейских городах. Если военная власть уже сама по себе в продолжение войны «независимо от местности» имеет стоящее выше законов право на всякие меры, которые окажутся полезными в интересах ведения войны, то, очевидно, нет никакого смысла в провозглашении закона, который присваивал бы ей это право с известными ограничениями. Поэтому мы и не можем прийти к убеждению, что по северогерманскому и прусскому государственному праву подобное всепоглощающее полновластие военной власти создается одним тем фактом, что началась война.

По нашему мнению, следует различать два случая, смотря потому, идет ли дело о действительном театре неприятельских военных действий или об областях, лежащих вне района войны. В первом случае обыкновенное право исчезает и вступает в силу право войны – pur et simple в том виде, как нам его очень наглядно излагает союзный канцлер. Во втором случае военная власть либо сохраняет за собою свои обыкновенные права, либо же в случае объявления военного положения она облекается теми исключительными правами, которые для этого случая присваиваются ей законом о военном положении. И этот последний случай в настоящее время обнаруживается в восточной Пруссии. Если арест д-ра Якоби не был дозволителен по закону о военном положении, то он и вообще не был дозволителен, и этого нисколько не изменяют отговорки, будто манифестации Якоби внушили французам новое мужество, даже если бы эти отговорки были более обоснованы фактами, чем они нам кажутся при ежедневном и довольно обстоятельном изучении французских журналов. В самом деле будь оно действительно так, то не оказалось бы вовсе недостатка в законных средствах для воспрепятствования подобным манифестациям. Но ведь закон о военном и осадном положении предписывает прямо, что свобода слова, свобода печати и свобода сходок могут быть запрещены и в каких именно формах.

В Кёнигсберге же ни одно из этих прав законным путем не было отмечено, что, во всяком случае, должно было бы произойти прежде, нежели власть была употреблена в отношении одного человека, вся вина которого заключалась в осуществлении сообразного с конституцией права публичного выражения своего мнения. Мы, конечно, отнюдь не желаем утверждать, что было бы благоразумно поступить таким образом. Французы из подобной меры извлекли бы точь-в-точь столько же яду, сколько они извлекают теперь из заключения д-ра Якоби, в сущности, гораздо больше яду, чем они когда-либо могли бы извлечь из речей и решений кенигсбергского апостола будущности.

Вообще мы вовсе не склонны принимать рассматриваемые здесь приключения в слишком трагическом виде. Мы отнюдь не думаем, что мы практически так же бесправны, как это выходит по теории союзного канцлера, и что опасность быть наказанным военным судом в Северной Германии больше, чем опасность быть съеденным крокодилом. Но мы и не идолопоклонники буквы закона; мы легко можем представить себе случаи, когда мы очень охотно не только вотировали бы вознаграждение, но и выразили бы благодарность за не совсем законное заключение негодного нарушителя священной войны. Но при всем этом мы все-таки питаем весьма глубокое уважение к статьям закона, и нам очень досадно, если они игнорируются без, видимо, настоятельной нужды. Это чувство усиливается еще соображением, что д-р Якоби был задержан за выражение мнения, о котором (выражении) тогда, когда он сделал его, никто еще не знал, что оно противоречит мирной программе правительства. Тогда еще не было официального объяснения, что мы желали бы оставить за собою Эльзас и Лотарингию. Вопрос оставался открытым, и это вовсе не тайна, что тогда еще очень консервативные люди в Берлине жестоко противились присоединению вышепоименованных «враждебных элементов».

Подведем итог: мы должны остаться при том мнении, что с д-ром Якоби поступлено несправедливо, и если мы и не ждем ужасных последствий от этого, мы все-таки сожалеем об этом эпизоде весьма славной истории тем серьезнее, чем славнее сама история».

Ответ на нее гласил:

«Weser-Zeitung» от 16 декабря содержит передовую статью, которая высказывается о наставлении, препровожденном союзным канцлером по делу Якоби

. . . . . .

об уместности мер, применяемых в отдельном случае, например, в случае с Якоби, – но что он только высказал свой взгляд на теоретический вопрос, может ли, между прочим, во время войны и в интересах ведения войны быть допущено задержание отдельных лиц, действия которых по усмотрению власти вредны собственному ведению войны и полезны неприятелю.

Поставленный в этой общей форме вопрос едва ли может быть отрицаем политиками-практиками и воинами, если он даже с теоретической и юридической точек зрения, подобно всем положениям права войны, содержит много сомнительного. Конкретный же вопрос, следовало ли применять это право войны – государственной власти, если она обладает таковым, именно в отношении Якоби, – так же неподсуден министру, как, положим, и вопрос, нужно ли и целесообразно ли при сражении, даваемом внутри страны, сжечь известную деревню или в пятидесяти милях от поля битвы арестовать частного гражданина, со стороны которого опасаются благоприятного отношения неприятелю, если даже нельзя было бы доказать этого юридически. Каким образом военачальник может быть ответственным за решение этого вопроса – по мнению участников, ошибочное, поспешное или несправедливое, – это не относится к настоящему обсуждению, в коем мы старались только показать, что власть министров, принадлежащая им на основании государственного права, не облекает их авторитетом – непосредственного воздействия в подобных случаях».

Пятница, 21-го октября. Сегодня утром в восемь часов слышна была пальба из крупных орудий, которая была сильнее и продолжительнее, чем прежде. На это никто не обращал внимания. Приготовлялись разные статьи, между которыми в одной говорилось об отъезде из Парижа нунция и прочих дипломатов. За завтраком Кейделль сообщил слух, будто французы разрушили выстрелами фарфоровую фабрику в близлежащем Севре. Гацфельд рассказал, что его теща (американка), остававшаяся в Париже, сообщила ему благоприятные известия о пони, о которых он часто говорил нам. Они стали прежирные. Не пришлось ли бы им съесть и их? Он хотел ответить: с Богом, только он сохраняет за собою право – стоимость животных при заключении мира поставить на счет французскому правительству.