Текст книги "Так говорил Бисмарк!"

Не помню, по какому поводу, он снова заговорил о своем вчерашнем письме Фавру и сказал: «Я дал ему ясно понять, что нельзя одобрить, и я не могу поверить, что он, который вместе с другими устроил дело 4 сентября, не дождется вместе с другими и конца его. Я, впрочем, написал письмо по-французски, во-первых, потому, что рассматриваю его не как официальное сообщение, а как частное, а затем и потому, чтобы они могли прочесть его на пути от самых французских линий до вручения лично Фавру».

Ностиц спросил, на каком языке вообще происходит дипломатическая корреспонденция.

«Пишется по-немецки, – сказал шеф. – Прежде писали по-французски. Но я ввел немецкий язык. Но только с такими кабинетами, которых язык у нас понимают. Сообщения от Англии, Италии и Испании при нужде можно прочесть; но от России – нет. Я, кажется, единственный в министерстве иностранных дел, понимающий по-русски. От Голландии, Дании и Швеции – тоже нет, языки их не изучаются у нас. Эти пишут по-французски, и на этом же языке им отвечают; король, впрочем, приказал, чтобы военные говорили с населением только по-немецки; оно может учиться нашему языку; ведь и мы изучали их язык. С Тьером (он, вероятно, хотел сказать с Фавром), мы говорили в Феррьере по-французски. Но я ему сказал, что это потому, что я с ним не веду официальных переговоров. Он смеялся над этим; однако я ему сказал, вы увидите при заключении мира, что мы говорим по-немецки».

За чаем рассказывали, что бомбардирование на южной стороне приостановилось, так как один генерал (который всегда был против бомбардировки) поставил на своем. Между тем надеются, что наследный принц Саксонский с северной стороны будет энергически действовать и произведет обстреливание. С своей стороны мы также не допустим предупредить себя и не дадим причин говорить, что саксонцы вынудили капитуляции. Очевидно, все это слухи. По крайней мере подошедший к обеду граф Денгоф объяснил, что наши осадные орудия и с южной стороны Парижа не бездействуют, но выстрелов их не слышно по причине сильного юго-западного ветра, а также, во всяком случае, теперь стреляют не так много, как в предыдущие дни. Впрочем, вероятно, завтра от самого Сен-Дени орудия откроют по городу огонь, который неожиданно поразит парижан северных частей города.

Вечером вычитал из «Монитера», что в последнее время опять убежали из плена, нарушив данное ими честное слово, 28 офицеров, в том числе батальонный командир и 7 ротных командиров, итого до сих пор изо всех мест Северо-Германского союза убежало 108 таких «честных людей». Некоторые из них, в том числе лейтенант Маршезо, пробиравшийся тайком из Альтоны в женском платье, опять пойманы, а полковника Соссье, убежавшего из Грауденца за русскую границу, тамошние власти схватили и отправили в Торн.

Среда, 18-го января. Небо заволокло тучами, воздух чистый, так что видать далеко; теплая погода, немного ветрено. Рано утром читал входящие бумаги и газеты. Вольманн говорил мне, что есть указ, которым наш шеф произведен в генерал-лейтенанты.

Гацфельд и Болен получили сегодня кресты. Другие, кажется, также получат их, и некоторые, по-видимому, высказывают сильное желание получить эту награду. Насколько и низшие чины ценят ее и насколько полезно государству обыкновение украшать крестами, доказывается словами нашего молодца Т., сказавшего мне сегодня утром: «Уверяю вас, господин доктор, я бы отдал тотчас все мои суточные деньги, если бы получил Железный крест». Я верю этому, хотя мне это было трудно понять; так как суточные его деньги, от которых он отказывается, в полтора раза больше его обыкновенного содержания.

Между 12 часами и половиной второго в большой зале замка происходили орденский праздник и провозглашение Германской империи и императора с военной пышностью. Говорят, был дан весьма удовлетворительный и торжественный спектакль. В это время я с Вольманном делали далекую прогулку, и, когда по возвращении мы проходили от ограды avenue de Saint Cloud вверх по аллее и проходили улицу rue de Saint Pierre, мы слышали раскаты криков «ура!» на площади Place d’armes. Они относились к королю, я хотел сказать – императору, возвращавшемуся после церемонии домой. За столом отсутствовал шеф, обедавший у императора. Вечером шеф призывал меня два раза, чтобы дать различные поручения. При этом он говорил необыкновенно слабым голосом и выглядел усталым и утомленным.

Министр получил из Парижа от некоторых оставшихся там дипломатов от имени швейцарского посланника Керна письмо, в котором просят его ходатайствовать об изыскании мер, которые дозволили бы находящимся под защитою подписавшихся спастись из города до начала бомбардирования. При этом подвергается сомнению наше право обстреливать Париж и указывается, что мы намеренно стреляем по зданиям, которые следовало бы щадить. На это можно возразить, что мы неоднократно (уже в конце сентября, затем много раз в октябре) обращали внимание живущей в Париже нейтральной части жителей через их посольства на невыгоды, которым подвергается город от продолжающегося сопротивления. Даже мы по месяцам пропускали безо всяких затруднений через наши линии всякого нейтрального, который мог доказать свое происхождение и желал удалиться; теперь же по военным соображениям мы можем позволить это только членам дипломатического корпуса. Если же сказанным дозволением обезопасить себя и свою движимость до сих пор не воспользовались некоторые нейтральные, то в этом не наша вина: они либо не желали сами, либо не смели под давлением парижских соседей. Если мы бомбардируем Париж, то на это мы имели полное право с международной точки зрения, потому что Париж есть крепость, он – главная крепость Франции, укрепленный лагерь для большой армии, которая оттуда действует наступательно против нас и затем уходит туда под свое прикрытие. Вследствие этого нельзя настаивать, чтобы наши генералы оставили без нападения эту точку опоры противника или же взяли ее в бархатных перчатках. Впрочем, наша цель бомбардирования состоит не в разрушении города, но в принуждении его к сдаче как крепости. Если наш огонь делает пребывание в Париже неудобным и опасным, то те, которым это приходится испытать, не должны были поселиться в укрепленном городе или же оставаться в нем и со своими жалобами должны обращаться не к нам, а к тем, которые обратили Париж в крепость и верки его в настоящее время употребляют против нас как военным средством. Наконец, наша артиллерия не стреляет намеренно в частные дома и благотворительные учреждения, как госпитали и проч.; и это само собою разумеется, ввиду той заботы, с которой мы соблюдаем женевские договоры. Только случайно при том огромном расстоянии, с которого мы стреляем, ядра падали в дома лиц, не имеющих ничего общего с войною. Нельзя привести никаких доказательств, чтобы Париж, откуда началась война с нами и где в настоящее время главным образом выходит война, представляет такие случаи, которые могли бы воспретить энергическое обстреливание с целью принудить сдачу города. В этом смысле написал статью.

Четверг, 19-го января. Погода пасмурная. Почта сегодня не пришла; по расспросам оказалось, что во Витри-ла-Вилль, в местечке, лежащем близ Шалона, разрушили железную дорогу. С 10 часов утра слышна довольно сильная канонада, в которой под конец принимают участие и полевые орудия. Я написал две статьи о сантиментальном отчете «Journal des Débats», по мнению которого наши гранаты имеют целью поражать только санитаров, матерей и дочерей, больных дам и колыбели с малютками. О, ужасно злонамеренные гранаты!

Сегодняшняя пальба, как рассказывал Кейделль за завтраком, зависела от новой большой вылазки, которую парижане предприняли в числе 24 батальонов и многих орудий против наших позиций между Ласелем и Сен-Клу. Около двух часов, когда ясно было слышно шипение и жужжание митральез, а следовательно, когда французские орудия находились по прямой линии на расстоянии полумили от Версаля, шеф сел на коня и отправился к марлийскому водопроводу, куда также должны были прибыть король и наследный принц. Я и Вольманн едем также туда. На дороге мы встретили в Роканкуре возвращавшегося мушкетера, который на наш вопрос, как идут дела, сказал, что для нас они идут дурно, неприятель уже в лесу, на холмах сзади Ласеля. Мы этому не поверили, так как в таком случае в этих местах было бы большое движение и выстрелы были бы слышны яснее. На некотором расстоянии дальше мы встретили наследного принца, возвращающегося в Версаль. Следовательно, опасности больше нет. На высоте Марли, у прямой аллеи, ведущей на север, нас не пускали дальше. Мы прождали здесь некоторое время при резком ветре и густо падавшем снеге между стоявшими здесь долгобородыми гвардейского ландвера. Король и канцлер, говорят, находятся у водопровода. Когда небо прочистилось, мы ясно увидели, как на Мон-Валерьяне дали три последовательных выстрела и как шанцы его укрепления дали 8 залпов. И в наших батареях на западе по той стороне Сены мелькает иногда огонь, а в одной из деревень, лежащей в долине реки, кажется, горит дом. Когда казалось, что огонь намерен прекратиться, мы повернули назад.

В Версале между тем дело, кажется, возбудило опасение, потому что когда мы проехали через город, то увидели, что сюда вступили баварцы, которых в другое время можно было встретить только в отдельности. Нам говорили, что густые массы их стоят на place d’Armes и avenue de Paris. Французов же расположилось у подошвы Мон-Валерьяна и на полях к востоку от него, говорят, до 16 000 человек. Говорят, они взяли укрепление Монтрету, а также в их руках – деревня Гарш, находящаяся на расстоянии три четверти часа отсюда, и западная часть Сен-Клу. Опасаются, что они завтра подвинутся дальше вперед и принудят нас очистить Версаль. Конечно, это, наверно, преувеличено.

Разговоры за столом, казалось, подтверждали это предположение. Впрочем, не говорили, будто уже есть опасность. У нас был в гостях тайный советник Лепер, кажется, унтер-статссекретарь в министерстве двора. Сперва говорили о том, что опасность, угрожавшая нашим соединительным путям с Германией со стороны юго-востока, миновала, так как генерал Бурбаки, три дня сильно теснимый Вердером, не в состоянии был его отбросить (вероятно, вследствие слуха о приближении Мантейфеля), отказался от намерения освободить Бельфор и совершенно отступает. При этом случае шеф вспомнил о донесении по поводу неполучения податей в общинах в занятой нами части Франции и выразил мнение, что трудно, даже невозможно везде держать гарнизоны для принуждения населения вносить подати. Потом он продолжал:

«Но этого и не нужно; можно достигнуть и летучими колоннами, пехотою, которой можно придать конную артиллерию с несколькими орудиями. Не нужно входить в деревни, но можно им просто объявить: если вы следующие с вас подати не внесете в течение двух часов, тогда в вас будут стрелять гранатами. Если они увидят, что дело серьезное, то будут платить. В других случаях можно бомбардировать, и это тоже может помочь. Они должны помнить, что ведется война».

Потом разговор коснулся денежных наград, ожидаемых после заключения мира, и от них шеф перешел к наградам 1866 года и, между прочим, выразился: «Не следовало бы давать денег. Я по крайней мере долго противился, но наконец уступил искушению. Лучше было бы давать государственные имущества, как в 1815 году, и для этого был благоприятный случай».

Пятница, 20-го января. Погода опять туманная; выстрелов не слышно. До обеда узнали мы, что парижане вчера вечером оставили свои позиции и с музыкою отступили в город. Наши потери во время стычки, кажется, невелики, но потери неприятеля очень значительны. С запада получено известие, что Тур без сопротивления занят нашими войсками с северной стороны, что Гебен после семичасовой битвы у Сен-Кантена разбил французов и взял в плен 4000 не раненых солдат.

В 12 часов меня позвали к шефу. Он желает, чтобы его ответы на отношение Керна и на письмо Фавра, в котором отказывает ему в пропуске, были напечатаны в «Монитере».

За обедом присутствовал опять Болен и в качестве гостей Лауер и Кнобельсдорф. Шеф был весел и разговорчив. Он рассказывал, между прочим, что во время пребывания своего во Франкфурте его часто приглашали к великогерцогскому столу в Дармштадте. Там происходили превосходные охоты. Потом он продолжал: «Но я имею причины полагать, что великая герцогиня Матильда меня не терпела. Она кому-то сказала: он торчит всегда там и выглядит, как будто он имеет такое же значение, как великий герцог».

Когда мы курили сигары, вдруг явился в дождевом плаще адъютант наследного принца (майор Ганке или Камеке) с известием, что прибыл граф (фамилия была сказана непонятно), чтобы потребовать от имени и по поручению Трошю двухдневное перемирие для уборки после вчерашней вылазки раненых и погребение убитых. Шеф возразил, этого нельзя дозволить французам; для уборки раненых и погребения убитых достаточно нескольких часов; впрочем, убитым все равно: лежат ли на поверхности земли или под землею. Вскоре явился опять майор и доложил, что король идет сюда, и менее чем через четверть часа прибыл его величество, а также наследный принц. Они пошли с канцлером в залу, где был редактирован ответ посланцу Трошю в отрицательном смысле.

Около 9 часов Бухер прислал мне написанные карандашом несколько строк, извещавшие, что копия письма к Керну по приказанию шефа появится завтра в «Монитере», но письмо к Фавру надобно отложить. Тотчас же послал надлежащие указания Бамбергу, получившему уже, вероятно, оба письма из канцелярии.

За чаем Вагнер рассказывал различные анекдоты из 1848 года. Он уговорился с пресловутым Линденмиллером, если консервативная партия одержит верх, то Вагнер, а если партия Миллера победит, то Линденмиллер должен позаботиться о том, чтобы противники не были повешены. «Когда наша партия взяла верх, – продолжал он, – я пошел к президенту полиции и просил его позволить мне облегчить партии Миллера тягость заключения, и тогда я послал ему, предварительно напомнив о нашем уговоре, дюжину вина и 6 копченых гусей». Другая история была следующая: «Когда Гельд, игравший тогда в Берлине главную роль и пользовавшийся большим значением у низших классов народа, однажды созвал народное собрание, мы велели напечатать объявление и приклеить его на всех углах, гласившее приблизительно так: Гельд, отец народа, вчера, во время собрания там-то, делал сбор в пользу нуждающегося народа, и всего собрана значительная сумма в 1193 талера, столько-то зильбергрошей и столько-то пфеннигов. Нуждающиеся могут получить свою долю пособия у него на квартире по такой-то улице, в доме таком-то, квартиры номер такой-то. Разумеется, он не сделал никакого сбора, но мы воспользовались удовольствием навязать ему на шею множество просителей, не хотевших верить, что сбора не было сделано».

Суббота, 31-го января. Рано утром густой туман. Не слышно выстрелов. В половине десятого приносят «Монитер», содержащий письмо шефа к Фавру. Плохо! Значит Бамберг получил мою записку после напечатания номера. В 10 часов меня позвали к министру, который, впрочем, ничего не говорил о несчастье, хотя держал газету перед собою. Он лежал еще в постели и желал, чтобы я вырезал для короля протест Шамбора против бомбардирования. Я написал потом статью для немецких газет и сделал извлечение для здешней газеты.

Вечером обедали у нас Фойгтс-Ретц, князь Путбус и баварский граф Бергем. Баварец сообщил приятное известие, что версальские договоры прошли во второй камере двумя голосами больше требуемого большинства двух третей голосов. Итак Германская империя готова и со всей формальной стороны. Шеф по поводу этого факта предложил обществу выпить за здоровье баварского короля, который это дело все-таки привел к благополучному концу. «Я всегда думал, – продолжал он, – что для нас будет достаточен один голос; на два голоса я не надеялся; я думаю, что этому помогли последние благоприятные известия с театра войны».

Затем упоминалось, что французы вчерашнюю вылазку сделали в гораздо большем числе, чем до сих пор думали, вероятно, в числе более 80 000 человек; что укрепление Монтрету действительно находилось несколько часов в их руках, так же как и часть деревни Гарш и Сен-Клу, но что во время этого штурма они понесли огромные потери (говорили о 1200 убитых и 4000 раненых). Шеф заметил:

«Скоро должна последовать капитуляция; я думаю, на следующей неделе. После капитуляции они получат от нас съестные припасы, разумеется; но пока они не выдадут 700 000 ружей и 4000 пушек, они не получат ни куска хлеба, и потом никто не будет выпущен. Мы займем форты и укрепления и будем их так долго держать на пище св. Антония, пока они не заключат с нами такого мира, какой нам нужен. В Париже есть еще много разумных людей, с которыми можно иметь дело».

Затем говорили о какой-то мадам Кордье, которая жила здесь несколько дней и на днях несколько часов сряду прохаживалась по севрскому мосту; казалось, она намеревалась проникнуть в Париж или доставить туда что-либо. Она красивая, вдова, уже в летах, и, если я не ошибаюсь, дочь Лафитта и сестра жены кавалерийского генерала маркиза Галиффе, игравшей роль между особами при бывшем дворе Наполеона и имевшей приятную связь с принцем Уэльским[27]27
   Это ошибка, впрочем, простительная; то была герцогиня де Муши.


[Закрыть]. Кажется, у нас ее принимали за аристократическую лазутчицу; удивлялись, что ее терпели здесь, и полагали, что у ней есть друзья и приверженцы между высшими военными. Шеф выразился:

«Я вспоминаю ее прибытие во Франкфурт лет 15 или 16 назад. Там она, несомненно, была уверена, что она будет играть роль как прекрасная женщина и парижанка. Но случилось не так. Она имела простые манеры и мало такта; она не была так хорошо воспитана, как франкфуртские дамы финансового мира, приобретающие вскоре то и другое. Так, я знаю, что однажды она выехала в сырую и грязную погоду в розовом атласном платье, совершенно убранном кружевами. По этому поводу франкфуртские дамы говорили, что она бы лучше поступила, если бы обшила платье металлическими билетами; тогда можно скорее понять, что она хочет показать».

Потом разговор перешел на ученое объяснение различия титулов: «германский император» и «император Германии», а также упоминалась возможность «императора немцев». Спустя некоторое время шеф, до тех пор молчавший, во время этих прений спросил: «Не знает ли кто из вас, господа, как по-латыни называется фарш?»

– Farcimentum, – ответил Абекен.

– Farcimen, – сказал я.

Шеф сказал, смеясь: «Farcimentum или Farcimen, это все равно. Nescio quid mihi magis farcimentum esset».

Воскресенье, 22-го января. Погода ясная, но нехолодная. Как вчера, так и сегодня выстрелов слышно мало. Для меня теперь настоящее время оставить эти места, так как я чувствую себя очень усталым и утомленным. До обеда написал статью для немецких газет, другую – для «Монитера» и по этому случаю был у шефа два раза.

За обедом присутствовали саксонец фон Кеннериц, красивый мужчина с орлиным носом и большою бородою, генерал Штош и Лепер. Из беседы нечего занести в дневник, разве только то, что шеф снова высказал мнение, что справедливо было бы давать раненым Железный крест. После обеда читал проект и другие акты и, между прочим, основательное донесение Гефтера об императорском титуле. Добросовестный ученый изучил множество сочинений по тому предмету, который шеф уподобил фаршу, но в приведенных им титулах, насколько я понял при спешном чтении, нигде не встречаются: германский император, император Германии, германский король и король Германии.

Вечером в двух статьях обратил внимание публики на случай, ясно характеризующий жестокость французов во время этой войны, воспламененной Гамбеттой, полную достоверность которого подтверждают следующие донесения:

«По приказанию батальонного командира нижеподписавшийся докладывает, что он во время марша к Вандому, 1-го января, получил донесение, что в Вилларии находится убитый кирасир, у которого выколоты оба глаза. Нижеподписавшийся видел этого кирасира на телеге, сопровождаемой товарищами его. Кирасир этот имел несколько ран в живот от ножа и штыков, огнестрельную рану в плечо, и глаза были у него вырезаны из орбит. Казалось, труп находился уже день или два в таком состоянии.

фон Людериц

первый лейтенант 4-го вестфальского пехотного полка № 17».

«Свидетельствую, что 1-го января в Вилларии видел труп кирасира, у которого оба глаза выколоты. Я не предпринимал подробного осмотра трупа, но думаю, что можно получить более точные сведения. Тело сопровождалось драгунами 16-го полка.

Тюильри, 9 января 1871 г.

Д. Галль

врач 2-го батальона в полку № 17».

«Дивизион (20 пехотный дивизион) прилагает при сем командующему генералу донесение первого лейтенанта фон Людерица 4-го вестфальского пехотного полка № 17 относительно изувечения кирасира восточнопрусского кирасирского полка № 3 как материал для внесения в список действий, противных международному праву, совершенных французами. Дивизион при этом обращает внимание на то, что неприятель во время битвы 11-го числа сего месяца употреблял разрывные пули, что замечено как людьми, так и офицерами, и что майор Блюме готов подтвердить под присягой.

Шапель, 16 января 1871 г.

Манц».

Понедельник, 23-го января. Теплая, пасмурная погода. Я тоже телеграфировал, что бомбардирование с наших северных батарей идет успешно, что орудия форта Сен-Дени замолчали и что замечены пожары как в городе Сен-Дени, так и в Париже. Затем написал статью об отравлении 4 пруссаков в Руане с соответствующею моралью и дополнил собранием французских жестокостей и нарушений права по донесению доктора Розенталя об его плене у красноштанников… Почта сегодня опять не пришла, потому что вольные стрелки взорвали мост на Мозеле, между Нанси и Тулем. Все наши батареи действуют непрерывно, хотя выстрелов не слышно. Это донес гусарский лейтенант фон Услар, приехавший с форпостов для передачи шефу письма от Фавра. Чего он хочет?

За столом обедали генерал Камеке, старший командир инженерных войск осадной армии, и голубой гусар и иоаннит фон Франкенберг. Из застольной беседы нечего вносить в дневник. Вечером, после 7 часов, сам Фавр явился к нам, и канцлер совещался с ним наверху в маленькой комнате, подле своей, занимавшейся прежде старшим сыном вдовы Жессе. Совещание продолжалось около трех четвертей часа. Между тем внизу, в зале, Гацфельд, Бисмарк и Болен занимали разговором спутника Фавра, кажется, зятя его, по фамилии дель Pio. Говорят, он был, собственно, портретный живописец, но теперь выехал из Парижа вместе со своим тестем, comme secrétaire. Обоим дали поесть, что можно было достать в поспешности: котлеты, ветчину, яичницу и пр., чем, конечно, остались очень довольны бедные мученики упорства. Около четверти 11 часа оба отправились в коляске в свое здешнее жилище, находящееся на бульваре de Roi, в доме, где случайно помещаются и Штибер, и полевая полиция. Гацфельд проводил этих господ туда. Фавр имеет унылый вид и в своей одежде несколько расстроенный. Его зять, небольшой мужчина южного типа, имеет такой же вид. Услар сопровождал их сюда от самых форпостов.

Шеф в половине одиннадцатого поехал к королю и возвратился спустя три четверти часа. При входе в нашу комнату, где мы пили чай, он казался чрезвычайно довольным; затем он сел, велел мне налить себе чаю и съел кусочек сухого хлеба. Спустя некоторое время он обратился к своему двоюродному брату с вопросом:

«Знаешь это?» – насвистывая коротенькую мелодию, сигнал охотников, обозначающий, что олень убит.

– Да, хорошая охота, – ответил Болен.

– Нет, вот это, – причем шеф начал насвистывать другую мелодию. – Я думаю – дело в шляпе, – сказал он.

Болен заметил, что в таком случае Фавр выглядел «очень жалостно».

– Я нахожу, – возразил шеф, – что он поседел после Феррьера, также потолстел, вероятно, от конины. А во всем остальном он похож на человека, имевшего перед тем много горя и досады и которому теперь все – трын-трава. Впрочем, он был очень откровенен и сознался, что там внутри города все плохо. Также я узнал от него, что Трошю устранен. Теперь в городе командует Винуа.

Болен сообщил затем, что Мартинец дель Pio был крайне сдержан. Хотя они не старались у него выпытать что-либо, но раз они спросили его, что делается с виллою Ротшильда в Булоне, где, по словам Тьера, стоит генеральный штаб парижской армии; он ответил коротко, что ничего не знает об этом. А то все они беседовали с ним в шутливом тоне о хороших парижских ресторанах. Гацфельд донес по возвращении своем от обоих парижан, что Фавр был очень рад, что прибыл сюда в сумерках; завтра днем он не хочет выходить из дому, чтобы не возбудить на себя внимание и избавиться от докучливости версальцев. До ухода в свою комнату шеф спросил, нет ли кого-либо в канцелярии с четким почерком, и велел пойти с ним. Виллиш был в канцелярии и ушел с шефом наверх.

Дополнение. Сегодня после обеда был я в Salle de Jeu de Paume, знаменитом увеселительном заведении 1789 г., находящемся на узкой улице, носящей то же название, близ Place d’armes и верхнего конца avenue de Sceaux. Судя по прочитанным мною немецким сочинениям о революции, я представлял его гораздо лучше, думал, что это весьма приличный дом с великолепною огромною залою для балов и концертов. Теперь я убедился, что я ошибался. Это совершенно невзрачное здание, и зала, в которой не танцуют, а дают бал, не только не обширна, но и не роскошна. От внешней двери ведет небольшая узкая лестница. Жена портьера провела меня в залу, которая весьма просто убрана, без всяких украшений. Зала имеет около 40 шагов в длину и 20 шагов в ширину; высота, может быть, 30 футов. Внизу стена каменная, окрашенная черною краскою, сверху же дощатая. Потолок также деревянный. В дощатой части стены находятся окна, защищенные проволочными решетками от ударов мяча. Внизу вдоль залы, обращенной на улицу, и по обеим кратчайшим сторонам ее крытая деревянная галерея с окнами, снабженными также проволочными решетками. В стене четвертой стороны на высоте роста человеческого вделана черная доска, содержащая клятву 20 июня 1789 г.[28]28
   Клятву эту косвенно обнародовало национальное собрание, которое объявило себя державным после того, как Бальи и Мирабо ввели сюда третье сословие, к которому присоединились члены и других двух сословий. Клятва гласила: «Национальное собрание, долженствующее дать государству новую конституцию, не должно дозволить препятствовать продолжению своих совещаний; вследствие этого члены его клятвенно обязуются не расходиться, напротив, так долго собираться в одном каком-либо месте, пока конституция не будет окончена и прочно утверждена». Три дня спустя, 23-го июня, началась революция на основе этой клятвы. Король велел предложить собранию трех сословий конституцию, которой было предпослано 15 пунктов, запрещавших прямо радикальное переустройство государственного быта, как того требовали либералы. Речь, которую министры заставили сказать короля, заключалась словами: «Я приказываю вам, господа, разделиться тотчас, собраться завтра в залах, назначенных для каждого отдельного сословия, и там начать снова свои заседания». Хотя это были сильные слова, но они были сказаны слабым государем. Гражданские депутаты вопреки королевскому приказу остались все вместе, и, когда великий церемониймейстер, маркиз де Дре-Брезе, предложил им идти, ему ответил Мирабо: «Вы, милостивый государь, не можете быть органом короля в национальном собрании, ибо вы не имеете здесь ни места, ни голоса, ни даже права напоминать нам о словах, сказанных нам королем. Скажите своему господину, что мы здесь собрались волею народа и что нас можно разогнать только силою штыков». Король не обратил внимания на такое сопротивление, и, когда ему о том доложили, он дал ответ: «Ну, если господа из третьего сословия не желают оставить залу, то оставьте их там».


[Закрыть] и помещенная здесь в 1790 г. обществом «патриотов». Все остальное ничем не напоминает того, что здесь происходило. В то время как я рассматривал это историческое место, в деревянной галерее было повешено белье, а на полу были рассыпаны листья – может быть, портье там, где когда-то гремел Мирабо, занимался разведением кроликов, – кожаный же мяч и прибор для бросания мяча напоминали посетителю о собственном назначении залы.

Четверг, 24-го января. Погода пасмурная и туманная. Шеф встал раньше 9 часов и уже занимался с Абекеном. Около 10 часов он поехал к королю – или теперь надо сказать, к императору. Он возвратился только в час, когда мы сидели за завтраком. Он съел кусок жареной ветчины, выпил стакан пива «Тиволи», вздохнул и сказал:

«До сих пор я думал, что парламентская система производства государственных дел есть самая медленная. Теперь я этого не думаю. Там все-таки предложение резолюции представляет спасение. Здесь же каждый предлагает, что он думает, и, когда уже надеешься, что вот теперь все кончено, кто-нибудь явится со своим мнением, которое он уже прежде высказал и которое уже опровергнуто, и теперь снова дело находится в том же положении, в каком оно находилось вначале».

«Гм, мне даже приятнее, если оно еще не решено или если оно будет только завтра решено». Он заметил потом, что он опять ожидает Фавра и что он ему советовал уехать в 3 часа (он хочет возвратиться в Париж) из-за солдат, которые будут его окликать, а он не будет знать, что им ответить.

В половине второго Фавр опять был у союзного канцлера, совещался с ним около двух часов и затем отправился домой, причем Бисмарк-Болен проводил его до севрского моста.

За обедом, за которым подавали омары с майонезом, об этих совещаниях не было речи. Но само собою разумеется, что они касались капитуляции. Шеф говорил прежде всего о Бернсдорфе и выразился:

«До этого я еще не доходил, чтобы исписывать огромные страницы и листы о незначительнейших вещах. Вот какая куча (он показал рукою) сегодня опять пришла от него. И при этом постоянные ссылки: как я имел честь донести в моей депеше от 3 января 1863 г. № такой-то или о чем я почтительнейше доносил в моей телеграмме под № 1666. Я послал все королю, который пожелал узнать, что он хочет сказать, и написал карандашом «не понимаю».

Некто сообщил, что столько же писал и Гольц.

«Да, – сказал шеф, – и сверх того еще 6–8 листов длинных мелким почерком написанных частных писем ко мне. Он, должно быть, имел чрезвычайно много свободного времени. К счастью, я рассорился с ним и тогда эта благодать прекратилась».

Некто из сидевших за столом заметил, что сказал бы теперь Гольц, если б он мог узнать, что император – в плену, императрица – в Лондоне, и мы осаждаем и бомбардируем Париж.

«Ну, император, – возразил шеф, – не был близок его сердцу, но… но, несмотря на его влюбчивость, он все-таки не глупил бы так, как другие».

Затем вспомнили о кончине нидерландской или бельгийской принцессы, и Абекен с полным сознанием исполненной обязанности выразил свое соболезнование по случаю кончины блаженной памяти высокопоставленной особы. На это шеф заметил:

«Как это может вас так близко трогать? Здесь за столом нет ни бельгийца, ни благоприятеля их»?

Он сообщил потом, что Фавр жаловался ему, что мы стреляем в больных и слепых – в институт слепых». Я ему сказал: «Я не понимаю, о чем вы беспокоитесь. Вы делаете еще хуже, вы стреляете в наших крепких и здоровых людей. Какой варвар, вероятно, думал он».

Упоминали об Гогенлоэ и его заслугах по успеху бомбардирования, и шеф выразился: «Я предложу дать ему титул полиоркета».

Разговор коснулся затем статуй и картин времени реставрации, их неестественности и безвкусия.

«Я вспоминаю, – сказал шеф, – портрет министра Шукмана, написанный его женою – я думаю, это называлось en coquille, – его изобразили в розовой раковине и одетым во что-то вроде античного костюма, голым до сих пор (показывает до живота), как я его никогда не видал. А вот мои самые ранние воспоминания. Тогда часто давались, как тогда называли, вечерние ассамблеи, а ныне называются раутами – вечера без ужина. Мои родители обыкновенно посещали их. – Затем он описал платье своей матери и продолжал. – После был в Берлине посланник, дававший такие вечера, на которых танцевали до 3-х часов, но не давали ничего поесть. Эти вечера посещал я с моими двумя друзьями. Наконец мы, молодые люди, уничтожили это. Когда стало уже поздно, мы вынимали из кармана бутерброды и съедали их. Потом, в следующий раз, давали уже есть, но мы уже не были приглашены».