Текст книги "Так говорил Бисмарк!"

С восьми часов читал проекты и входящие бумаги, между ними ответ Фавра на запрос шефа по делу об избирательных маневрах Гамбетты. Там говорится:

«Вы правы, обращаясь к моему чувству справедливости; вы никогда не увидите, чтобы я грешил против него. Ваше превосходительство были совершенно справедливы, когда усиленно понуждали меня признать, что единственно возможное средство к исходу – созвание прежнего законодательного корпуса. Я отказался от этого по некоторым причинам, о которых совершенно лишнее здесь упоминать и о которых вы, вероятно, не забыли. На доводы вашего превосходительства я отвечал, что я достаточно хорошо знаю свою страну, чтобы быть в состоянии утверждать, что она желает только свободных выборов и что принцип державности народа есть его единственное спасение. Довольно будет вам сказать, что я не могу допустить ограничений, стесняющих права избирателей. Я не для того поборол систему правительственных кандидатур, чтобы вновь ее ввести для пользы существующего правительства. Потому, ваше превосходительство, можете быть уверены, что если декрет, о котором вы говорите, был издан бордоской делегацией, то он вновь будет отменен правительством народной обороны. Я требую для этой цели только возможности достать официальное доказательство существования такого декрета, что можно достигнуть только посредством телеграммы, которая только сегодня еще может быть послана. Итак, между нами не существует никакого различия в мнениях, и мы должны оба действовать заодно, чтобы строго выполнить конвенцию, нами подписанную».

В девять часов был позван к шефу, который поручил составить статью на тему, что вступление наших войск в Париж в настоящее время непрактично, но впоследствии возможно. К этому его понудила статья «National-Zeitung» о перемирии. Там говорилось в начале, что война всегда богата нечаянностями; это мы видим и теперь в парижском деле; это великое событие наступило наконец, сопровождаемое непредвиденными обстоятельствами. Не только в Германии большинство полагало, что наше войско с блеском совершит в один прекрасный день свой вход в открытые ворота враждебной столицы; но и сами эти храбрые войска рассчитывали на это заслуженное военное возмездие. Они же вместо того довольствуются теперь занятием наружных укреплений и смотрят оттуда вниз на побежденный город, где все солдаты линейной и подвижной гвардии количеством до двенадцати тысяч человек положили оружие и находятся в положении пленных. Не только версальский договор представляется со стороны менее блистательным, но и наши приобретения также кажутся менее полными, чем тогда, когда мы тотчас же со вступлением в город забрали бы в свое распоряжение все его боевые средства. Далее утверждалось: «В ноябре Фавр думал о войне, в январе – о мире». Против этого можно возразить: «Вход с блеском был бы входом через баррикады. Поэтому подобное желание доказывает полное незнание положения вещей, незнание того, чту при существующих обстоятельствах могло случиться, даже, по всей вероятности, случилось бы. Французское правительство, без всякого сомнения, согласилось бы на занятие нашими войсками Парижа, если б мы на том настояли; но при существующем возбуждении умов большая часть населения вооружилась бы против нас, так что этот вход стоил бы опять много крови, которой на самом деле уже достаточно было пролито в течение этой войны. Подождем немного, пока обстоятельства изменятся, пока в Париже охладеют. Вход с блеском, занятие какой-нибудь части Парижа нисколько не исключаются конвенцией от 28-го января; на это даже указывается. Параграф 4-й говорит только: «В продолжение перемирия немецкое войско не вступит в Париж». Перемирие, по всем вероятиям, будет продолжено и при этом, как вознаграждение за наше согласие, поставится условие, чтобы мы имели право войти в Париж, что может быть тогда выполнено в три недели без всякой борьбы и потери с нашей стороны. Национальная гвардия будет также распущена и переорганизована постепенно французским правительством. Мы не можем тут ничему помочь, нам не придется помогать управлять. Фавр отклонил переговоры о мире, говоря, что в этом только компетентно народное представительство».

Позже опять был позван к шефу. Статья в «Volks-Zeitung» из Кёльна указывает на то, что ультрамонтаны предложили денежную субсидию вождям общего немецкого рабочего союза для того, чтобы они действовали в пользу выбора клерикальных кандидатов. Мы это себе заметим и при случае будем говорить в прессе о партии Савиньи-Бебеля или о фракции Либкнехта-Савиньи.

Суббота, 5-го февраля. Теплый день; весна, как кажется, приближается. С раннего утра прилежно работал. У шефа сидят в гостях Фавр, Гериссон и директор западной железной дороги с приятным, улыбающимся, широким лицом, с виду около тридцати лет. Фавр, который сидит выше других за столом, имеет вид озабоченный, расстроенный и убитый, голову опускает то на сторону, то на грудь; то же делается и с его нижней губой; когда он перестает есть, то руки складывает на столе друг на друга – знак покорности судьбе или скрещивает на груди à la Napoléon premier – знак, что при ближайшем рассмотрении положения дел он еще не теряет мужества. Шеф говорит во время обеда только по-французски и преимущественно тихим голосом, а я слишком утомлен, чтобы быть в состоянии следить за его речью.

Вечером несколько раз требовали меня к шефу, и многое отнес я в печать. Четыре члена бордоской делегации, как извещает о том телеграмма, обнародовали, что они оставляют в полной силе распоряжение Гамбетты касательно выборов. Там говорилось, что член парижского правительства, Жюль Симон, доставил в Бордо один избирательный декрет, который не согласовался с таким же декретом, изданным бордоским правительством. Правительство в Париже заперто уже в продолжение четырех месяцев и отрезано от всяких сношений с общественным мнением, и еще более того, оно находится в эту минуту в положении военнопленного. Нельзя ничего возразить против предположения, что оно, узнавши лучше дело, действовало бы заодно с бордоским правительством; точно так же мало доказано, что, когда оно давало в общем смысле инструкции Жюлю Симону для выборов, у него уже было принято безусловное, твердое решение против неизбираемости некоторых личностей. И таким образом, бордоское правительство считает себя обязанным остаться при своем избирательном декрете, несмотря на вмешательство князя Бисмарка во внутренние дела страны; оно считает такую меру необходимой ради чести и интересов страны.

Этим возбуждено открытое несогласие в враждебном лагере, и можно ежеминутно ожидать отставки Гамбетты. Парижское правительство в прокламации к французам от 4-го, которое напечатано в «Journal Officièl» и которую мы перепечатаем в «Moniteur», дает Гамбетте жесткие названия, как-то «несправедливый и безрассудный» (si iujuste et si téméraire), и потом объявляет: «Мы призывали Францию к свободному избранию собрания, которое в этом крайнем кризисе должно высказать свое мнение. Мы ни за кем не признаем права навязывать ему это мнение, будь оно за мир или будь оно за войну. Нация, истощенная могучим врагом, борется до последней крайности, но она всегда остается судьей того часа, в который сопротивление признается более невозможным. Это должна решить страна, когда спросят о ее судьбе. Для того чтобы воля ее была для всех обязательна как уважаемый закон, необходимо внешнее выражение свободной подачи голосов всех вообще. Итак, мы не допускаем, чтобы этому голосованию были положены произвольные ограничения. Мы побороли империю и ее практику, мы не намерены опять ее возобновить, вводя путем исключений вновь официальные кандидатуры. Совершенно верно, что были сделаны громадные ошибки и от этого возникли тяжелые ответственности, но все это исчезает перед несчастьем отечества; да наконец, если б мы себя унизили до роли людей партий, для того чтобы наших прежних противников подвергнуть опале, мы бы навлекли на себя стыд и горе, побивая тех, которые бок о бок дерутся с нами и проливают свою кровь. Вспоминать прошлые раздоры в ту минуту, когда враг массами стоит на нашей земле, упитанной кровью, значит, умалить нашим злопамятством великое дело освобождения отечества. Мы ставим принципы выше этих средств. Мы не хотим, чтобы первое распоряжение к созванию республиканского собрания в 1871 году уже было поступком полного неуважения к избирателям. Им надлежит принять важное решение, пусть они подают свой голос без всякого пристрастия, и отечество будет спасено. Итак, правительство национальной обороны отвергает незаконно изданный декрет бордоской делегации, объявляет его недействительным и призывает всех французов без различия для подачи голосов в пользу тех представителей, которые им кажутся более достойнейшими защитить Францию».

В то же время в сегодняшнем номере «Journal Officièl» помещено следующее распоряжение: «Правительство национальной обороны ввиду декрета от 31 января, изданного бордоской делегацией, по которому разные категории граждан, имеющих право, как гласит указ правительства от 29-го января 1871 г., быть избранными, объявлены неспособными к избранию, постановило следующее: вышеупомянутый декрет, изданный делегацией в Бордо, объявляется недействительным. Декреты же от 29-го января 1871 года остаются во всех пунктах во всей своей силе».

Кёльнская газета, без сомнения, с некоторою осторожностью, сделалась органом жалоб на опустошения, производимые нашими чиновниками во французских лесах. Я думаю, она могла бы заняться чем-нибудь лучшим, чем заботиться о том, по правильной ли системе мы пользуемся казенными лесными участками Франции. Мы поступаем по основным правилам лесоводства, если и не по французской системе вырубки лесов. Впрочем, нам было бы позволительно самое бесцеремонное истощение этого источника, помогающего врагу, так как через это он поторопился бы скорей заключить мир с нами.

Весьма замечателен поступок герцога Мейнингенского. Он вместо того чтобы сидеть в Версале, пользоваться спокойствием и иногда наслаждаться из прекрасного далека зрелищем какого-нибудь сражения, следовал за своим полком в корпусе под начальством принца Альберта, разделял с ним труды, лишения и опасности и оказал большие услуги к улучшению участи своих подданных, сражавшихся за свое отечество в рядах немецких войск.

Понедельник, 6-го февраля. Погода теплая. Шеф хочет немедленно иметь статью против Гамбетты, которую надо поместить в «Монитере», и я написал следующее:

«Конвенция от 28-го января, заключенная между графом Бисмарком и Жюлем Фавром, озарила вновь надеждою всех искренних друзей мира. После событий 4-го сентября военная честь Германии получила достаточное удовлетворение, так что могло получить простор – желание вступить в переговоры о заключении мира с правительством, действительно представляющим французскую нацию, – такого мира, который охранил бы плоды победы и обеспечивал бы нашу будущность. Когда заступающие в Версале и Париже правительства пришли наконец к соглашению относительно договора, который принудительною силою фактов определил предоставить Францию себе самой, они имели право ожидать, что этот первый шаг в новой эре взаимных отношений обеих стран будет уважаться всеми вообще. Распоряжение Гамбетты, которое гласит, что прежние высшие должностные лица и сановники, сенаторы и официальные кандидаты не могут быть избираемы в национальное собрание, быть может, и было необходимо для того, чтобы показать Франции всю глубину пропасти, которая открылась перед нею с тех пор, как диктатура, принося в жертву драгоценнейшую кровь Франции, отказалась созвать правильным путем представительство нации.

«Статья 2 конвенции от 28-го января гласит следующее: «Достигнутое путем такого соглашения перемирие имеет целью дозволить правительству национальной обороны созвать свободно избранное собрание, которое выскажется по вопросу – нужно ли продолжать войну или же заключить мир и на каких именно условиях? Собрание будет происходить в городе Бордо. Начальники немецкой армии предоставят всевозможные облегчения выборам и съезду депутатов, которые войдут в состав собрания».

«Из этого определения ясно и определительно видно, что свобода выборов составляет одно из условий самой конвенции, и было бы невозможно допустить воспользоваться другими представляемыми конвенцией выгодами и в то же время сузить круг условий, которые только во всей своей совокупности содержат элементы примирения. Протягивая руку помощи в выборах, Германия имела в виду лишь существующие во Франции законы, но не каприз и произвол того или другого народного трибуна. Таким образом, было бы точно так же легко созвать в Бордо незаконный парламент и сделать из него орудие для победы над другою половиною Франции. Мы заранее убеждены в том, что все честные и искренние патриоты во Франции выскажутся против лишенного всякого здравого смысла произвольного действия, совершенного бордоской делегацией. Если бы этот акт имел какую-либо надежду, что он окружит себя анархическими партиями, признающими диктатуру, насколько она представляет собою их любимые идеи, то это неизбежно имело бы своим последствием самые глубокие усложнения.

«Германия не имеет намерения вмешиваться каким бы то ни было образом во внутренние дела Франции, но посредством соглашения от 28-го января она приобрела право, чтобы в присутствии ее была назначена власть, обладающая качествами, необходимыми для того, чтобы вести переговоры о заключении мира от имени Франции. Если оспаривать право Германии вести переговоры о заключении мира со всею нацией, если желательно заменить представительство нации представительством одной партии, то соглашение относительно самого перемирия не имело бы никакой силы и было бы ничтожным. Мы охотно соглашаемся, что правительство национальной обороны в Париже признало, колеблясь, справедливость жалоб, заявленных графом Бисмарком в его депеше от 3-го февраля. В благородных, достойных словах это правительство обратилось к французской нации, чтобы дать ей отчет о трудности положения и об усилиях, сделанных для того, чтобы предотвратить конечные последствия несчастной кампании. В то же время оно объявило ничтожным распоряжение бордоской делегации. Будем надеяться, что попытка г. Гамбетты не встретит отголоска в стране и что выборы произойдут в полном согласии с духом и буквой конвенции от 28-го января».

Потом составил другую статью со следующим ходом мыслей: «Нужда в Париже не должна быть еще очень большая, она по меньшей мере не угрожает тою опасностью, которую следовало бы допустить вследствие заявлений Фавра. Съестные припасы, которые из наших складов восемь дней назад отданы в распоряжение парижанам, не были ими вовсе тронуты. Согласно уведомлению генерала фон Стоша, оттуда не был взят ни один фунт муки или мяса. Затем значительные запасы сухарей и солонины оставлены ими в фортах, когда они очищали их, и наши люди, бывшие в Париже, видели в их магазине еще много муки – даже в сравнении с числом населения».

«Это нужно выставить рельефнее, – заметил шеф, – потому что продовольствование совершается медленно, а надлежащие приказания должны проходить длинный путь от генерала до караульного».

В одиннадцать часов еще раз переспросил у него, должен ли я защищать Фавра от известных нареканий, высказываемых некоторыми французскими газетами.

«Парижские журналы упрекают Фавра за то, что он обедал у меня, – сказал шеф. – Мне стоило много трудов, чтобы его склонить на это. Но ведь совершенно неловко требовать, чтобы он, поработавши со мною в продолжение каких-нибудь восьми или десяти часов, или голодал бы, как убежденный республиканец, или пошел бы в гостиницу, куда за ним побежит народ, как за известной личностью, и уличные мальчики бегали бы за ним!»

С двух до четырех часов французы опять здесь; их шесть или семь человек, в том числе Фавр и, если я не ошибаюсь, генерал Лефло. За обедом находились в гостях старший сын шефа и граф Дёнгофф.

Вечером я написал еще одно опровержение на телеграмму «Times’a» из Берлина, по которой мы при заключении мира за военные издержки хотим потребовать от французов двадцать панцирных судов, колонию Пондишери и десять миллиардов франков. Я назвал ее грубым вымыслом; едва можно понять, чтобы в Англии могли поверить этому и оно могло бы вызвать опасение. Я указал и на источник, откуда, по всему вероятию, вышел этот вымысел, – именно голову какого-нибудь беспомощного человека в дипломатическом мире, который нам недоброжелателен и интригует против нас.

Вторник, 7-го февраля. Теплая погода. Утром туман, который только в полдень исчез. В Букареште, по-видимому, правительство князя Карла действительно близится к концу. В Дармштадте с пребыванием Дальвигка еще крепко держится старое враждебное империи настроение, и известная интрига продолжает беспрепятственно действовать. Из Бордо телеграфируют ожидавшееся известие: Гамбетта объявил вчера префектам циркуляром, что вследствие уничтожения изданного им избирательного декрета парижскими товарищами он заявил этим последним о своем выходе из членов правительства – это хороший признак: он, вероятно, не чувствует за собою сильной партии, иначе едва ли он ушел бы. В Париже правительство распустило подвижную национальную гвардию (парижские полки).

За обедом были в гостях генерал Альвенслебен, граф Герберт Бисмарк и банкир Блейхредер. Из разговоров нечего занести в дневник, разве то, что шеф большею частью говорил тихо с Альвенслебеном. Я чувствую себя усталым, вероятно, вследствие ночной работы по поводу дневника. Придется прекратить его или составлять покороче. Сегодня заношу только прекрасное дополнение для характеристики деятельности Гамбетты. «Soir» извещает, что спустя несколько дней после последней вылазки парижан во всех не занятых нами селах по приказанию диктатора прибита была публично следующая депеша:

«Трехдневный бой, 17, 18 и 19, среда, четверг и пятница. В пятницу, в последний день, огромная вылазка; 200 000 человек войска под начальством Трошю направлены на Сен-Клу и через Гаршские высоты. Пруссаки вытеснены из парка Сен-Клу, где происходила страшная резня. Французы подвинулись до акцизных ворот Версаля. Результат: 2000 пруссаков выбыло из строя, все верки их разрушены, пушки взяты, заклепаны или брошены в Сену. Национальная гвардия сражалась в первых рядах». Если Гамбетта говорит так о Париже, где его донесения легко могут быть контролированы, то чего только он не навязал жителям провинции!

Среда, 8-го февраля. Воздух теплый, как и вчера; небо ясное и солнечное. Я устаю все больше и больше, голова у меня тяжела, со мною делаются обмороки, чуть не валюсь с ног. Быть может, это обычная весенняя слабость. Шеф поднялся необыкновенно рано и уже в десять часов без четверти поехал к королю. Незадолго до часа дня приезжал Фавр с целым роем французов: их, должно быть, десять или двенадцать человек. Он вел переговоры с министром, который до этого завтракал с ними. Кроме того, при этом еще присутствовали Денгоф и зять Гацфельда, г. Мультон; последний несколько смелый, но веселый молодой человек.

Вечером шеф обедал со своим сыном у наследного принца, но до этого он был еще некоторое время у нас. Он заметил опять с признательностью, что Фавр не рассердился за его «злобное письмо», но поблагодарил его за него и прибавил, что он, шеф, повторил ему на словах, что он обязан был и расхлебать вместе то, что помогал заваривать. Потом он упомянул о том, что сегодня обсуждалась контрибуция с Парижа, что французы хотели заплатить большую часть ее кредитными билетами и что это для нас могло быть убыточно.

«Какая стоимость того, что они предлагают, этого я не знаю, – сказал он. – Но во всяком случае, им хотелось бы выиграть при этом. Но они должны заплатить все, что было условлено; я не сбавлю ни одного франка». Когда он встал с места, чтобы уйти, он отдал Абекену телеграмму на розовой бумаге и сказал: «Вся суть заключается в этом; я справлюсь без орлеанов, а в крайности и без Людовика».

Четверг, 9-го февраля. Сегодня парижан здесь не было. Поутру я читал прощальную речь Гамбетты французам, сказанную им шестого числа пополудни. Она гласит:

«Моя совесть налагает на меня обязанность отказаться от деятельности в качестве члена такого правительства, с которым я не чувствую себя солидарным ни в воззрениях, ни в надеждах. Я имею честь заявить вам, что я уже сегодня подал в отставку. Благодарю вас за патриотическое и исполненное самоотвержения содействие, которое я всегда встречал с вашей стороны, так как цель его заключалась в том, чтобы привести к хорошему концу предпринятое мною дело. Я прошу вас позволить мне сказать вам, что, по моему глубоко продуманному убеждению, ввиду краткости сроков и серьезности интересов, долженствующих быть затронутыми, вы окажете республике большую услугу, если распорядитель приступит к выборам 8-го февраля, и удержите за собою право после этого срока составлять такие решения, которые вы найдете достойными себя. Прошу вас принять выражение моих братских чувств».

Сегодня шеф поехал верхом еще до двух часов с графом Гербертом Бисмарком и одним молодым лейтенантом гвардии, сыном его двоюродного брата, Бисмарка-Болена (который генерал-губернатор в Эльзасе), и вернулся только после пяти. Из разговора за столом, где присутствовали оба эти господина, можно отметить следующее. Канцлер заметил, говоря опять о парижской контрибуции: «Стош сказал мне, что он может найти помещение пятидесяти миллионам кредитных билетов для платежей в пределах Франции за провиант и подобные вещи. Что же касается остальных ста пятидесяти, то они должны быть нам покрыты должным образом».

Наконец относительно басни, будто мы умышляем завладеть Пондишери, приводя разные основания несообразности этого вымысла, он заявил: «Я и не желаю никаких колоний. Они годятся только как места призрения. – Для нас, немцев – эта история с колониями была точь-в-точь то же самое, что соболья шуба с шелковым верхом у польских аристократических родов, у которых нет рубашек». – Эту мысль он потом развивал дальше. Вечером шеф прислал мне для прочтения[33]33
   При печатании второго издания я узнал из сообщения «Wage», что Якоби заявил, что каждая строка этого письма вымышлена.


[Закрыть] королю очень напыщенное, нелепое, наполненное насмешек и извращений письмо Якоби, помещенное в «France». Потом я написал три статьи, из них для нашего «Монитера» следующую:

«Демаркационная линия, проведенная согласно конвенции от 28-го января, пересекает город Сен-Дени таким образом, что большая половина его находится на нейтральной полосе. Так как жители этой половины без свидетельства не могут получить съестных припасов из немецкой полосы и не могут уже попасть в Париж, то следствием этого явилась значительная дороговизна, во время которой страдавшее население не переставало осаждать пост немецких офицеров, занятых проверкою свидетельств. Уведомленный об этом положении вещей граф Бисмарк обратился к Жюлю Фавру с письмом, содержание которого мы здесь обнародуем. В то же время канцлер обратился к немецким военным властям и просил их выдавать населению Сен-Дени предварительно и в виде дара съестные припасы. Его величество император между тем отдал приказание и из магазинов немецкой армии раздать пятнадцать тысяч порций. Письмо же графа Бисмарка гласит вот что: «Община Сен-Дени разделена демаркационной линией на две части таким образом, что большая половина падает на нейтральную полосу. До времени конвенции съестные припасы доставлялись из города Парижа и распределялись через посредство мэрии (городского управления) Сен-Дени. В настоящее время жители, принадлежащие к нейтральной полосе, отрезаны от Парижа, который уже не доставляет им ничего, и им запрещено добывать съестные припасы вне демаркационной линии. Отсюда для этого несчастного, уже самой войной тяжко удрученного населения возникло состояние, которое следует облегчить в интересах человеколюбия. Я имею честь обратить внимание вашего превосходительства на этот пункт и просить вас принять меры, необходимые для обеспечения средств к жизни той части населения Сен-Дени, которая живет в нейтральной полосе. В ожидании этих мероприятий я просил немецкие военные власти содействовать продовольствованию этого населения тем, чтобы уступить ему в виде дара некоторое количество провизии из наших запасов».