Текст книги "Общество Джейн Остен"

Глава 22

Чотон, Хэмпшир.

Второе февраля 1946 года.

Второе собрание общества Джейн Остен

Первым делом собравшиеся поприветствовали новых членов общества: Франсес Найт, Эви Стоун, Мими Харрисон и Ярдли Синклера, затем утвердили Франсес и Ярдли в качестве четвертого и пятого попечителя Мемориального фонда Джейн Остен. Решили, что Мими не годится для этой должности по причине ее американского гражданства. Эви Стоун, также как и Адам, была освобождена от правовых, финансовых и управленческих обязанностей.

Являясь исполнителем завещания, Эндрю сразу указал на то, что мисс Найт является лицом, заинтересованным в возможности продажи коттеджа, и это может вызвать некоторые затруднения. Согласившись с ним, она отказалась от права голоса на использование средств фонда с целью приобретения коттеджа или иного имущества ее семьи, наследницей которого она может стать.

– Итак, – провозгласил доктор Грей, сидевший на стуле у окна, – теперь у нас есть пятеро попечителей, и нашей основной целью является приобретение коттеджа как будущего музея наследия Джейн Остен. Как председатель, вношу предложение о том, что, помимо нашего намерения дать объявление о сборе средств в газете, нам следует поспешить и взять ссуду в банке.

– К чему такая спешка? – удивилась Эви.

– Боюсь, это необходимо, – ответил Эндрю. – Хоть пока у нас и нет причин волноваться, в течение следующих двенадцати месяцев потенциальный наследник может в любой момент заявить о своих правах. Если суд склонится на его сторону, он сможет распорядиться любым имуществом так, как сочтет нужным. В таком случае мы должны быть готовы предложить за лот сумму, превышающую потенциальные ставки. Конечно, если имение отойдет мисс Найт, она будет полноправно распоряжаться коттеджем, если его можно будет продать по рыночной стоимости или по цене, превышающей таковую. Попечитель не может быть выгодоприобретателем, продавая фонду свое собственное имущество. Даже в условиях рынка мы должны руководствоваться решением суда для продажи, хоть я и не вижу никаких оснований для беспокойства, учитывая наши благотворительные цели.

– Так какая сумма вам требуется? – спросила Мими, сидевшая напротив него на диване.

Доктор Грей кашлянул, бросив взгляд в сторону Форрестера.

– Порядка пяти тысяч фунтов.

– В таком случае я хотела бы помочь, если это возможно.

Мими обвела взглядом изумленные лица собравшихся – еще никто из них не привык к тому, что рядом была звезда мировой величины.

– Я готова пожертвовать пять тысяч фунтов – нужно же с чего-то начать.

Аделина с интересом наблюдала за Греем и Эндрю, склонившим головы в знак почтения.

– Мисс Харрисон, вы необычайно щедры, – воскликнул доктор, – но мы не можем принять от вас столь большую сумму.

– Могу я хотя бы предложить вам что-то взамен, если вы соберете достаточно средств?

Аделина видела, что подобная настойчивость вогнала его в краску.

– У меня с собой есть нечто, что я хотела бы передать в ваш фонд.

Она достала из сумочки маленькую коробочку, обшитую бархатом, и открыла ее.

Внутри были два крестика с топазами.

– Недавно их купили для меня на аукционе, как раз за пять тысяч фунтов.

Эндрю, прекрасно осведомленный о содержании каталога «Сотбис», подошел ближе.

– Могу я взглянуть на них?

Он поднес коробочку к окну, повернув ее так, что камни заиграли в лучах зимнего солнца.

– Это подарок Джейн и ее сестре от их брата-моряка, – сказала Мими. – Доподлинно известно, что кроме браслета и кольца они принадлежали сестрам Остен. Теперь это мое обручальное кольцо.

С нескрываемой гордостью она сняла кольцо с пальца, передав его оробевшему Адаму. Тот принял его и показал Аделине.

– Все эти украшения со временем лишь вырастут в цене, – впервые поднял голос Ярдли, сидевший рядом с Мими. – Чем больше денег нам удастся собрать, и поскорее, тем лучше.

– Тогда займемся рекламным проектом, – предложил Эндрю.

Все это время Эви Стоун сидела на стуле у фортепиано, должно быть принадлежавшем жене доктора Грея. Она внимательно следила за всеми в комнате, давая волю своему воображению. Уже давно она заметила, что и Эндрю Форрестер, и мисс Найт избегали смотреть друг другу в глаза, а Жозефина, несмотря на свою молчаливость и неромантичность, как-то обмолвилась, что старик Найт погубил любовь своей дочери к одному умному парню из деревни. Мими и Ярдли были друг с другом на короткой ноге, как брат и сестра.

Но за годы, проведенные за чтением романов Остен, Эви научилась распознавать тех, кто не видел дальше собственного носа, и потому больше всего ее интересовали отношения Аделины Гровер и Бенджамина Грея.

Последний сидел по правую руку от Аделины, и пока она делала заметки, он поминутно склонялся к ней, поправляя ее и указывая на пропуски, и казалось, что Аделина колеблется меж тем, стоит ли позволять его руке браться за ее ручку или как следует шлепнуть по ней. Когда Эви поднялась с места, чтобы налить всем чаю, и поднесла блюдце с чашкой доктору Грею, он подался назад, забрав у Аделины блокнот и ручку, чтобы Эви передала чашку ей. После он попытался сам вести протокол заседания, но Аделина, отказавшись от чая, решительно забрала у него блокнот с ручкой обратно. В округе доктор Грей славился своими манерами, но Аделина забавным образом отвергала любые попытки ухаживать за ней.

Эви была убеждена в том, что обоих одолевала некая внутренняя борьба. В рождественскую ночь Аделина была в трауре и выглядела бледной, замкнутой, непохожей на себя. Тогда доктор Грей тоже проявлял необычайное расположение к ней, и за этим крылось нечто большее, чем простое сочувствие, – и Эви не могла понять, что именно.

Еще одно воспоминание ярко отпечаталось в ее сознании: когда два с лишним года тому назад доктор Грей явился в школу и с несвойственной ему робостью говорил с Аделиной о школьной программе. Тогда они говорили и о ее отце, упомянув список книг, которые она рекомендовала для чтения, пока тот шел на поправку, и доктор шутя улыбался ей, попросив взглянуть на этот список. Его интерес к Аделине и ее горю не был мимолетным, словно он пытался разгадать какую-то тайну, связанную с ней.

Даже тогда Эви, которой было всего четырнадцать лет, чувствовала, что за словами, звучавшими в стенах классной комнаты, крылось нечто большее. Сама она не была уверена в том, понимают ли это Аделина и Грей. Казалось, что их влечет друг к другу некая сила, что на пути встретила другую, равную ей, – а может быть, они сами почему-то ей противились. Эви помнила, что тогда Аделина только что обручилась с другом детства, а доктор Грей был старше, чем она, и уже тогда сделался объектом сплетен. Если это и был флирт, то едва уловимый со стороны и неявный даже для них самих. Теперь Эви задавалась вопросом: не так ли люди остаются одинокими навсегда, плывя по течению, как мисс Найт и мистер Форрестер? Девушка не желала подобной судьбы, видя в случившемся трагедию, которую можно было бы предотвратить, если бы они нашли в себе смелость следовать зову сердца.

В такие минуты Эви была рада, что ей всего шестнадцать и можно целиком сосредоточиться на своих стремлениях. Когда-нибудь найдется время и на отношения, но сейчас они будут лишь помехой – как бы за ней ни увивался Том и как бы ни робел Адам.

И все же она была еще слишком юна и не так умна, как ей казалось.

Адам Бервик сидел в противоположном углу комнаты, но не смотрел на Эви даже украдкой, и в глазах его не было ни следа влюбленности. Его юные годы также были омрачены болью утрат и одиночества, и он искал спасения в мире книг. Его амбиции и мечты о высшем образовании разбились, когда Первая мировая война отняла у него братьев. С тех пор каждый день он работал в поте лица лишь для того, чтобы выжить, и всего на пару часов мог укрыться в мире, выдуманном кем-то другим. Он надеялся, что в книгах сумеет найти ответ на вопрос: почему его совершенно не заботит одно и так манит другое? Он всегда ощущал свою отчужденность, закрытость от всех, кто его окружал. Внутри его словно существовал иной мир, настолько большой, что он не мог объять его, не сбившись с пути. Никто не мог помочь ему в этом, и ему самому не хватало для этого сил из-за своего характера, отсутствия какой бы то ни было поддержки в семье и горьких уроков, которые ему преподала жизнь.

Едва взявшись за «Гордость и предубеждение», Адам немедленно отождествил себя с мистером Дарси. Он не мог понять, почему тот, будучи образованным и состоятельным и настолько увлекшись Элизабет Беннет, вел себя так странно – совсем как он сам.

Но Адам понимал, почему Дарси не мог поступать иначе, даже если это не понимал сам Дарси. Целую сотню страниц тот осмысливал поведение и манеры других персонажей, хватаясь за соломинки, проецируя на Бингли нежелание родниться с семейством Беннет, губя в зародыше роман собственного лучшего друга с сестрой Элизабет, – и сам не понимал, что побуждало его поступать именно так. Адам считал, что Дарси мнил себя прирожденным кукловодом, дергая за веревочки тех, кто был ниже его по положению, интеллекту и достатку. По крайней мере половину романа он действовал руками Бингли, пытаясь убить свои собственные чувства к Элизабет, расстраивая помолвку Бингли и Джейн.

Чем сильнее Адам погружался в чтение, тем больше он понимал, что кто-то другой, какое-то жалкое подобие его самого взаимодействует с внешним миром. Его настоящее «я» было скрыто где-то внутри, недоступное ни ему, ни кому-либо еще, и так он отгораживался от всего, что влекло его. Ему было уже почти сорок шесть, и он все еще жил со своей больной матерью. Скоро ее не станет, и он останется совсем один в пустом доме, пока не уйдет вслед за ней.

Он смотрел на тех, кто был рядом, думая о том, что идея создать это общество родилась отчасти именно из-за его одиночества. Он не был связан семейными наследственными обязательствами, и никто не стал бы скучать по нему после его смерти. Конечно, он ошибался, как и все одинокие люди, – к нему часто обращались за помощью и привыкли к скрипу колес его телеги, возвещавшему смену времен года; к тому, как он снимал кепи, входя в библиотеку; к тому, как убаюкивал крошечного, едва явившегося на свет щенка; к вырезанным из дерева погремушкам, оставленным на пороге дома, где рождался ребенок.

Сидя в гостиной доктора Грея, Адам чувствовал удовлетворение от того, что общество наконец начинало приобретать законченный вид. И все же он ощущал некую отчужденность от всех присутствующих, исключая Эви Стоун, чья семейная трагедия и жажда знаний так напоминали его собственные.

Присутствие Мими Харрисон поражало его – едва увидев ее на ступенях дома доктора Грея, он сразу вспомнил, как двенадцать лет назад встретился с ней на церковном кладбище. Какой странной дорогой вели их судьбы – и вот они снова встретились здесь!

Он радовался тому, что к Аделине вернулcя ее прежний румянец – быть может, даже ярче, чем прежде. Она продолжала вести протокол собрания. Доктор Грей улучил минуту, чтобы сесть напротив нее, в ворохе бумаг, ручек, чайных чашек и кресел, между Эндрю Форрестером и мисс Франсес. Все они были на два года старше Адама и вместе учились в их маленькой деревенской школе – скряга Найт сэкономил на домашнем обучении собственной дочери. Тогда Эндрю и доктор Грей по-дружески соперничали меж собой, и ходили слухи, что у них с Франсес нечто вроде любовного треугольника. Но, по мнению Адама, у доктора Грея не было шансов. В юности мисс Найт была настоящей красавицей – бледно-серые кошачьи глаза, длинные золотистые локоны, ниспадавшие на шею. Но время не щадило никого, и ее красота померкла – в глазах появился призрачный блеск, и она уже не распускала свои поседевшие волосы.

И потому Бенджамин Грей делал вид, что внимательно изучает заметки Аделины.

А Адам Бервик, как это часто бывает, влюбился в нее.

Солнце уже давно село, и он проводил ее до самой калитки. Она подумывала о том, не пригласить ли его поужинать, но Адам был каким-то отрешенным: казалось, что он слегка не в себе. Возможно, он не привык быть рядом с таким количеством людей из-за своей природной робости. За все то время, пока длилось собрание их общества, он не сказал ни слова. Странно – ведь он часто навещал Аделину в последнее время, и выяснилось, что он, как и она, был без ума от Джейн Остен, кроме того, Адам оказался весьма вдумчивым читателем.

По дороге домой они говорили об Элизабет Беннет, которую он так любил.

– Мне всегда с трудом верилось в то, что такая умница, как Лиззи, вдруг влюбилась в подлеца Уикхэма, – сказала Аделина.

– Во всем виноват Дарси, когда отнесся к ней с таким пренебрежением на первом балу, – ответил Адам. – Это заставило ее искать повода не любить его.

– «Да, она вполне ничего, но недостаточно хороша для меня». Ой-ой, – засмеялась Аделина. – Если бы я услышала нечто подобное, кому-то пришлось бы основательно потрудиться, чтобы вновь завоевать мое расположение. Но вы совершенно правы – она беззащитна перед Уикхэмом лишь потому, что ее так глубоко уязвил Дарси и это затуманило ее взор.

Вдруг Аделина осознала, что все сказанное вполне применимо к ней самой, но она быстро прогнала прочь эту мысль и опустила ладони на калитку, ощутив, как та качнулась на расшатанных петлях.

– Сегодня доктор Грей попросил меня починить ее, – заметил Адам. – Я зайду утром.

– Он слишком обо мне беспокоится.

– Неужели? – с сомнением спросил он. – Он всегда мне нравился. Мужик что надо.

– Вы уверены, что не хотите поужинать?

Адам покачал головой, взмахнул рукой на прощание и поспешно удалился. Аделина заметила, что он идет не по направлению к своему дому. Куда еще он мог пойти в столь поздний час?

Она пошла к дому через сад и по пути подбирала то старый лист, то мертвую травинку – ей вновь захотелось заняться им до весны. Нащупав ключ в кармане пальто, она ощутила чье-то присутствие за спиной и обернулась.

Там, в лунном свете, в нескольких шагах от нее стоял Бенджамин Грей – руки в карманах пальто, голова непокрыта.

– Господи, вы снова меня напугали. Больше не делайте так.

Она хотела открыть дверь и вдруг догадалась, в чем дело.

– Вы что, следили за мной?

Он подошел ближе и встал рядом, возвышаясь над ней.

– О чем вы говорили с Адамом?

– Что, простите?

– О чем вы говорили, пока он провожал вас домой?

– С какой стати я должна вам отвечать? – раздраженно бросила она и снова взялась за дверную ручку, но он развернул ее лицом к себе.

– Что ж, хорошо, – с досадой вздохнула она. – О Джейн Остен. О чем еще, по-вашему, мы должны были говорить?

– Вы любите его?

– Вы вообще в своем уме? – воскликнула она. – Сперва добились того, что меня уволили, затем называете наркоманкой – все эти годы вы только и делали, что отталкивали меня!

– Что значит «отталкивал вас»?

– Боже мой, – пробормотала она, – вы даже наняли на работу ту, что была моим злейшим врагом еще в колледже… эту шпионку экстра-класса…

– Аделина, ради всего святого, что значит «отталкивал вас»?

Она отвела глаза, разглядывая собственные сапожки.

– Ничего не понимаю.

Он вздохнул, взглянул на луну, затем, проведя рукой по лбу, уставился в землю.

– Вы ничего не понимаете? Значит, мне одной все понятно.

– Аделина, пожалуйста, выслушайте меня.

Он попытался взять ее за руку, но она резко отдернула ее.

– Выслушать? Ваше нытье о том, как вам одиноко, когда за неполный год я лишилась мужа и дочери? Вы как нельзя вовремя!

Ее голос все сильнее дрожал от гнева.

– Прошу, позвольте мне войти, и мы спокойно обо всем поговорим.

– Нет, постойте, что за неслыханную чушь вы несете?! Вы не посмеете, слышите вы меня или нет?

Она пыталась открыть замок, но у нее так сильно дрожали руки, что она никак не могла попасть ключом в замочную скважину.

– Думаете, что раз вылезли из спячки, можете приставать к первой попавшейся женщине? К молодой женщине, которая теперь свободна? И все потому, что вам одиноко по ночам? Вот это вам нужно? Да как вы посмели! Как могли подумать такое обо мне!

Наконец она открыла дверь, но он попытался удержать ее.

– Аделина, я ни о чем подобном не думал. Ни о чем таком. Вы же хорошо меня знаете.

– Уходите, пожалуйста, – взмолилась она, и слезы хлынули из ее глаз. – Неужели вы не понимаете, как мне больно?

Она захлопнула дверь, оставив его одного в темноте, и он слышал, как она рыдает. Хуже он сделать уже не мог, даже если бы очень постарался. Возможно, эти слова были последними, что он от нее услышит, – а ведь он пришел сюда совсем не за тем, гонимый ревностью к Адаму Бервику с его подарочками.

Он постоял так еще несколько минут, пока не стихли ее всхлипывания, и побрел прочь по садовой дорожке, не оборачиваясь, не глядя на дом, где все еще не зажегся свет. Так он и шел в полной темноте, под луной, невероятно одинокий, и некому было указать ему путь, кроме этого безликого небесного тела, светившего всем – и никому. Никто больше не заботился о нем, он никому не был нужен, кроме той, что покинула его много лет назад, и вот вселенная в своей безграничной несправедливости заключила с ним сделку: снова испытать подобную боль или не получить вообще ничего.

Так и вышло – он вновь остался ни с чем, лишь причинив себе еще больше страданий, и в этом была его вина.

Едва ступив на порог собственного дома, он увидел связку ключей в замке его кабинета. Да, это могло помочь умерить боль, и никто бы не узнал об этом. Никто, кроме Аделины, – и тогда он бы стал на шаг ближе к той жалкой развалине, какой казался ей, и он не был уверен, что сможет вынести подобный позор.

Жалость к себе обычно заставляла его замкнуться, поддаться боли и зависимости. Но сегодня ему уже нечего было терять, и в то же время перед ним открылись все дороги. Он не продвинулся бы на йоту к достижению собственной цели, если бы сейчас снова уступил. Сделать так означало снова ступить на проторенный путь, что вел через сад к той двери, что захлопнулась перед ним, и к другим таким же дверям и таким же людям – если у него вообще хоть когда-нибудь будет второй шанс.

Его жизнь была болью – собственно, он и не жил по-настоящему. Вместо этого он забывался в наркотическом дурмане. Уже несколько недель он не открывал шкаф, помня свою клятву на церковном кладбище в сочельник. Либерти Паскаль, эта «шпионка экстра-класса», как ее окрестила Аделина (даже сейчас он не смог сдержать улыбку), отлично справлялась с возложенными на нее обязанностями, ничего не упуская из виду. Он пытался стать лучше, и сейчас причина этих перемен была невероятно далеко – но в ее мнимой недостижимости и крылась коварная ловушка. Если он сумеет противостоять искушению сейчас, в этот тяжелый миг, значит, это и вовсе ему не нужно. Это было очередным испытанием – бог знает, сколько он уже провалил. И хотя Аделина и была так далеко, она тоже смогла побороть своих демонов в этот мрачный час, и он сказал себе, что у нее есть чему поучиться. Она была умнейшей из всех, кого он знал, и, отвергнув его, лишь подтвердила это – он все понял, невзирая на боль, причиненную этим наитием.

В конце концов, перед ним лежал новый путь, ступив на который, возможно, он смог бы стать тем, кого заслуживает Аделина.

Глава 23

Чотон, Хэмпшир.

Второе февраля 1946 года.

Полночь

Когда встреча подошла к концу, Франсес предложила Мими и Ярдли остаться у нее на ночь в отведенных для гостей комнатах. Мими была безумно рада провести ночь в доме, где когда-то спали Остены и, быть может, даже сама Джейн оставалась ухаживать за больной племянницей или племянником, несмотря на то что сама жила по соседству.

Втроем вместе с Эви они направились к особняку, пройдя через всю деревню; Эндрю Форрестер пошел в противоположном направлении, возвращаясь в Олтон, а Адам провожал домой Аделину. Зимний день короток, и в половине пятого солнце уже клонилось к закату, а полная луна терпеливо ждала своего выхода. Ярдли засыпал Франсес вопросами о Чотоне и его истории, на которые она охотно отвечала, хоть и ссылалась на то, что лучше всех в округе об этом осведомлен Эндрю Форрестер – второго такого знатока было не найти.

После запоздалого ужина в столовой и напитков у огня Эви поднялась в свою спаленку на чердаке в южном крыле, а мисс Франсес удалилась в свою – в углу напротив Эви. Внизу, на втором этаже, была спальня ее отца, куда никто не заходил со дня его смерти и похорон две недели тому назад. Франсес все еще не решалась войти туда, несмотря на вежливую просьбу Эндрю Форрестера разобраться в отцовских бумагах.

Гостевые спальни располагались на втором этаже северного крыла на отдельной площадке с лестницей, которую Франсес называла «галереей гобеленов». Лестницу действительно украшали фландрские геральдические гобелены, приводившие Ярдли в восторг, подобного которому Мими еще не доводилось видеть. Он был убежден в том, что именно их копии находятся в нью-йоркском музее Метрополитен, и уже горел желанием позвонить одному из старших смотрителей музея, чтобы обсудить их возможную стоимость.

В коридоре они пожелали друг другу спокойной ночи, и Мими вошла в поражающую воображение тюдоровскую спальню. Насмотревшись на мебель эпохи королей Георга, Эдварда и даже времен Средневековья, она забралась в горячую ванну на деревянной платформе в дальнем углу комнаты и как следует вымыла голову – как раз к утру ее густые волосы должны были просохнуть. В доме было холодно, но стараниями Жозефины в камине пылал огонь, под окнами стояли электрообогреватели, а в ногах на постели лежала укутанная в шерсть грелка. Затем она надела старую белую хлопковую ночную рубашку. В сумочке лежали ее солнцезащитные очки, пудреница и красная помада, а значит, она была готова к новому дню – и неважно, станут ли люди докучать ей своим вниманием или нет.

Оказавшись в постели, она немедленно зарылась в подушки на гусином пуху, стараясь не думать о Джеке. Ей не хватало его ночами – она привыкла к теплу его тела и объятий, к поцелуям, которыми он покрывал ее плечи. Интересно, что бы он сказал, увидев эту старинную спальню, кровать с балдахином и гобелены на стенах? За недели, прошедшие с того дня, как он уехал по делам в Шотландию, а затем вернулся в Лос-Анджелес, она лишь несколько раз говорила с ним по телефону. Те дни, что они провели вместе здесь, в Англии, можно было назвать их медовым месяцем, несмотря на то что свадьбу они собирались сыграть в апреле. Когда она сообщила ему о том, что имение семьи Найт завещано ближайшему родственнику мужского пола, а ее приняли в общество Джейн Остен, он ответил, смеясь, что теперь вряд ли дождется ее возвращения в Штаты. Сквозь витражные стекла створчатых окон виднелась полная луна, она думала о тех, кто когда-то точно так же смотрел на полную луну, и о том, что в его словах была толика правды. Мими была не из тех, кто сидит на месте, но сейчас, когда в Голливуде угасал интерес к ней, а точнее, к ее личику, ее тянуло в Англию, тянуло к прошлому, откуда родом были те, о которых она прочла так много книг.

Она встала с постели, подошла к телефону, чья черная пластмасса так резко контрастировала со старинным убранством комнаты. Заказав разговор с Беверли-Хиллз за счет вызываемого абонента, она поднесла аппарат к окну, насколько хватило длины провода.

– Который вообще час? – послышался сонный голос Джека.

– Здесь полночь, значит, у тебя четыре часа. Время для коктейлей.

– Я как раз собирался на студию, надо повидаться с Монти.

– Привет ему передавай, – рассмеялась она.

– Я серьезно.

– Вот как?

– У нас с ним доля в прокатной компании, мы пытаемся перекрыть риск, связанный с выходом твоей «Шехерезады», нашим «Разумом и чувствами». По его словам, студия предлагает пятьдесят процентов, а мы страхуем их от возможных убытков.

– У «Шехерезады» будут хорошие сборы, – возразила она, хотя и не была в этом уверена. Ценой собственных ошибок она поняла, что голливудские воротилы не думают ни о чем, кроме прибыли.

– Ну конечно, детка, мы оба это знаем. Поэтому для нас это очень выгодное дельце.

– Для тебя.

– Расскажи мне о встрече вашего книжного клуба. Шайка вышла что надо. Кто больше всех плакал? Ручаюсь, что Ярдли, он тот еще фрукт, – подтрунивал он.

– Все прошло отлично, – оборвала его Мими. – Мне кажется, у нас все получится. Знаешь, в Англии не так уж много мест, где можно сделать что-то подобное. Обычно такие старые дома сносят, или к ним просто не подступиться. А у нас будет дом самой Джейн Остен…

– Так вот, мы тут с Монти поговорили…

Он прочистил горло, и если бы она не знала его так хорошо, то подумала бы, что он нервничает.

– В общем, бюджет «Разума» будет порядка миллиона, но есть и хорошие новости – половину мы получим от твоей старой студии.

– Ты уже говорил об этом.

У нее пересохло в горле, и, прижав трубку к уху, она налила стакан холодной воды из графина на ночном столике.

– Слушай, есть еще кое-что… Студия выдвинула кое-какие требования.

– Ну разумеется, за пятьдесят-то процентов.

– Мими, послушай, это же все равно наш фильм, только в студии поменяли мнение насчет Элинор.

– Она должна быть моложе?

– Не обязательно.

– Что это, черт возьми, значит?

– Все дело в энергетике, понимаешь? Нам нужен кто-то помоложе, чтобы дополнить Анжелу Каммингс и ее Марианну. В студии считают, что вы не сыграетесь из-за разницы в возрасте.

– Бог мой, Джек, когда Грир Гарсон играла Лиззи с Оливье, она уже была на целый год старше меня! Даже старше, чем Ларри…

– Да, но за ней стояли «Метро-Голдвин-Майер», и они хотели видеть в этой роли именно ее.

– Господи, Джек, но ведь ты сам говорил, что мне стоит разорвать контракт, и пусть эта студия катится на хрен!

– Детка, успокойся, ОК? А не то Франсес Найт восстанет со своей холодной постели.

Мими глубоко вздохнула.

– Поверить не могу, что ты прогнулся под Монти. Тебе даже не нужны его деньги.

Он ничего не ответил.

– Джек?..

– Слушай, в Шотландии я вложился в одну компанию. Риск минимален, но я кучу денег потратил, и надо слегка затянуть пояса.

– Я тебе не верю.

– Мими, ты же понимаешь, что значат инвестиции. Чем меньше риск в одном деле, тем больше я могу рисковать в другом. Я никогда не делаю необдуманных ставок, ты же прекрасно об этом знаешь.

Было в его голосе что-то, что пугало ее больше, чем роль Элинор, доставшаяся кому-то другому из-за Монти. Джек Леонард показал свое истинное лицо, к которому стоило присмотреться получше еще год назад. Кроме себя, ей некого было винить, – он всегда был таким. Действительно, иногда лучше знать о недостатках партнера.

– Я не могу сейчас говорить, мне пора, – сказала она в трубку и поставила аппарат обратно на столик.

И со всей силы хватила кулачком по стене. Она подумала, что сейчас проснется Ярдли и постучит в ответ, но по-прежнему стояла тишина. Все уже давно спали – день выдался долгим.

Она подошла к окнам, выходившим на подъездную дорожку, обвела взглядом рощу и поля, уходившие вдаль, – мерцающий в лунном свете мир, таинственный, туманный. Тот мир, что ждал ее дома, приводил ее в ярость – там не было никаких тайн, там был Монти, который унизил ее, а затем спелся с Джеком, и всем было наплевать – ведь дело касалось денег и власти, которая была еще важнее. Власть давала все, без нее ты был никем. Чем меньше времени она проводила в Голливуде, тем меньше у нее оставалось возможностей на что-то повлиять. Рано или поздно ее карьере все равно придет конец – может, гори оно все огнем?

Она вспомнила о том, что Джейн Остен тоже знала, что значат деньги и власть. Знала, что для женщины значит бедность, и этот всепоглощающий страх угадывался в ее книгах, хоть и прятался за благовидной вуалью хлопот о замужестве. Ни щедрость, ни снисхождение мужчин из их семей не могли сделать женщину по-настоящему независимой. Все же, благодаря своей гениальности, которую нельзя было купить ни за какие деньги, ей удалось добиться некоторой самостоятельности – достаточной, чтобы жить, работать и умереть так, как ей хотелось. Но главным ее достижением стали шесть романов, бывшими ее рукотворным наследием, ее детищем, и на ее пути не встал ни один мужчина, властный или богатый.

Однако Мими понимала, что и это было полуправдой. Быть может, жизнь Джейн сложилась бы совсем иначе, она смогла бы написать куда больше книг, если бы ее родственники-мужчины и издатели принимали несколько иные решения в ее пользу. Стоя сейчас под этой бледной луной, она, марионетка в руках двух финансистов без единой живой мысли, знала, как приятно создавать что-то, что не стареет с годами, становясь все лучше и лучше. Подобно Фаусту, она заключала свои голливудские контракты, забыв о театре, где седина и морщины в уголках глаз были заметны лишь с пары первых рядов. Богатство и слава настигли ее так быстро лишь благодаря ее красоте и мечтам о ней. Теперь же она могла в одночасье лишиться всего.

Она хотела было отойти от окна и попробовать уснуть, когда заметила, как вдалеке кто-то выходит из тени деревьев. Пастушья хижина на колесах стояла в самом сердце липовой рощи; открыв окно, она услышала едва различимый стук щеколды и шаги на скрипучих деревянных ступенях. Может, у нее просто разыгралось воображение, бывшее ничуть не слабее, чем у Эви, но чуть за полночь, когда она уже засыпала, ей грезились странные пары, образовавшиеся в их обществе: Эви и Адам, Адам и Аделина, доктор Грей и Франсес, Франсес и Эндрю…

Эви в одиночестве сидела в библиотеке. Час был поздний, и все в Большой Усадьбе уже давно были в постелях, но она обходилась всего четырьмя часами сна и в предрассветный час все еще работала.

Каталог был завершен. Она без устали трудилась над ним уже два года, за пару недель разобравшись с оставшимися томами, и теперь каждая из книг, стоявших на полках, получила собственное описание – а всего их было две тысячи триста семьдесят пять. Она отметила даты публикации, номера изданий, описала состояние переплетов и корешков, печати, дарственные надписи, экслибрисы, иллюстрации, гравюры, сноски и золочение обрезов. С прошлой осени по выходным она ходила в олтонскую библиотеку, где искала любую полезную информацию, а затем сопоставляла найденное с аукционными брошюрами и газетными вырезками из библиотеки Винчестера, пытаясь отслеживать недавние продажи лотов, а также состояние и оценочную стоимость идентичных изданий.

Прямо у нее над головой сейчас спал Ярдли Синклер, и потому она невероятно гордилась тем, что закончила работу именно сегодня. Присутствуя на оглашении завещания Джеймса Найта и узнав, что в любую минуту может найтись какой-нибудь дальний родственник и предъявить права на всю библиотеку, Эви поклялась сделать все как можно быстрее, чтобы наконец сообщить мисс Найт о ее точной стоимости. Когда она узнала о том, что один из сотрудников «Сотбис» присоединится к обществу и что это тот самый мистер Синклер, с которым они столько раз общались по телефону, пока он пытался добиться встречи с Франсес, у нее появилась еще одна весомая причина поспешить.