Текст книги "Антиглянец"

Лия сидела, отвернувшись к окну. За окном грязно-белая фабричная мгла. Затуловская подошла к ней, встала, закрывая обзор.

– Лия, это не конец света. Сколько еще таких поездок будет.

Островская подняла голову. Марина могла бы сесть рядом, но эта поза – она сверху – делала ситуацию еще более унизительной. Лия смотрела на нее, как побитая несчастная собачка. Я отвернулась. Ужасная сцена.

Когда мы вышли в коридор, Лия заговорила:

– Я шесть лет здесь работаю, через месяц как раз юбилей будет, и каждый раз это глотаю… Я на эти показы два раза только ездила. Один раз, когда Ирка болела, потом у нее отпуск совпал.

– Извини, я ничего не могла сделать.

– Да ты ни при чем. К тебе вообще никаких претензий. Наоборот, я удивилась, что ты вступилась. Полозова никогда не стала бы лезть.

– Заболеть не обещаю, но в следующий раз я отпуск возьму, хорошо?

Лия улыбнулась. И пожала мне руку. Я чуть не расплакалась.

С Мишкой мы встречались в его любимом пивном ресторане. Формат встречи отражал жанровые различия журналистики факта и журналистики мечты: ему два пива, мне – вода без газа.

– Ну, Борисова, рассказывай, как ты дошла до жизни такой, – открыл дискуссию Полозов, ныряя носом в темную глубину бочкового Гиннесса.

Я вкратце отчиталась об успехах вверенного мне медиапродукта. Человек, менее ко мне расположенный, чем Полозов, решил бы, что я так хвастаюсь: Канны – ужасные, в Милан – боюсь, в Лондон – нет билетов, денег – не хватает, девки – дуры.

Но Мишка, имеющий в активе семь лет брака, из которых четыре пришлись на Иркино главное редакторство, меня понимал.

– Я говорил тебе, Борисова, что ты говна с ними не оберешься. Бабы сверху, бабы снизу – это извращение, теперь ты понимаешь?

Я вздохнула:

– Ты лучше расскажи, как у тебя дела?

– А что у меня – все то же. Е…ут. Собираются газету продавать вроде.

– И кто покупает? Дерипаска?

– А хрен их знает. Ходили слухи, что Потанин. Но Потанину есть чем заняться. Пока они активы с Прохором пилят, не до фантиков ему. Не знаю, точно никто тебе сейчас не скажет.

– А тебе это чем-нибудь грозит? Если купят?

– Мне – ничем. Я ж рядовой солдат индустриальной войны. Тихо груши околачиваю. Мудаков-то нет – работать начальником отдела шесть дней в неделю. Это тебе не гламуром руководить.

– А что, гламуром, думаешь, легче?

– Думаю, легче. Но противнее.

Принесли еду. Мишке – свиную корейку с картошкой, мне – анемичную рыбу-форель без всего.

– Ты жрать тоже перестала?

– Почему – тоже?

– Тоже – это я про писать. Писать-то статьи ты перестала. И думать скоро перестанешь. Ты не обижайся, Борисова. Я просто предупреждаю об опасности размягчения мозгов. Как старший товарищ, который через это прошел.

– Почему это я перестала писать?! Я пишу.

– Не думая, быстро говори, что писала вчера?

– Письмо редактора, – сказала я. Еще не написано, на самом деле.

– Ага, про то, сколько сантиметров каблуки у Дольче и Габбаны?

– Это тоже важно, – лицемерно и убежденно заявила я.

– Кому важно? Пидорасам вашим? Ты знаешь, кстати, ученые доказали, что высота каблуков, предлагаемых дизайнерами-пидорасами, обратно пропорциональная длине их х…я?

А что, вполне может быть. Полозов иногда потрясал меня своими познаниями в далеких от него областях.

– Ты серьезно?

– Абсолютно!

– И где про это было?

– Нигде. Я сам придумал. А ты купилась, я же сказал, думать стала плохо. В газете бы сразу сообразила, где н…ебочка.

– А как Ирка? Она правда газету эту издает – «Светские скандалы»? Кто это придумал – «СС»?

– «СС» – моя идея. Гениально, да? А ты чего, и это тоже читаешь, Борисова? Ты пугаешь меня!

– Я так, случайно. Ну, расскажи про газету!

– Да нечего рассказывать особо. Ирка деньги решила зарабатывать. По принципу – бабло не пахнет. И, может, она права.

– Миш, я не понимаю. Ирку не понимаю. Это же стыдная газета, чудовищная. У нее, понятно, кризис. Она обижена. Но ты бы мог отговорить!

– Отговорить, ха! Вас, баб, разве можно отговорить? И чья бы корова мычала еще… Обижена, конечно! Ты не понимаешь разве, что значит для нее, что ты теперь в журнале этом сидишь? На ее месте! Она же думала, что ее обратно позовут, потому что никто не сможет сделать лучше. А выяснилось, что любой может на это место сесть.

Я протестующе замычала. Мишка не дал мне вставить слово.

– Я понимаю, Ален, что не любой. Им повезло, сукам твоим, что ты оказалась под рукой. Но по большому счету, любая обученная гламуру вашему сука сядет и сделает. Лучше, хуже – это ты или Полозова моя отличат. А те, кто покупает глянец, – нет. В этом и ужас, понимаешь? Критерия нет: профессионал ты или любитель – все равно, картинки и рекламу ставь и в Канны пробздеться езди. Еще хорошо, что тебя назначили, а могли бы Ксению Собчак.

Полозов попал пальцем в небо. Точно в намеченную цель.

– А ты знаешь, главным редактором «Базара» хотели назначить Собчак.

– Вот видишь. Я теперь в курсе ваших трендов. Читаю в супружеском сортире светскую хронику. Это что значит? Это значит, что журналистика умерла. В сорок лет нельзя быть главным редактором, ненадежно. Надежнее быть издателем. Ха! А лучше – мужем издателя.

Мы помолчали. Я пережевывала полученную информацию, пытаясь проглотить кость, застрявшую в горле, чувство вины, которое мешало мне все эти месяцы и которое я гнала прочь, чтобы существовать в этом журнале. Да, мне было некогда думать об Ирке, я едва успевала подумать о себе.

– Я не для того тебе это сказал, чтобы ты чувствовала себя виноватой. Просто всегда будь готова к тому, что тебя в любой момент вып…здят. Ты или Ирка – вы тут ни при чем – просто жанр такой. Глянец.

Мишке принесли еще одну кружку.

– Ну что, про Канны расскажешь?

– Что рассказывать? Весь Интернет про это пишет.

– Ты мне про Волкова с Кантором скажи. Все плохо?

Мы вступали на опасную территорию. В этом состоял сложный компромисс между дружбой и профессией. Мишке нужна эта информация, чтобы транслировать ее в газете, и я не уверена, что он сможет удержаться, даже если пообещает мне. А мне надо установить источник – кто слил Ведерникову семейной газете Полозовых «СС».

– А ты мне расскажешь, откуда в Иркиной газете информация про Ведерникову? Кто источник?

Полозов нахмурился.

– Баш на баш? Ты что теперь, в пресс-службе у Кантора работаешь?

– Нет, просто девку жалко. Она в истерике бьется.

– Подруга твоя? Ох…еть! Смотри-ка, Борисова, а тебя олигархи все-таки завербовали. Я всегда говорил, что ваш глянец – это граница. Сумеречная зона. Шаг туда – и все, ты уже на стороне темных.

– Миш, при чем здесь завербовали? Просто чисто по-человечески… Настя очень тяжело переживает все это. У нее швы не заживают… Ты даже не представляешь, что там было.

– Значит, она там была? Все точно написано?

Черт, черт, черт! Я проговорилась! Полозов, хренов представитель семейного бизнеса, тоже не в белом. И темное пиво пьет он, а не я. Я бы пила светлое, если бы не смотрела фильм Кончаловского, после которого мне надо бы перестать даже есть.

– Не лови на слове! Я ничего тебе не говорила!

– Ладно, проехали. Источник, как ты понимаешь, тоже не мой. Это у Ирки надо спросить, но она не скажет. Можешь сама догадаться, если будешь думать в логике гламура. Зависть и ненависть – два великих чувства, движущих бабами. Все, больше ничего не скажу. Предлагаю приятную тему – не поехать ли нам в Лондон вместе?

Хорошо, что он об этом сам заговорил. Полозов ездил на Лондонский экономический форум несколько лет и знал расклад сил.

– В том-то и дело. Поехать ли? Как поехать? Как мне к организаторам подъехать?

Я рассказала ему о творческих планах журнала, намеренного завоевать маленькую пядь лондонской, политой русскими деньгами, земли.

Мишка выслушал мой план, взбалтывая остатки пива и глядя на меня сквозь хрустальный мрак бокала. Ну ладно, не бокала, а кружки.

– Не получится, Борисова.

– В смысле?

– Ничего не получится. А если получится, значит, ты гений пиара!

– Объясни, почему не получится?

– Потому что сноб-с. Помнишь, ресторан такой был? Теперь называется Casual.

– Миш, можно по существу?

– По существу я считаю, что журнал свой ты туда не засунешь. Им не надо твой «Глянец», им надо «Вог».

Эту фразу я слышала уже полгода!

– Объясни, почему мы не годимся, а «Вог» годится.

– Потому что такая тусовка. Простая композиция: все хотят в Лондон, поэтому, чтобы мероприятие было модным, задача организаторов всех лишних отсечь. Кто прошел через отбор – тот, значит, элита и есть. Фильтрация обеспечивает селекцию по принципу гламурности. Хорошо я сказал, а?

– Полозов, ты можешь нормально объяснить?! Что, трудно дать совет, как правильно вести переговоры? Чтобы меня считали своей, а не лохушкой! Понятно излагаю?

– А ты уже лохушка.

– Я тебя сейчас ударю!

– Да не обижайся ты, господи! Ты пойми: если ты говоришь людям, которые устраивают тусу в Лондоне, что ты хочешь на их тусу, ты для них уже лохушка, по-любому. Потому что они это имеют, а ты это хочешь. Понятно излагаю?

– Понятно. И что делать?

– Не знаю. Пусть Канторович поговорит с ними. Попроси его.

Ага, только этого сейчас ему не хватало.

– А лучше просто забей, – продолжал Полозов. – Не нагружай мероприятие смыслами, которых там нет. Поезжай сама, тебе лично аккредитоваться, думаю, не проблема. Погуляем, пива попьем. А на читательниц – забей. И на журнал свой забей. Все равно никто спасибо не скажет. Помни, что случилось с Иркой.

– Координаты форума можешь дать? – сказала я, открывая «новый контакт» в телефоне.

– Какая же ты упертая, Борисова! Как моя жена. Я же говорю – невозможно баб отговорить, если они рогами уперлись. Ладно, записывай.

На этот текст я потратила четыре часа. А Полозов еще спрашивал, что я пишу. А вот что я пишу:

«Журнал Gloss – лидирующий на российском медиарынке проект, посвященный красоте, роскоши и высокому стилю жизни, намерен стать ведущим участником программы Российского Экономического Форумаи провести пленарное заседание на тему «Glossy-идеология как универсальная модель общественных отношений. Демократизация роскоши. Социальная ответственность индустрии глянца».

Проблема взаимоотношений индустрии глянца и социально активной личности является определяющей для современного российского общества. Глянец – это концентрированное выражение высших достижений экономики. Он формирует культуру потребления, оказывает влияние на идеологический и понятийный ландшафт России.

Идеалы красоты, которые транслируют через медиа транснациональные корпорации, являются побудительным мотивом для наших действий и решений, дают нам стимул развиваться и двигаться дальше, чтобы раскрыть свою истинную индивидуальность. А индивидуальность – это личность, которая достойна лучших достижений мировой империи роскоши и глянца.

Glossy-идеология, ставшая в России доминирующей, может объединить и примирить самые разные слои общества и служит мощным инструментом для интеграции страны в мировое сообщество. Благодаря глянцу, завоевавшему лидирующие позиции в культурном, идеологическом, экономическом, социальном и медийном пространствах, в России идет стремительный процесс создания новой реальности, формируется новая модель отношения к себе и миру. Экономические достижения последних лет, потребительский и кредитный бум, увеличение ВВП – это заслуга глянцевых журналов, ведущий из которых – Gloss».

Та-та-та-там! Я перевела дух.

Канцелярская муза, с мешком скрепок и большим степлером, явилась мне, чтобы вдохновить на труд.

Это даже лучше, чем письмо министру. Изящный, бессмысленный, идеологически выдержанный текст. Манифест глянца. Нагромождение идеологических пассажей, драпирующих мои истинные намерения. Я чувствовала себя Глебом Павловским, демиургом византийской политической интриги.

Перечитывая документ, я испытывала чистый экстатический административный восторг. И после этого какая-нибудь сволочь откажется взять журнал Gloss в Лондон?! Я лично плюну этому человеку в морду, ткну степлером в его бесстыжие глаза.

Так, спокойнее. Про глаза надо аккуратнее. Острый ножик Ольховского через несколько часов сверкнет в опасной близости от моих собственных глаз.

Я перечитала письмецо еще раз и с удовольствием нажала кнопку «послать».

В клинику я приехала к восьми. Ольховский сидел в кабинете над своими неизменными бутербродами.

– Ну что, лапочка, готова? Картинку привезла, ага?

– Какую картинку, Андрей Андреич?

– Как какую? С какой глазики перерисовывать будем!

– Вы ничего не сказали. Я не знала.

– Наивная ты, лапочка, я шучу, шучу. Устал за день, нудные сегодня у меня девки, думал, хоть ты рассмеешься. Но ты сегодня без юмора.

– Какой тут юмор. Боюсь я!

– А чего боишься? Не надо ничего бояться. Укольчик тебе вкатим на ночь, чтобы не боялась. Так, дива наша просит тебя к ней в палату положить. Пойдешь к ней? Или отдельно тебя помещу. Смотри сама – будешь ты с ней полночи меня обсуждать или хочешь спать спокойно? Если к Насте, тебе дешевле будет. Минус цена койкоместа. Я не настаиваю, вы подружки, сами решайте.

К Настиной палате я как-то уже привыкла. Почти домашнее гнездо. С книжками.

– Пойду к Насте. Андрей Андреич, а это опасно? Я же редактор, мне нельзя без глаз, не дай бог. Это средство производства. И в Милан ехать в конце месяца…

– Лапочка, мне не нравится такой настрой. Я вообще считаю, что у тебя никаких проблем. Поезжай спокойно в свой Милан и забудь. Сейчас встанешь и уйдешь. Придешь через десять лет, если я жив буду. По твоей просьбе-то делаем, ага? Ты, кстати, договор подписала? Соглашение на операцию?

– Пока нет.

– Ознакомься.

Ольховский выдал мне бумагу. Несколько страниц убористым текстом.

Пациент информирован, пациент обязуется, пациент предупрежден…

– Если с утра его не будет на моем столе – все отменю. Учти. Думай. Если надумаешь раньше – звони. У меня телефон включен с 5.30. У тебя есть ночь на размышления. Можем сделать, можем отменить. Меня не подводишь – у меня очередь стоит. Все, лапочка, иди, разбирайся со своими внутренними демонами, клизму сделай, чайку можно выпить, а я бумажками пошуршу.

Настя бросилась мне на шею:

– Ура, ты пришла! Алена, как я рада. Ты молодец, что решилась. Мы с тобой теперь настоящие подруги, никогда у меня такого не было, чтобы кто-то ради меня…

Ну, это она погорячилась. Не ради, а из-за. Это может быть.

Выглядела она уже сносно. Еще немного – и будем запускать в эфир. Ужасные борозды убрались в тонкую красную линию, которую можно легко принять за царапину – как будто чиркнули острым ногтем поперек переносицы.

– У меня просто кошмар, Алена! Сегодня Сашка Цыганкову звонил, разбирался с ним. Потом Цыганков мне перезванивал. Юлил, выкручивался. Сказал, что сам не понимает, откуда слухи. Короче, обещал, что будет ждать меня сколько надо. Сашка сказал, что вернется из ЮАР и Цыганкова уволит…

Так, секундочку, из какой такой ЮАР?

– Ты про Александра говоришь? Я не поняла – он уехал в Африку?

– Да, а ты не знала? Сегодня улетел, у него переговоры там какие-то, точно не знаю. Так вот, они правда планировали девку одну посадить, любовницу Цыганкова. Нормально? В мою программу на канале, который финансируют мои ребята – Волков и Канторович? Ты себе не представляешь, как Сашка был возмущен, ужас! А Цыганков потом…

Я ее не слушала. Я прислушивалась к быстрой пульсации в себе. Он не отвечал на мои звонки. И за неделю ни разу не перезвонил. А с ней он, значит, разговаривал. Она в курсе всех его дел. Впервые за этот странный месяц я уперлась в окончательный диагноз.

То, что я не хотела видеть, то, что было закрыто той сценой в машине, когда он, когда я… Я цеплялась за это все время – не может быть, чтобы он просто так, чтобы меня использовать…

Да, он меня использует. Использует, чтобы помочь Насте. Я предпочитала об этом не думать, заблокировав сознание и подсознание воспоминаниями о той ночи в машине на Лазурном Берегу… Теперь ясно, что все это время я участвовала в чужой истории, где была только прокладкой, повязкой, кляпом, который заткнул чужой гнойный фонтан.

И что теперь делать? Уйти, сбежать куда подальше?

Я почувствовала, что задыхаюсь.

– Где здесь у вас курят?

– Не знаю, я же не курю. А тебе перед операцией разве можно?

– Мне все теперь можно, – ответила я идеальной женщине, которая вдобавок имеет наглость не курить, и хлопнула дверью.

Навстречу мне шла медсестра.

– Девушка, обратно заходите. Сейчас клизму вам будем делать.

Да, говна на сегодня многовато.

Зато теперь я могу уединиться. Хотя бы по такому символическому поводу.

– Алена, ты скоро? Мне скучно одной.

А я сидела в туалете. У меня железная отмазка – не хочу видеть тебя, дура, лучше смотреть в унитаз. Какого черта я вообще здесь нахожусь? Что изменит операция – глаза, жизнь, судьбу? Нет, мне надо умереть и родиться заново. Красивой, богатой и счастливой.

– Алена, у тебя телефон звонит в сумке! Передать тебе?

Сука, ты оставишь меня сегодня в покое?!

Я слышала истерические трели, но не реагировала. Наверное, мама. Ей я ничего не сказала про операцию. Ее отношение к усовершенствованиям было абсолютно пещерным. Мама не понимает, по каким законам вращается мир, и еще предъявляет ко мне требования, как будто я могу что-то в нем изменить!

В каком-то фильме было сказано: а не надо думать, что твой единственный ребенок будет счастливым…

Когда я вышла из своего заточения, Ведерникова встретила меня чаем.

– Ты чего так долго? Я боялась, что тебе плохо стало.

Вас видеть – худшее из зол.

Поздно было проситься в отдельную палату…

Я, как всегда, сама себе устроила испытание. Уверена, что девяносто процентов пластических пациентов – тайные мазохисты. Все, кроме тех, которые попадают по медицинским показаниям. Вот Ведерникова не мазохистка. И будет еще краше, чем была.

Из глубины моей сумки с ночной рубашкой, пастой и щеткой доносились громкие вопли. Я бросилась на нее, как на агонизирующую жертву. Так дерет лев в Африке антилопу, которая задрала его уже звонить бесконечно!

Да кто это?! Номер скрыт.

– Да, алле, – ответила я с интонацией магазинного грузчика. Надоело быть любезной и милой. Почему я всем должна, а мне никто ничего?

– Алена? Это я. Почему не отвечаешь? Уже час пытаюсь дозвониться.

Это был он. Тягучий, густой голос в трубке.

– Я отвечаю, – на этот раз не буду церемониться.

– Что-то случилось? Ты расстроена чем-то?

– Ничем.

– Быстро говори, как там у вас дела?

– У вас? Это у кого? – я посмотрела на Настю. Она, хлопая огромными прекрасными глазами, грызла печенье. Печенье ей тоже не вредит.

– Ну, у тебя, например.

– У меня, например, нормально. Ты еще что-то хотел спросить?

– Ален, что-то случилось у тебя? Говори, я не смогу долго…

– А не надо долго, я уже все сказала. Настя сидит напротив меня. С ней все в порядке, ты уже с ней сегодня говорил, да?

– Да, она звонила мне сегодня. Ты про себя расскажи. Ты чего там делаешь у нее, почему домой не едешь?

Я все-таки вышла в коридор. Присутствие Ведерниковой меня смущало. А ее мое – нет. Е-мое!

– А мы сегодня вместе ночуем. На соседних кроватях, ты не в курсе еще?

– Нет, почему? С ней что-то не в порядке? Из-за статьи? Она тебя слышит?

Я задохнулась от ярости. Сейчас я тебе все скажу. Пусть это будет в последний раз, но ты это услышишь!

– А почему ты думаешь, что с ней не в порядке?! Может быть, у меня проблемы? Тебе не приходило это в голову, да? Что у меня тоже могут быть проблемы? Или я рассматриваюсь в качестве бонны для Ведерниковой? Это тебя интересует, когда ты звонишь? Уточняешь информацию о своей подруге?!

Молчание.

– Алло, ты слышишь меня?

– Алена… Что с тобой происходит? На работе или что… – Голос стал жестким.

– Или что! Ты чего хочешь от меня? Подробностей? Швы заживают. Настя скоро выйдет в эфир, благодаря тебе. Ты в Африке, я это тоже знаю. От Насти. Ты позвонил мне зачем? – Я немного сбавила обороты, но не отступала.

– Знаешь что?! Я не собираюсь в таком тоне разговаривать!

Сейчас бросит трубку. Пауза.

– Не понимаю, ты из-за этого, что ли? Опять начинается… Я же звоню тебе – сказать, что улетел. Я в Йоханнесе сейчас. Неделю здесь пробуду. Тут очень сложная история.

Я немного оттаяла. Как всегда, поддаваясь гипнозу этого голоса. Но сдаваться рано. На этот раз он меня не купит вот так!

– А почему ты ей, а не мне позвонил?

– Послушай, Алена, я звонил и звоню! Она ко мне сама днем пробилась, я был свободен, ответил. Проблемы с ее каналом решал. Я не понимаю, почему ты опять начинаешь… Не вынуждай меня оправдываться. Больше, чем я виноват, я уже не могу быть виноватым! Я уже отчитался перед тобой… Прошу тебя, давай не будем ссориться. Я на взводе сам, могу сейчас сорваться… Не вынуждай.

– Я не вынуждаю. Ладно, хорошо… – Мне стоило сейчас остановиться, если я не хотела финала.

– Я идти должен. Ты там не расстраивайся. И ничего не придумывай лишнего. И я не понял, почему ты в клинике с ней ночуешь? Ты себя нормально чувствуешь?

– Нормально. Просто так, решила сделать заодно пластическую операцию.

Я это сказала как бы в шутку. Но хотела все-таки проверить его реакцию – надо или нет мне делать операцию?

– Ладно, не шути, не ерничай. – Он не понял ничего. – Тебе не надо. Разве что липосакцию мнительности. Ты очень все воспринимаешь утрированно. Я приеду, с тобой серьезно поговорю. Все, обнимаю тебя. Пожелай мне удачи.

– Удачи тебе. И мне пожелай.

– И тебе. И спокойной ночи. Не деритесь там. Слышишь меня?

– Слышу.

– Все, пока.

– Пока…

Я курила на лестнице.

Расстались мы неплохо, но от разговора остался осадок – крупинки кислоты, которые будут потихоньку разъедать мою подправленную самооценку. Не стоило говорить ему про Настю. Не надо было упрекать – мужчины вообще и он в частности не терпят упреков. Ну и что, с другой-то стороны? Я тоже имею право на характер, я устала проявлять чудеса терпения. Но… по своему небольшому, но поучительному опыту несложившихся отношений я знала, что нельзя демонстрировать недовольство. Это постоянная игра в одни ворота – ты учитываешь его характер, обстоятельства, темперамент, настроение, а он ничего не обязан учитывать. Мужчина делает, что хочет и как хочет, а ты – только то, на что имеет право женщина, с точки зрения этого мужчины.

Эта тотальная гендерная несправедливость составляет суть всех отношений, и никакой феминизм тут не в состоянии ничего сделать. Нет, феминизм в состоянии сломать, конечно, эту схему, но тогда схема ломается вся, целиком – включая гендерные различия. То есть, как только мужчина становится на твою позицию, он становится бабой, и наоборот.

Меня всегда восхищали милые барышни, вроде Насти, находившиеся в золотом сечении женской пирамиды. Весь мир пляшет под их дудку, но никто не посмеет назвать их стервами. Им дарят подарки, цветы и обещания, подкрепленные кассовыми чеками, а они в обмен позволяют мужчинам составлять их свиту. У подножия пирамиды уныло бродят феминистические бизнес-вумен, независимые, ни в ком не нуждающиеся, а потому никому не нужные. Идиотки вроде меня, остро зависимые, влюбленные и потому обреченные на одиночество, тоже болтаются на нижнем уровне ацтекской лестницы.

Чтобы стать победительницей, как Настя, и собирать вокруг толпы обожающих масс, надо счастливо соединить в себе противоположные грани женского таланта – иметь и быть.

Стеклянная дверь, ведущая из коридора на лестницу, открылась, и показалась Настина башка:

– Ален, ты чего здесь? Тебя медсестра ищет, укол делать.

После медицинских манипуляций стало легче. Меня качало из стороны в сторону и в итоге сдуло на кровать. На Ведерникову я уже не злилась. Несколько грамм волшебного средства – и вот вам душевная анестезия.

– Ален, ты спишь? – спросила Настя, лежавшая в пяти метрах от меня.

– Нет.

– Знаешь, я так рада, что ты здесь… По ночам мне так тоскливо было. Я в Интернете сидела, как только голова перестала болеть. Даже свет не выключала первые несколько дней. Знаешь, о чем я думала все это время?

– У-у? – промычала я что-то неопределенное, чтобы подтвердить факт своего бодрствования.

– Что это все ненадежно. Все, что у меня сейчас есть… Понимаешь?

– Эы, – в смысле «нет», мне было лень открывать рот.

– Вот смотри. Получается, все, что у меня есть, – только до тех пор, пока лицо в порядке. Когда это все случилось, я ужасно боялась, что они не смогут лицо собрать. А если нет лица – понимаешь, что будет? Сегодня меня Цыганков несколько раз спрашивал – а как нос, все нормально? Они знаешь почему хотели другую девочку взять? Потому что думали, что я теперь урод. Моя программа существует до тех пор, пока я могу мордой торговать. Нет ее – и ничего нет, ни карьеры, ни эфиров… Ты слышишь?

Я приподнялась на локте, уставилась в темноту, где на соседней кровати белели Настины бинты.

– Мне так страшно стало. Я подумала – хорошо, сейчас обошлось. Но потом, через десять, через двадцать лет, когда я стану старая и страшная… У меня же тогда ничего не будет. Я раньше не задумывалась об этом. Просто знала, что я красивая – и все. С детства знала. И этого достаточно как будто. А теперь поняла, что, кроме красоты, у меня вообще ничего нет.

– Ну ты зря так говоришь…

– Не зря. Ты не можешь до конца понять, что значит быть такой. Потому что у тебя такой проблемы нет. Ты умная.

– Да перестань!

– Нет, Алена, ты правда очень умная. И у тебя профессия есть. Ты все сама можешь, ты самостоятельная. А я нет… Сначала родители все за меня решали – что, куда… У меня даже друзья детства все – дети друзей моих родителей. Мы дружили как-то автоматически. Они приезжали в гости, взрослые шли за стол, а дети – ко мне в комнату. Потом мы все вместе в школе учились. Потом в институт меня засунули. Я точно знала, что поступлю. Ректор – папин друг, меня он тоже с детства знал. Как мне сказала одна подружка, ты с такой фамилией и внешностью можешь вообще ничего не делать. Сами придут и все дадут. А я хотела…

Я проснулась окончательно и слушала Настю, боясь пропустить слово.

– Стала передачу вести. В кино я не хотела. Думала, на телевидении проще. Сразу популярность, все проблемы можно быстро решить. А кино… Ну, у отца бы я снималась. Но у него сейчас и картин мало, а другие режиссеры не стали бы снимать. На телике мне нравилось, и получалось вроде… Я думала, что у меня теперь профессия есть. А когда они стали искать другую ведущую, поняла, что ничего они не видели во мне, только внешность. Никаких других данных, понимаешь?

– Настя, это не так. Они просто боялись, что ты не сможешь. Телевидение – это же конвейер, каждый день надо выходить.

– Да это понятно. Но они даже не звонили, никаких вопросов – когда ты выйдешь? И других проектов не предлагали. Умерла так умерла. Если бы из «Интер-Инвеста» не наехали, не пригрозили деньги снять, то меня бы выкинули.

– Не знаю.

– А я точно знаю! И какое у меня теперь будущее? Я сама по себе ничего не могу. Мне нужен кто-то. Отец, хорошо, пока поддерживает, но это же не вечно. И что мне остается?

У меня давно вертелся вопрос, который я хотела задать.

– Ну ты же не одна? У тебя же есть друзья?

– Ты имеешь в виду – мужчины?

– Да.

– Знаешь, это тоже все так-сяк. Ну есть, ну и что? И потом, кто есть-то? Отец мне постоянно говорит – надо выходить замуж. И грамотно, пусть не самый богатый, зато вменяемый. Папа вообще человек компромиссов. А я – нет.

Я замерла. Это кто тут не самый богатый?

– И почему ты не выходишь?

– Да за кого выходить-то? Как будто они есть! Так, вертятся вокруг. Бессмысленные мужчины, которые делают мне бессмысленные предложения. Опять же вопрос – почему? Потому что я моложе их жен на двадцать лет.

Надо спросить ее напрямую.

– А Саша? А как же Саша? Ну, Канторович?

Сейчас она вынесет мне приговор. Что она сейчас скажет, что?!

– Да, Саша… Сашка хороший, вообще. Отцу он нравится.

Все ясно, значит, он – жених. А она – невеста. А мне – конец.

– Я вообще запуталась с ними. И эта история еще… Я иногда чувствую себя гадиной. Вот у тебя так было? Представь, у него жена беременная, а он со мной встречается. А потом я узнаю, что у нее выкидыш.

– У кого жена беременная? – Я обалдела. – Он женат? Канторович женат?

– Да нет! При чем здесь Канторович? Я так, вообще… Просто история. И главное, я не знала, что она беременная. И она про меня не знала, просто совпадение. Но все равно ужасно, правда?

– Ну да.

– Конечно, я понимаю, что он не вариант. Но с ним надежно. Сильный такой, наглый, уверенный, всех держит за горло. Мне нравится. Он даже на отца чем-то похож. И богатый астрономически. Не жадный вообще. Все что угодно готов сделать. И трахается так… Офигенно…

– Ты про кого говоришь? – Я уже не очень понимала, о ком это она, только было ясно, что речь не про Александра.

– Да не важно. Забудь. Это так… Там, наверное, уже не будет ничего. Алена, ты никому не говори, ладно, про то, что я сейчас… Обещаешь, да?

– Да, конечно.

– Я вообще-то людям не доверяю, но мы с тобой теперь подруги. Поэтому я расслабилась немного. Я знаю, ты не предашь. Слушай, а расскажи, сложно быть главным редактором? Мне кажется, это дико интересно, правда? Но очень сложно, да? Как ты думаешь, у меня бы получилось? Ты где-нибудь училась специально?

Настя начала сыпать вопросами, как в своей передаче, – не дожидаясь ответов. Это все, конечно, очень мило, но я так и не поняла про Канторовича. А она ловко переключилась на другую тему.

– Как ты думаешь, это любой может или надо обязательно журналистом быть?

– Насчет любой не знаю… Настя, подожди, я все-таки хочу понять…

– Да?

– Извини, если вопрос покажется… Я просто… хочу спросить…

Ненавижу себя за эти круги, которые всегда нарезаю вокруг волнующей темы, вместо того чтобы врезать сразу в лоб.

– Говори, что ты хотела?

– Ты с Сашей… В общем, у вас с ним роман?

Уф, наконец-то я это произнесла. Роман, бр-р, какая ханжеская гадость.

– С Сашкой? О господи, ты даешь! Так он тебе нравится, да?

Я покраснела. Хорошо, что темно и она не может этого видеть.

– Ален, ты влюбилась, что ли?

– Нет, почему? – врала я неубедительно.

– Да точно! Ты влюбилась! Влюбилась, скажи! – Настя села на кровати.

– Да нет, глупо было бы.

– Ну почему глупо? Он, по-моему, очень декоративен. Девушки в него влюбляются, это нормально. Слушай, давай включим свет, чаю попьем. Я спать вообще не хочу. А ты?

– Нет, нет, не надо.

– Да ладно, давай! – Настя вскочила, включила иллюминацию. Я потянула одеяло на себя.

– Алена, вылезай! Покажи личико! Не прячься. Ты чего от меня прячешься? Стесняешься?

Вот так, стоило мне, великовозрастной дуре, ступить на зыбкую любовную почву, как Настя тут же почувствовала силу. Вместо ноющей, неуверенной в себе истерички, требующей помощи и поддержки, я снова видела бойкую девицу, которая брала надо мной верх.