Текст книги "Антиглянец"

– Хобби! Смеешься? Хотя… – Он обернулся. – Послушай, а давай вместе? Придумаем что-нибудь на двоих, нам же нужно поле для общения. Давай, есть идеи?

– Ну, например… Давай на лошадях научимся скакать. Конкур какой-нибудь устроим.

– Я умею. Не получится!

– Что там еще? Летать можно. Давай на самолете летать! Ты будешь первый пилот, а я штурман. Я вообще самолеты люблю. Когда вхожу в самолет, всегда бок глажу, подлизываюсь к нему.

– На самолете тоже умею. Яхта, самолет, лыжи, которые терпеть не могу, теннис, преферанс. Не биография, а коллекция прав… Залуженный транспортник, твою мать! Зато хорошо, если разорюсь, могу извозом подрабатывать.

– А путешествия? Есть же еще места, где ты не был? Сельва Амазонки. Что там еще? Охота на льва…

Наш разговор вдруг напомнил мне игру. Я бросала ему мячик, но он пропускал каждую подачу. Он не хотел больше отбивать.

– На Амазонке был, и в Чили был, в Венесуэле, на островах этих райских, на всех почти, в Африке, где белых не жрут, и где жрут тоже… Льва убил. Зачем-то. Дома теперь лежит у камина, греется… Мы с Сережей Карагановым ездили. Караганова знаешь? Тоже охотник.

– Космос еще есть. – Я не издевалась, я правда не знала, как ему помочь.

– В космос не хочу! Вдруг там боженька сидит? Ловит таких пассажиров и наказывает.

Мы замолчали. Что еще сказать?

– Заслуженный путешественник, бл…дь! Это все декорация. Очень декоративно живу я, как там у вас говорят – гламурно? Просто покупаю еще одну картинку, чтобы было куда пялиться. Я не фотографирую давно ничего – ты в курсе? Ни себя, никого. Я когда в Африку первый раз приехал, лет десять назад, я счастлив был. Львы, носороги, орлы-куропатки. Знаешь, у носорога птичка сидит на голове, насекомых выкусывает. В детстве читали тебе про Рикки-Тики-Тави?

Я кивнула. Там было про мангуста, но это неважно.

– Вот, когда я это увидел, чуть не заплакал. Когда ты смотришь на слонов этих, жить хочется, молиться им, понимаешь? Кто там в виде слона – бог Ганеша?

– Да, кажется.

– Я подумал – может, уехать? Открою отель, сам буду туристов возить на сафари. А потом, раз на третий, в Кении, едем утром на машине – и ничего, ноль эмоций. Вокруг красота, живое чудо, можно погладить, дотронуться, а у меня полная анестезия, понимаешь? Хоть щипай себя. Я льва там поэтому убил, хотя до того принципиальный противник был. Думал, что меня хоть как-то вставит. Вообще ничего не почувствовал – ни гордости, ни отвращения. Ну убил и убил.

Я молчала, надо было остановить его, потому что потом он пожалеет. Пожалеет, что показал мне свое незащищенное брюхо, и я же буду виновата. Свидетелей царской слабости убивают. Мужской тоже.

Но перебивать его было жестоко. Я чувствовала себя медсестрой, с тампоном и скальпелем. Перебить – значит, нарушить врачебный долг. В конце концов, он же не только мужчина. Просто человек, которого я люблю.

– У меня давно уже все через пластик – ощущения, люди, впечатления. Ничего не чувствую. Или через латекс, как правильно сказать?

– Все равно. Можно и так, и так.

Вот почему ему нужны презервативы. И вот почему он их с собой не носит.

– Я так ко всему отношусь цинично не потому, что я циник, просто я, может, уже умер, а кое-какие рецепторы остались. Знаешь, как щетина у мужиков растет после смерти. В морге бреют. Так и я. Все умерло, а физиологический процесс идет. Жру, сплю, трахаюсь, деньги произвожу. Жру говно, деньгами сру. Хорошо сказал, да?

Я почти не дышала, слушая его. Сначала боялась на него смотреть, теперь боялась пропустить каждое движение. Запоминала биение жилки на виске, пульс этого откровения. Он больше не пытался произвести впечатление, не принимал поз. Передо мной сидел человек – разбитый, раздавленный, маленький, такой, какой есть. Мне было жаль его. Если бы я была его мать, я бы умерла от разрыва сердца.

– Может, тебе уехать, подумать, засесть куда-нибудь?

– Уехать… Это я только так говорю – в Африку погулять. Я же порабощен этим бизнесом, тысячи людей у нас работают в компаниях – моих, Аркашиных, аффилированных, отрасль целая! Если остановишься, бизнес упадет, понимаешь? Выкинут моментально. У нас так – вход рубль, выход – два. А потом, я уже не смогу быть бедным. Я годами меряю все в деньгах. У меня самооценка в ярдах – а если их нет, и что?

Моих ответов не требовалось. Только уши. А может, и они ему были не нужны. Он же говорил с собой.

– Я подумал сегодня – а не хотел бы я вот так полежать там вместо Аркаши? Вот у кого сомнений нет, вообще не бывает! Ему все нормально. Он очень деньги любит. У него мать в порту учетчицей работала и пять человек детей, понимаешь? У него компенсация еще не достигнута. А меня с этими интеллигентскими ценностями поженили, а потом я их пятнадцать лет топтал. Если бы я матери рассказал, чем на самом деле занимаюсь…

– Ты зря так себя! – я не выдержала. – Ну что ты особенного делаешь, просто бизнес такой. Надо быть жестким.

– Бизнес, да… У меня позиция такая – есть дела, которые мы с Волковым делаем вместе. Есть дела, которые Волков делает без меня и о которых я ничего не хочу знать. Как он решает ряд проблем… Я системный менеджер, цифры, структура, прогнозы, аналитика… Всегда так было, с самого начала. А кто там тогда, в кровавеньких 90-х, висел вниз головой в подмосковном лесу – меня не касается. Понимаешь, да? Но я ведь знаю, не хочу знать, а знаю! И сколько кому Волков заносит, знаю. И руки пожимаю этим людям… Я уже давно скотобаза, тебе ясно?! Закрываю глаза и к корыту, быстрее, быстрее, чтобы другие свиньи не схомячили. Ты понимаешь меня, Алена, понимаешь?!

В его голосе было отчаяние.

Я кивнула. Горло перехватило, но я все-таки выдавила:

– Понимаю…

– Я сегодня, когда там лежал, на коечке этой, знаешь, о многом подумал. Думал давно, но никогда особенно не погружался, а тут время было… Хорошо, что это авария. Нет, не то говорю… Хорошо будет, если Аркаша выживет – тогда все решаемо, тем более там не моя вина. Даже если и моя, не важно. Но какая разница – авария или не авария, а может, налоги? Это же только декорация, детали. А суть одна. Тенденция, заметь, Волков там лежит с трубкой в горле, я здесь, в камере. Мишка Прохоров вон тоже попал. Ходора вспомнил. Все думают – как ему? А вот так ему. И о тебе думал – как я тебя подставил… Тебя, человека, которого меньше всего хотел обидеть. Сколько мы там провели, часов шесть? А шесть лет? А шестнадцать?

– Саша… Сашенька…

Я обхватила его за плечи. Зарылась носом в волосы. Я не могла больше это слышать. Я боялась расплакаться.

– Сейчас, Алена. Прости, надо договорить. Зачем говорю, не знаю, но ты еще потерпи…

Он взял мою правую руку и положил на грудь. Накрыл своей и сжал. Левой я гладила его по плечу. Дышала в ухо.

Он чуть-чуть успокоился.

– Ты бы меня видела лет двадцать назад… Студент, шея тонкая, свитер болтается, стипендия сорок рэ. Я счастливый был. У друга на раскладушке спал, когда из общаги выперли за бл…дки. Тогда любовь была. Я в каждую влюблялся, ни одной не пропускал. Бабник был.

Слово «бабник» было старперское. Я не помнила, когда его последний раз слышала. Устаревшее слово. Нет явления, и слово отправляется в утиль.

– Девчонки не давали, а я их стихами, цитатами обволакивал. На гитаре им играл. Денег не было на цветы, гитара у меня была инвестиционным вложением. А теперь не играю. Гитару купил роскошную, но не играю. Я теперь только себе покупаю, больше ничего ни на кого не хочу тратить. Я и тебе ничего сказать не могу, не потому что не хочу…

Я замерла, рука соскользнула с плеча. Вторая оставалась в его плену.

– Я не знаю, что чувствую. Чего я вообще хочу. Только понимаю, что после всего этого не могу, не имею права голову тебе засирать. Понимаешь?

То есть это значит, что он… Что все равно ему? Я так и знала…

Он обернулся ко мне. Его губы, глаза…

– После этого текста я для тебя точно умер. Но я и не нужен тебе, вообще-то. На твоем месте я бы давно послал такого мудака. И ты меня тогда послала, и я пошел, и правильно пошел. Тебе же не нужен такой? Зачем тебе такой, правда? Ты плачешь?

Он не договорил. Я не успела ничего ответить. Его сухие губы, мои… Мои загорелись, когда по ним царапнуло его щетиной. Как быстро растет. Мне всегда нравилась эта щетина – так острее чувствовалось слияние с чужим, мужским… Так острее чувствовалась грань между «я» и «он».

Я не поняла, как это произошло. Он дотянулся с водительского сиденья, перелез или вышел и вошел через дверь… Я даже не запомнила этого момента. На секунду он меня выпустил, а потом я уже лежала, упираясь затылком в мягкий подлокотник, липла голой кожей к кожаным сиденьям – за это их и не люблю. Его глаза надо мной… Грань сохранялась и была острой – между рубашкой и телом, между кожей машины и его. Эта тяжесть сверху, когда не вырвешься и не хочешь никуда вырываться, а хочешь так и лежать раздавленной, пойманной. Покоренной и распятой… Что-то твердое, жесткое… Пряжка ремня. А ремня и не было в тех брюках, они же на резинке.

Когда оставалась еще одна последняя секунда, когда можно было это остановить, я прошептала:

– А презервативы?

Он застыл на мгновение. Выдохнул:

– Молчи. Ради бога…

Вдавил мою голову в подлокотник. И больше ничего нельзя было сказать и сделать. Больше ничего не надо было делать. Само собой… Так просто. Просто дышать в такт. Ветер с моря забирался в машину и на секунду, когда возникало пространство между мной и им, между мной и кожей сиденья, я ощущала прохладу. Потом снова горячо. Холодно. Горячо… Очень горячо. Потом я уже не различала ни низ, ни верх, ни ветер, ни грань, где кончаюсь я и начинается он. Все слилось в одно… Лицо горело, распаленное его прикосновениями. Везде, где он прикасался, оставался след… Чертил свои борозды на мне, по мне, внутри меня… Пусть. Все равно, что дальше, пусть сейчас так. А я запомню. Каждое движение, почти до боли, до самой внутриутробной черты, за которой больше ничего нет, до самого конца… До алой глубины, где начинается все… Смыкается, раскрывается, взрывается и горит…

– Как же с тобой хорошо! – прошептал он. – У меня такого не было с семнадцати лет. – И, не дожидаясь моего ответа, быстро поднялся, хлопнул дверью, сел за руль, завел машину. Мы поехали.

А я осталась лежать на мокрой коже позади него. И смотрела в окно, в черный бархатный мрак…

В свой номер я вошла через сутки, даже больше. Очень странная картинка – комната хранила отпечаток моего состояния, каким оно было, когда я собиралась в Монте-Карло. А теперь сюда вошел совершенно другой человек.

Саша сразу рухнул в кресло.

– Аленка, у нас не больше часа. Помочь?

– Сиди, мне самой быстрее! – ответила я.

Вещи, не узнававшие хозяйку, прятались по углам, не хотели собираться. Или стеснялись постороннего. Я пыталась загладить эту неловкость – между гостем и изнанкой моего гардероба, который застали врасплох.

Странно, только что ты и он – это одно и то же, а после того, как все кончилось, нас снова отбрасывает друг от друга на расстояние. Он тоже дистанцировался, спросил:

– И мы сюда тебя поселили?

– Как видишь. Но тут бассейн отличный.

– А я в «Хилтон» тебе приглашение присылал.

– Какое приглашение?

– На день рождения.

– А… Да? – Я и забыла о нем.

– А я все думал, почему ты не приехала, звонил тебе…

– Вот потому.

Значит, это он звонил! А тот номер – его французский мобильный.

– Понял, исправлюсь. Слушай, а выпить есть?

Вино в этой комнате закончилось еще позавчера.

– Нет, пусто.

– Так давай закажем!

– Тут нет рум-сервиса. Не «Хилтон».

– Ладно, не добивай. Слушай, что ты копаешься? Давай мне задание!

– Какое тебе задание дать? Трусы мои складывать?

– А что? Мне нравится. Я могу.

Мне зато не нравилось. Потому что были там трусы, которые не стоило доверять его глазу. Никакого гламура, зато удобные. Ненавижу синтетические бл…дские кружева, которые впиваются всюду. Но хорошо, что вчера я надела компромиссный вариант – шелковые, которые меня и спасли.

Разговор о трусах как-то разрядил напряженность. Он встал посреди комнаты, оглядывая поле битвы с пакетами, мешками и тряпками.

– Ладно, трусы можешь себе оставить, но такое простое дело, как сборы, мне можно доверить. Я же путешественник с дипломом. Чемодан собираю за десять минут. Ты иди в душ, а мне скажи, что складывать.

Я остановилась в замешательстве.

– Алена, давай, не стесняйся! Теперь уже поздно стесняться. А то сейчас вообще никуда не уедем…

Он двинулся ко мне, поймал…

– Ну что, согласна?

– Да, – сказала я и вывернулась из его рук.

Бросила мешки на кровать, – пусть разбирается.

– Чемодан в шкафу.

– Будет сделано! Время засекай. И дверь в ванну запри, – он хмыкнул.

Я скрылась в ванной. Стояла под душем и думала о том, как все изменилось. Вчера я здесь плакала, а теперь за дверью он складывает мою одежду. И мне кажется это нормальным.

Я вышла, замотанная в полотенце, – на постели был уже полный порядок, он сидел и курил.

– Вот она, наконец-то! Ну, иди-ка сюда, проверяй.

– Спасибо, ты гений.

– Одиннадцать минут. Я засекал.

Кроме моих склянок в ванной, все было собрано. Осталось только переодеться и уйти отсюда навсегда. Мне вдруг стало жаль покидать эту комнату и, вообще, что все кончилось. Я села на кровать рядом с ним.

– Что-то не так?

– Да нет, все нормально. Просто уезжать почему-то не хочется. Вчера еще мечтала покинуть эту страну, а сейчас – грустно.

Он посмотрел на меня. Толкнул плечом.

– Провоцируешь?

– В смысле?

– В прямом, – сказал он и потянул за край полотенца.

Опрокинул меня навзничь, головой я уперлась во что-то жесткое. Ручка чемодана.

Сквозь сердцебиение я расслышала телефон. Мой телефон.

Я дотянулась рукой до сумки. Его голова на моем животе…

– Не подходи, – прошептал он.

Мама. Я совсем забыла!

– Аленушка! Дочка! Ты где? Ты слышишь меня?

– Да, да, мама, это я! Все в порядке, я тебя слышу.

– Что там у тебя происходит? Почему ты не звонишь матери? Что случилось? Ты в аэропорту?!

Он приподнялся на локтях и смотрел на меня. Мама была последним человеком, с которым удобно разговаривать в такой позе.

– Все в порядке, мам. Небольшие проблемы были с самолетами. Рейсы перегружены. Много русских во Франции.

– Алена, тут у нас новости, там русских арестовывают, гонения. Срочно домой!

– Мама, вылечу сегодня, – я посмотрела на Сашу.

– Скажи, утром, часов в 8. Может, раньше, не знаю пока, – шепнул он.

– Мам, днем уже в Москве буду, не волнуйся.

– Твой отец, конечно, не беспокоится, а мать с ума сходит! Я уже все передумала – что ты в аварию попала, что, не дай бог, арестовали на тусовках ваших гламурных…

Мама из десяти возможных выбила десять. Точно в цель.

– Мам, все в порядке уже, не волнуйся. Не могу больше говорить, неудобно. Люди рядом.

– Совсем рядом! – сказал он громко.

– Ты с кем там разговариваешь? Алена, ты с кем-то познакомилась? Аленушка, будь осторожна, потому что сейчас очень опасно во Франции! Много аферистов везде, подумают, что ты «новая русская»…

– Хорошо, мам. Пока, мам. Скоро буду.

Она еще что-то говорила, но я нажала кнопку. Иначе ее не остановить.

– Я забыла ей перезвонить. Представляешь, она думала, что я в аварию попала.

– Я кое-что слышал. Моя такая же почти. Не понимает, что говорит. А когда из новостей что-то узнает… Вот как про эту аварию услышит, я представляю, что будет…

– Так позвони ей срочно!

– Думаешь? Что, прямо сейчас? – сказал он, оглядев меня. Но что-то ушло. Надо ехать. Нечего сейчас продолжать. Потому что лучше, чем было, сейчас уже не будет. Стоит только кому-нибудь третьему постучаться к двоим, ток пропадает. И нужно время, чтобы восстановить напряжение. Времени у нас не было. А я не хотела снижения истории на уровень – случайно, между делом, перед вылетом.

– Конечно! Срочно звони! Давай, а я пока оденусь.

Я вытолкала его из спальни, закрыла дверь.

Быстро натянула джинсы, свитер, плащ. Теперь все. Совсем все.

Он заглянул:

– Готова?

– Да. Маме позвонил?

Он не ответил.

– Давай посидим на дорожку, – предложила я.

Может, не надо было его останавливать? Он сел рядом, уставился в пол. Другой, чужой. И я другая. Как будто прочитав мои мысли, он взял меня за руку. Минуту или две мы сидели молча.

– Ну… – сказал он, поднимаясь. Я тоже вскочила.

Мы обнялись, как будто прощались здесь.

– Алена…

– Что?

– Спасибо тебе.

– Ты это говорил уже. И тебе спасибо.

– Нет, мне не за что. А тебе спасибо. Ты для меня… Ты друг, понимаешь? Я никогда не умел дружить с женщинами, а с тобой получается. Знаешь, что это значит?

Я друг? Друг?!

– Это называется дружить? – я отодвинулась от него.

– Нет, ты не так поняла. И дружить с тобой я тоже могу. Это очень важно, иногда важнее, чем… все остальное. Ну ладно, поехали, да?

Я была разочарована. Не то чтобы я ждала от него важных, установочных слов о том, что теперь все это значит, как будет продолжаться и на каком месте мы сейчас. Но про дружбу я точно не хотела услышать. Не знаю, стала ли бы я кому-нибудь помогать так же, да хоть Светке… Нет, были вещи, которые я для Светки не сделала бы. Например, не стала бы скрывать про Настю… Про нее я не вспоминала уже несколько часов. Кстати, и он тоже ничего не говорил.

– Слушай, а где Настя? – спросила я.

– Да сидит тут недалеко. Сейчас увидишь ее.

Мы ехали молча, быстро и как-то грустно. Даже без музыки.

Я все думала о нас. Я уже забыла про аварию, про все ужасы вчерашнего дня. Остался только разговор на берегу в машине и все, что было потом…

Снова телефон. Его.

– Да, так плохо? В Марсель? Почему? Когда? Да, готовьте документы. Я уже еду! Сейчас отправлю девочек и приеду. Да, все!

Он кинул телефон в раздражении.

– Аркадия надо везти в Марсель. В клинику другую. Состояние очень тяжелое, срочно операция нужна. Сейчас вас с Настей отправлю и – к нему.

– С Настей?

– Ну да. Еще не знаю, что она там выкидывает. Но вроде сказали, госпитализации не нужно. В Москве там разберутся. Отсюда ее надо вытащить.

Он думал про нее, опять про нее.

Мы свернули по указателю «Antibes». По улочкам мимо заборов, вверх, вниз. Остановились у ворот. Он на что-то нажал – ворота открылись, мы въехали на дорожку. Деревья, темно… Большой современный дом – во всяком случае, я разглядела острые углы – стекло, бетон… Никакой французской недосказанности – все очень конкретно. Рядом с домом – бассейн.

Мы остановились возле двери.

– Что это за дом? – спросила я.

Он ничего не ответил. А я почему-то не стала настаивать.

Саша нажал комбинацию на пульте с цифрами. Замок внутри щелкнул.

В помещении было темно. Размер угадывался по бликам, которые отражали зеркала и картины. Всюду стекло, какие-то цветы, удушающий их запах делал темноту еще более плотной. Мы поднимались по лестнице, свет включался на секунду, озаряя путь. Современные яркие картины (непохоже что-то на русский авангард, или я не понимаю в искусстве?), белые стены. В проеме горел яркий свет. В него мы и вошли.

На диване под бежевым пледом лежала девушка, я видела только волосы – длинные белые ведерниковские локоны. На столе стояла полупустая бутылка коньяка. Я огляделась. Картины, длинный белый диван напротив, стулья – пластик а-ля Филипп Старк, металл, стекло, гладкие черные поверхности консолей. В этом больничном минимализме был особенно заметен беспорядок. Никогда я не любила такие интерьеры, холодные и беспощадные к проявлениям человеческих слабостей. Вещи валялись повсюду. Сумки, туфли. Пиджаки. Галстуки. То же самое неряшливое впечатление производил, наверное, и мой номер. Только там не было роскошного минимализма, а была бедность скромной гостиницы «две звезды», со старыми продавленными диванчиками на каркасах, сваренных из железных трубок. Моя вилла для бюджетного туриста, а здесь – дорогая холодная роскошь.

Девушка не двигалась.

– Настя! Настя, просыпайся, вставай!

Он подошел к дивану, я осталась стоять у входа.

Он присел рядом. Потряс ее за плечо.

Она что-то промычала.

– Настя, вставай, пора! Я приехал.

Она дернулась. Повернула голову. Я увидела… Что с ее лицом? Но рассмотреть не смогла. Настя бросилась ему на шею, обняла, зарыдала, уткнувшись в его плечо. Я отвернулась.

– Ну, девочка, перестань, все в порядке будет. Тихо, тихо… Я все понимаю. Все сейчас будет хорошо… Доктор был?

– Сашенька, ты не представляешь… Что со мной теперь будет? Был доктор, сказал, что надо операцию делать. А я… – Она снова зарыдала.

– Алена, воды дай! Вон там, в баре, бутылки посмотри, – он указал на комод из блестящего черного дерева.

Я нашла и стаканы и воду.

– А кто это? Ты с кем? Мне нельзя, чтобы меня видели! Ты не понимаешь, что ли, Канторович?!

Я, наконец, разглядела ее. Лицо Ведерниковой напоминало жуткую маску – нос перетянут повязкой, она шла от уха до уха. На бинте – запекшаяся кровь. На лбу – тоже повязка. Я протянула стакан Насте. Она даже не пошевелилась. Саша взял стакан и подал ей. Из его рук Ведерникова взяла.

– Успокойся. Сейчас вы с Аленой вместе в Москву полетите.

– А ты разве не отвезешь меня?

– Я не могу, Настенька, никак не получится. Я к Аркаше сейчас должен ехать. Он в больнице. Но все в порядке с ним будет, я надеюсь.

– В больнице? Значит, все нормально с ним? Саш, там же врачей полно, если он уже в больнице, а со мной ничего не ясно. Доктор сказал, что операция нужна пластическая, а у меня эфиры, я в истерике, ты слышишь?! Я не могу одна там… Тебя не будет, Аркаши не будет! Что мне на работе говорить? Я не могу одна лететь, разве это не понятно?!

– Девочка, я не смогу в любом случае. Ты соберись сейчас с силами. Клинику найдем, пока вы долетите. Поняла меня? Сейчас собирайся, мы с Аленой тебе поможем.

– Я не могу при чужих. Пусть она внизу подождет!

Я смотрела на Канторовича. Он взглянул на меня. И смутился, кажется.

– Хорошо. Успокаивайся и вставай потихоньку. Голова не кружится?

Какой он предупредительный с ней. Мне такой заботы не досталось. Ну правильно, женщина-друг не то что женщина-ромашка. Прекрасный нежный цветок, съ…бавшийся с места аварии, растение, спасенное мной от дерьма, которым удобрили бы его во французской полиции. А мне что – мне можно.

Он помог ей сесть.

– Подожди, сейчас я Алену провожу.

Он повел меня вниз по лестнице. Включил свет. Усадил в гостиной за большой стол.

– Выпьешь? Вино, водка, коньяк, виски, джин еще есть.

– Давай коньяк.

Он налил мне и оставил бутылку открытой.

– Черт, а я даже выпить не могу! Ты не обращай внимания на нее. Она девка неплохая, но истеричная. Ее можно понять.

– Разумеется.

– Ты о чем?

– Так, не о чем.

– Алена, только сейчас не начинай! Если вы еще будете друг с другом отношения выяснять… Помоги мне ее отправить, очень прошу! Опять тебя прошу, но у меня нет выхода. Твой должник буду по всем статьям. Как друга прошу. Потом выставишь мне счет. Ты же понимаешь все, а она дурочка.

– Да, я друг.

– Вот видишь… Ладно, Аленушка, посиди здесь, сейчас я ее выволоку.

Он ушел. Я осталась думать. Пила. В голове прояснялось.

Я начинала понимать, что все это значит. И не могла избавиться от ощущения гадливости, которое вызвала у меня та комната наверху. Я должна была, по идее, сочувствовать и жалеть, но не получалось. Беспорядок, какой-то жалкий бедлам, как будто здесь происходила оргия. Туфли, платья, пиджаки… Пиджаки?! Как же я сразу не поняла? Это же его вещи. И ее. Они живут здесь вместе. В его доме. Вилла на Лазурном Берегу. Культ стопроцентной роскоши – как там пишут, в моем журнале?

И он привез меня сюда… После того, что было несколько часов назад. Поэтому и сказал мне, что я друг. Поэтому просил меня не говорить о ней в полиции. Он не боялся, что меня арестуют и не выпустят, что я буду сидеть в вонючей камере, он думал только о Насте. Правильно, она девушка из фамильного питомника, а мне ничего не будет – я же стойкая, как придорожная крапива. Теперь я повезу Настю в Москву.

Я пила коньяк и не пьянела. Хотя с утра ничего не ела. А если бы я была не друг, а девушка из питомника, он бы что-нибудь предложил. Диетическое. Чем там их кормят, богинь?

Когда он спустился вниз, я дошла уже до половины бутылки.

– Девочка моя, ты не слишком быстро бежишь?

Сел рядом.

– Сейчас она спустится.

– Слушай, а почему тут нет никого?

– А кто должен быть?

– Ну садовники, горничные, прислуга же есть?

– А… Да отпустили всех. Чтобы без свидетелей. Слушай, о чем ты думаешь? Ужас, как с вами, с девками, тяжело… Послушай, Алена, меня! Сейчас вы полетите на вертолете в Ниццу. Там сядете в самолет. Он готов уже. Я поеду на машине сразу в больницу. Прошу тебя очень, как только сядете в Москве – ты мне звонишь. Я скажу, куда ее везти.

Я слушала автоматически, не вникая, и разглядывала его. Он успел переодеться. Свитер, джинсы, рубашка. Моей одежды, купленной мной на мои деньги, на нем не было. Это последнее доказательство того, что я права. У меня оставался последний шанс – может, это дом Аркадия, может, там наверху вещи Волкова, мало ли бывает совпадений? Теперь, когда он сидел передо мной, окончательно изобличенный, все было ясно. Он живет здесь с ней и мне раздает задания.

– Главная задача – чтобы никаких репортеров, прессы. Фотографов – не дай бог! Она ничего не соображает. Ты берешь ее и тащишь. Морду ей закрой чем-нибудь – капюшон, платок – все равно. Машина будет ждать. Моя машина, ты помнишь ее. Алена, ты слушаешь меня?

Я кивнула.

– Все запомнила?

– Все.

Я тебе этого не забуду!

Спустилась Настя. На ней была шляпа, прикрывающая уши, цветное пальто. Какая маленькая девочка. Первый раз я видела ее без каблуков.

– Все, девочки, поехали! Алену будешь слушать и делать то, что она сказала, поняла? – дал он указание Насте.

Мы шли по гравийной дорожке к вертолету. Он нес ее чемоданы. Она шла налегке. Вертолет стоял на небольшой площадке, окруженной деревьями, глянцевый, блестящий в свете фонарей. Канторович сказал что-то пилоту по-французски, закинул вещи, помог Насте подняться. Я забралась следом. Настя устроилась у окна.

– Ну, девочки, с богом!

Черт!

– Саша, мой чемодан! Забыли мой чемодан!

– Чего же ты молчала?! Attendez! – крикнул он пилоту и побежал вниз, к дому.

Я вылезла, закурила. Надо подышать напоследок. Отметить окончание этого фарса. Я поеду с ней в больницу, неплохо, а? У нее что, нет родственников, друзей? Ведерникова сирота?

Он появился, наконец, с сумками наперевес. Ничего, поживет нормальной жизнью нормального человека. У него сегодня многое в первый раз. Вернее, в первый раз – это у меня. У него – ремейк прошлой жизни. А я, сыграв роль в чужой пьесе, возвращаюсь в свою.

Он загрузил мои сумки в вертолет. Винт завертелся, поднимая пыль.

– Ну что, давай прощаться?

Мы стояли друг напротив друга. Он не сделал попытки меня поцеловать, так, приобнял.

– Ну все, садись! Надо лететь.

– Послушай… Скажи мне только…

– Что, девочка?

– Ты здесь с Настей живешь? Она здесь все это время жила, да?!

Винт разбрасывал слова по ветру, приходилось кричать.

– Алена, не надо сейчас! Не начинай! Это долго объяснять!

– А не надо объяснять! Я вижу все!

– Что?!

– Я все видела! Я видела тебя с ней!

Мы уже орали друг на друга.

– Девочка моя, я только одно сейчас могу сказать! Мы с Настей – не то что ты думаешь!

– Что?!

– Мы друзья! Понимаешь? Меня другая женщина интересует! Ты уже должна была понять это! Все, нет времени! Садись!

– Что?!

– Больше времени нет на лирику! Алена, садись! Садись, я сказал!

И он впихнул меня внутрь.

Надо же, еще один друг-женщина! Редкое умение дружить. Я никогда не умела так дружить с мужчинами.

Пилот показал, что надо надеть наушники. В наушниках ничего не было слышно. Настя молчала.

Мы медленно начали подниматься. Покачивались над землей. Он стоял внизу, поодаль, в темноте был виден только силуэт. Он на земле, я в небе. Мы оторвались друг от друга, ниточка порвалась. Потом он совсем исчез, стерся, как воспоминание.

Огни, дорога, дома. Черное пятно расползалось под нами – море, и вдоль берега островки света – отели, резиденции? Я читала, что они часто бьются, эти вертолеты. Но в одну воронку не падает дважды. Хотя Настя – не самое лучшее соседство на борту. С транспортом ей не везет.

Я парила, отдаляясь от всего, что было. Хорошего и разного. Но легкости не ощущалось. Наоборот, я чувствовала на себе тяжесть груза, который везла в Москву.

– Алена? Тебя ведь Алена зовут? – услышала я в наушниках голос.

Не среагировала. Пошла она! Настя трясла меня за руку. Я повернула голову. Она показывала на наушники.

– Ты мне? – спросила я и услышала свой голос в ухе через треск и посторонние шумы.

– Я – Настя! Будем знакомы. Будем теперь помогать друг другу!

– А мы уже знакомились! – сказала я. Приходилось говорить на повышенных тонах. А напрягаться не хотелось.

– На вечеринке у Саши вчера, да? Алена, он про клинику для меня говорил?!

– Узнаем потом. Когда долетим!

Я отвернулась к окну.

– Они ничего не понимают, правда, мужики эти? Не понимают, как это катастрофично, когда с лицом что-то происходит! Скажи, у меня ужасное лицо? Отекло, да?! Я в истерике просто! Ты думаешь, это можно исправить?

– Не знаю! Я же не врач!

Настя испуганно посмотрела на меня. Я тут же поправилась.

– Наверняка можно! У нас хирурги есть гениальные! Сделают тебя в лучшем виде! – спрашивается, зачем я ее утешаю.

– Уверена?! А тебе делали операции когда-нибудь?!

– Нет!

– Мне тоже! Я боюсь очень! Ты же знаешь, у меня программа своя, я в эфире работаю!

Мне не хотелось выслушивать этот приступ откровенности на высоте не знаю сколько метров, я бы лучше смотрела на море и думала о своем. Вместо этого кто-то опять требовал, чтобы я напрягала мышцу своего благородства. Я ей подружка, что ли?

Ведерникова схватила меня за руку.

– Алена, я не знаю, что делать! Они все бросили меня – мужики эти! Сашка к Аркаше поехал! Ему, конечно плохо, но он мужик, в конце концов, а я совсем одна!

Не уверена, что Аркадий вообще сейчас понимает, мужик он или нет. На том свете все равно. Черт, что за мысли такие?

– Я просто в истерике! Ты меня не бросишь, да? Ты поедешь со мной в больницу?

О боже! А я не в истерике?!

– Настя, все будет хорошо! Успокойся! Я не брошу тебя! Если надо будет, поедем вместе! – слова вылетели из меня сами собой. Как я могла ей это обещать? Мама ждет, и я сама хочу побыстрее добраться до дома. Чего я вечно лезу со своим благородством, а потом жалуюсь, что получаю по морде! Мало мне полиции?

Ведерникова благодарно сжала мою руку. В ее глазах теперь появилось что-то человеческое.

– Спасибо тебе! Ты чудо просто. Где тебя Сашка нашел?

– На дороге, – пробормотала я себе под нос.

Мы сели на летном поле.

– Вон он, стоит уже! – проорала мне в ухо Настя, снимая наушники и еще не отрегулировав громкость голоса.

Я увидела самолет, здоровую птицу с пеликаньим клювом метрах в двадцати от нас.