Текст книги "Время умирать. Рязань, год 1237"

Собрались быстро, ведь готовились к выступлению для похода к Онузле. Задержались из-за тела Федора. Пока оно оттаяло, пока соорудили носилки для перевозки между двумя лошадьми. Выехали только после полудня. Войско растянулось по узкой лесной дороге длинной змеей. Федора везли в середине колонны.

Ратислав проверил, прежде чем тронуться, все ли ладно сделали. В избу зашел, когда князя обмывали. Осмотрел тело. Лицо, к счастью, не пострадало. Имелась большая рубленая рана между плечом и шеей, нанесенная сзади. В этом Ратислав был уверен: в ранах он толк знал, насмотрелся. Рана оказалась смертельной, но умер Федор не сразу, потому, уже упавшего ничком, его кололи копьями в спину. Ратьша насчитал двенадцать ран. Долго мучиться побратиму не дали.

Обмыв, Федора обрядили в запасную одежду, расчесали волосы и бороду, сложили руки на груди. Вынесли на улицу, уложили на подготовленные уже носилки, закрепленные меж двух лошадей. Прикрыли с головой Олеговым запасным корзном. Так он сейчас и ехал в окружении гридней.

Сам Олег, Ратьша и отмытый, согревшийся, перевязанный и накормленный Опоница ехали в голове войска. По возвращении в деревню Ратислав заставил Олега выпить пару полных чаш крепкого заморского вина, красного, как кровь. После того словно закаменевшего князя переяславского вроде чуть отпустило. Во всяком случае, он мог слушать рассказ Опоницы и даже задавать тому вопросы. А рассказал князев пестун вот что.

Приняли их татары спервоначалу и впрямь неплохо. Федора, князя Романа и их ближников поселили действительно в юрте, крытой белым войлоком, в центре стана, что у татар почетно. Воинам охраны рядом жить не дали, определили их на житье на окраине лагеря. Жили те в своих же шатрах под надежной охраной. Сразу по приезде Роман начал завязывать знакомства с полезными людьми из ханского окружения, в чем ему здорово помог Онгул. Раздарил князь кучу подарков и подружился через то со многими.

На пятый день их допустили в ханскую юрту, огромную, поболе иного терема, тоже из белого войлока. Что там было, Опоница не знал. Но, видно, все прошло хорошо: князь Роман был весел, и даже мрачный все время пребывания в татарском стане Федор вроде посветлел лицом. А потом, еще дня через четыре, Батый призвал на встречу одного только князя Романа. Что говорилось там, вообще никто не знал, поскольку даже ближников своих князь коломенский туда не взял. Только в этот раз Роман, вышедший из ханской юрты, был доволен, словно кот, обожравшийся сметаны. Похвалялся бронзовой пайцзой и говорил, что отправляет его татарский хан к князю Юрию Ингоревичу с новыми предложениями мира. И вроде послабления какие-то пообещал для рязанцев Батый. Какие, сказал только Федору, но, видно, не слишком большие, поскольку тот особо веселым не выглядел.

Перед отъездом Роман Коломенский долго говорил наедине с Федором. Видно, наставления давал. Потом собрался и уехал, прихватив с собой своих гридней и двоих ближников. Третьего оставил при князе Федоре как советника. Муж этот был и вправду шустер. Гостевал вместе с Романом у всех татар, с коими тот здесь познакомился. После отъезда своего господина он вообще при Федоре не появлялся, все больше по юртам татарских набольших начальников пасся. О чем там говорил, неведомо, но кое о чем, о чем не следовало бы, должно быть, сказал…

Случилось все вчерашним днем после полудня. Примчался посыльный от самого хана Батыя с приглашением посетить его юрту. Федор взял с собой всех, кто с ним был: четверых ближников, Опоницу и Осалука. Романов ближник, как обычно, где-то гостевал. Решили идти без него.

В юрту к Батыю пустили всех, отобрав у входа оружие. В юрте шел пир. Вокруг небольшого возвышения, уставленного яствами и служившего монголам столом, расселось на корточках с полсотни ханских приближенных. Сидели, видно, давно, все уже были изрядно навеселе. Батый, увидев вошедшего Федора, встал со своего места и, лопоча что-то по-своему, с распахнутыми объятиями двинулся навстречу князю.

– Друг, говорит, – торопливо вполголоса переводил Осалук. – Брат, говорит. За стол приглашает.

Хан подошел к Федору, приобнял, ткнулся сначала одной щекой в его щеку, потом другой, сделал приглашающий жест в сторону пирующих. Князь уселся на свободное место. Сопровождающих его, знамо, не пригласили: не по чину. Все шестеро встали неподалеку у стены между татарами, сопровождающими своих пирующих господ. Было таких много, поболее двух сотен.

Батый попотчевал рязанского князя из своих рук чашей кумыса. К напитку этому следовало привыкнуть, чтобы оценить вкус. Благо Федор с кумысом был знаком и мог пить его не морщась. Какое-то время на рязанского посланца не обращали внимания, но вскоре Батый опять с ним заговорил. Подскочивший к князю монгольский толмач переводил ему слова хана. Осалук шепотом переводил, что говорит Батый.

– Опять другом называет, – говорил Осалук. – Предлагает с Рязани дань не брать, союз заключить как с равным по силе и уважению государством. Только…

Половец замолчал, вслушиваясь в речь хана.

– Ну, чего там? – не вытерпел Опоница. – Чего дальше-то?

Батый к тому времени замолчал, выжидающе глядя на Федора. Смотрел как-то недобро, вопреки сказанным словам. Князь поднялся на ноги. Видно было: к лицу его прихлынула кровь, глаза гневно засверкали.

– Да скажешь ты, чего говорено?! – уже в полный голос рявкнул Опоница на Осалука.

– Жену Федора Евпраксию, царевну греческую, Батый себе на ложе требует, – сдавленно проговорил толмач. – Говорит, чтоб дружба крепкой была.

Князь тем временем сжал пальцы в кулаки, катнул желваки на скулах и выдохнул:

– Не будет у нас с тобой дружбы, хан. Не водили русские никогда врагам жен своих на блуд. Воюй земли наши. Преломим копья с тобой в поле. Коль одолеешь, и женами нашими владеть будешь.

Батый, слушая перевод того, что говорил Федор, в лице особо не изменился. Все так же с хитрым, недобрым прищуром он смотрел на разгорячившегося рязанского посла. Когда Федор замолчал, он сказал всего пару фраз и махнул рукой в сторону выхода.

– Вон гонит, – перевел Осалук.

Ну, это и так было понятно. Князь развернулся и зашагал к двери. Опоница с остальными последовали за своим господином. Выйдя из полумрака юрты, остановились, ослепленные ярким солнышком – день стоял ясный. Проморгавшись, увидели, что окружены вооруженной татарской стражей, охранявшей покой хана. Рука Опоницы потянулась к левому боку, к тому месту, где должен был висеть меч. Но оружие у них отобрали при входе. Татары стояли молча, не двигаясь. Молчали и рязанцы. Постояв так какое-то время, Федор, не остывший еще от нанесенной ему обиды, шагнул вперед, сказал, упрямо нагнув голову:

– Дорогу!

И татары расступились, образовав коридор для прохода русских. Федор шагнул в этот проход. За ним – остальные. Опоница шел последним, по воинской привычке прикрывать своих при отступлении. Увидев угрожающее движение в стене татар, он крутанулся назад, увернувшись от удара кистеня, перехватил руку с ним, попытался содрать петлю, удерживающую свинцовый шарик на кисти. Удар сзади в голову погрузил его во мрак.

Очнулся Опоница от холода выплеснутой на него воды. Привстал, отерев глаза от крови, огляделся. Он лежал на припорошенной снегом земле неподалеку от юрты Батыя. Вокруг толпились нукеры хана. Опоница попробовал подняться на ноги. Не получилось: ноги подгибались, голова кружилась и страшно болела. Он опустился на колени, тряхнул головой и едва сдержал стон: в череп будто ударили молотом.

Татары расступились. Опоница поднял голову и увидел, что к нему подходит сам Батый в сопровождении десятка своих приближенных. Остановившись шагах в трех, он оглядел рязанца, поцокал языком и что-то сказал. У него из-за спины выступил толмач.

– Великий Джихангир сожалеет о неразумности твоего господина, – перевел он. – За дерзость он наказан, но хан не хочет, чтобы тело его было сожрано шакалами, и поручает тебе отвезти его к отцу в Рязань. Сможешь ли?

Одуревший от боли и всего случившегося Опоница только кивнул. Батый снова что-то сказал.

– Великий хан говорит, мол, доберешься: на опушке большого леса, который вы называете Черным, стоит рязанский отряд, – перевел толмач. – До утра как раз доедешь. Бери коня, забирай своего господина и езжай. А еще, говорит Джихангир, передай пожелание здоровья великому князю Рязанскому, и еще мудрости, которой не хватило его сыну.

Батый при последних словах, переведенных толмачом, кивнул и хищно усмехнулся. К Опонице подвели двух коней. Второй, через спину которого было перекинуто замотанное в корзно тело Федора, был привязан к седлу первого. Пестуну помогли взобраться в седло. Потом подъехало несколько верховых татар. Один из них взял коня Опоницы за повод, и все не спеша двинулись на полночь. С высоты коня Опоница увидел распростертые тела Осалука и Федоровых ближников, ободранных до исподнего.

Когда добрались до края стана, сопровождающие его татары свернули к неглубокой балке, остановились на краю. Внизу, на дне ее, уже слегка припорошенные снегом, лежали раздетые догола трупы. Около полусотни. Превозмогая боль, Опоница вытянул шею, присмотрелся и узнал в трупах, что лежали поближе, гридней князя. Похоже, убиты они еще утром. Значит, уже тогда, еще до приглашения Федора в юрту Батыя, участь рязанцев была решена. И все слова о дружбе и союзе – ложь. А требование жены княжича на ложе прозвучало для того, чтобы вывести из себя горячего Федора и оправдать его убийство.

Проводив пестуна за пределы стана, сопровождающие Опоницу татары развернули коней и отправились восвояси, предоставив ему добираться дальше самому. Он ехал не останавливаясь всю ночь. Наутро встретился с рязанским дозором. Вот такую грустную историю поведал князев пестун.

– Неужто прослышал Батый, что не хочет мириться с ним князь Юрий? – горестно качая головой, спросил Олег.

– Не должно, – отозвался Ратьша. – Если только есть у него в Рязани послухи, которые ему вести передают. Но то вряд ли. Как им сноситься? Все пути нашими воями переняты. Сам Батый не хочет мириться. Потому и убил Федора, чтобы никаких путей к миру не осталось. Но я другого боюсь.

Олег с Опоницей вопросительно воззрились на него.

– Боюсь того, – пояснил Ратислав, – что великий князь, потеряв голову от горя, выведет войско за черту засечную, чтобы на стан татарский с местью обрушиться. А в открытом поле нам против них не выстоять. Мыслю, может, и убийство совершено было для того, чтобы князь в поле вышел. Ко всему еще и помощи из Владимира не дождавшись. Коли так, хитро придумал хан.

– И что теперь делать? – задал вопрос Олег. – Ведь и вправду не удержится князь, выйдет в поле.

– А что тут сделаешь? – пожал плечами Ратислав. – Отговаривать его, мыслю, бесполезно, хоть попробовать и можно. А так – долг свой исполнять. Врага бить. Для того мы, князья да бояре, и предназначены. Хотя из-за засек отбиваться, конечно, было б способнее.

Через лес шли всю ночь без привала, погоняя коней, и утром добрались до лагеря рязанцев. Прослышав, что везут мертвого князя Федора, все воины, бывшие здесь, сбежались к дороге, образовав вдоль нее живой коридор, поснимав шапки, крестясь и шепча молитвы.

Здесь сделали привал. Пообедали. После обеда дальше двинулись сотней. Вперед Ратьша выслал гонца, дабы предупредить князя Юрия о случившемся: пусть город готовится встретить в последний раз наследника рязанского стола.

Глава 13

Выехав на поросший редким березняком увал, Ратислав увидел у окоема темную полосу. Черный лес. К заходу солнца сотня, идущая в передовом дозоре, в которой ехал Ратьша с Могутой и Первушей, доберется до воинского лагеря. Того, в котором стоят вои, стерегущие от татар засечную черту. Объединенное рязано-муромо-пронское войско, идущее следом, подойдет уже в темноте. Но ничего, тут собирались остановиться дня на два, чтобы дать воям отдохнуть, прежде чем пересечь лес и ударить на монголов. Так что успеют и наесться, и отоспаться.

Ратислав легонько тронул шпорами бока Буяна. Умной животине этого было достаточно. Конь двинулся вниз по склону увала по дороге, покрытой тонким слоем пушистого снега. Чуть поотстав, за боярином последовали Могута и Первуша, за ними – остальные воины.

Заканчивался последний осенний месяц, грудень, или ноябрь по-церковному. Снега пока выпало мало. Даже трава на высоких местах не была им полностью укрыта, но морозило изрядно. Береговой припай на реках уверенно продвигался к речному стрежню. Кое-где шуга, плывущая по течению, запружала узкие места, и здесь пешему уже можно, сторожась, перебраться с берега на берег. Озера полностью покрылись ледяным панцирем. Правда, тонким и непрочным.

Ветер к вечеру послабел, но дул он с полночи, из лежащих где-то далеко ледяных владений зимы-морены, потому выстуживал тело даже через подбитый мехом плащ и поддоспешник. Ратьша снял рукавицу волчьего меха и начал сдирать с бороды и усов намерзшие сосульки. Дав шпоры коню, с ним поравнялся Могута.

– Считай, добрались, – промолвил ближник. – Пошлем пару воев вперед. Пусть готовятся встречать великого князя с братией.

– Пошли, – пожал плечами Ратислав. – Хотя им еще ехать и ехать.

– Ничто, пускай пока шатер припасут, жаровни поставят, чтоб не тесниться князьям в воеводских палатках.

– Пожалуй. Пусть едут, предупредят.

Могута взмахом руки подозвал сотника и отдал приказ. Сотник окликнул двоих воинов и объяснил им, что делать. Оба посыльных дали шпоры лошадям и, поднимая снежную пыль, помчались к темнеющей полосе леса. Отряд во главе с Ратьшей продолжил путь все так же шагом: спешить особо некуда, к темноте до лагеря успевали по-любому.

Очередной порыв ветра поднял с земли облачко сухого пушистого снега и бросил его в лицо воеводе. Досталось и Буяну. Жеребец недовольно оскалился и мотнул головой. Ратислав смахнул тающие снежинки с ресниц, похлопал коня по шее.

– Ничего, Буян, скоро приедем. Найдем тебе местечко где-нибудь в крестьянской конюшне. Отдохнешь, обогреешься. Другим лошадкам на морозе ночевать придется, так что, считай, тебе повезло.

Жеребец словно понял. Нетерпеливо всхрапнул и перешел на рысь. Ратьша его придерживать не стал: пусть, и конь согреется, да и самому не мешает, а то пальцы ног в сапогах начало прихватывать. Позади послышался частый топот копыт. Это конная сотня тоже пустила лошадей рысью.

Вскоре холод отступил. Ратислав натянул уздечку, переводя Буяна на шаг. Хватит, пусть поостынет. Даже не столько он, сколько кони воинов дозорной сотни, едущей позади. Буяну он и в самом деле найдет местечко в конюшне здешней деревни, а вот остальным лошадям ночевать на морозе. Для того есть, конечно, попоны, но лучше все-таки не палить лошадок.

Езда шагом скоро начала навевать дремоту, да и усталость, накопившаяся за последнее время, давала о себе знать. Ратислав не заметил, как задремал. Проснулся оттого, что снова начали неметь пальцы ног. Да, спать нельзя, поморозишься. Он подвигал ступнями, пошевелил пальцами ног в сапогах. Вроде отпустило. Раз спать нельзя, будем бодрствовать.

Глянул вперед. Полоса леса заметно приблизилась. Оглянулся. Саженях в десяти позади ехали Могута, Первуша и начальник дозорной сотни. Они о чем-то беседовали. О чем, за стуком копыт не было слышно. За этими троими двигалась в колонне по два дозорная сотня. Не спать так не спать. Вот только теперь в голове начали крутиться воспоминания последних дней. Тяжелые, надо сказать, воспоминания.

Федора, привезенного в Рязань, схоронили быстро: торопился великий князь отомстить за сына. Супруга наследника на похоронах не пролила ни слезинки. Словно закаменела. И только при взгляде на Ратьшу в глазах ее появлялся немой укор: не сберег! Обещал, а не сберег! Оплакали Федора за нее мать и сестры. Великую княгиню Анну Всеволодовну пришлось силой оттаскивать от плиты, накрывшей могилу сына в Спасском соборе. Князь Юрий Ингоревич за дни похорон совсем почернел лицом. Зато глаза его теперь горели лихорадочным злым блеском.

Вечером того же дня, когда Ратислав с Олегом привезли тело Федора, он созвал малый совет, на котором провозгласил свою волю: сразу после похорон сына объединенное войско выступает в степь, чтобы дать бой ненавистным пришельцам. Чего Ратислав и боялся. И не только он. И Ратьша, и другие пытались отговорить Юрия от опрометчивого решения, но князь, ослепленный горем и ненавистью, никого не слушал. Надо сказать, что молодые князья поддержали решение двинуться в степь. Хотели драться на чужой земле все пронские князья и сыновцы Юрия от старшего брата Ингваря. Муромский князь тоже не возражал против похода. Даже сын коломенского князя Роман Романович был за то, чтобы ударить на татар.

Отец его Роман Ингоревич, сказавшись больным, отъехал в Коломну, успев покинуть Рязань до того, как сюда дошла весть о гибели Федора. Очень предусмотрительно с его стороны: что бы с ним сделал великий князь, трудно сказать, мог и в поруб бросить, если не чего хуже. Отъехать Роман отъехал, но гридней, бояр с детскими и ополчение выдал исправно, оставив их под началом сына. На сына Юрий Ингоревич зла не держал. Да и не было в Рязанском княжестве таких, кому бы досадил Роман Романович: пошел старший сын коломенского князя нравом не в отца. Был он незлобив, весел, бесстрашен и щедр. В присутствии родителя, правда, робел, но сейчас, оказавшись главным над своими людьми, явил все свои скрытые доселе достоинства.

От великого князя Владимирского обнадеживающих известий пока не было, хоть сносился с ним рязанский князь через гонцов часто. Все еще собирает князь Юрий Всеволодович войско со всех городов своих огромных владений. Правда, со дня на день обещает отправить сына с конной и пешей силой. Из тех, кого успели собрать. Но то уж неделю обещает, а войско пока так и не двинулось.

Коловрат, посланный в Чернигов вместе с еще одним сыновцом Юрия, Ингварем Ингваревичем, для придания посольству солидности, тоже вестями не радовал: не дает князь Михаил помощи, говорит, грозят татары южным границам его княжества. Гоняют они пока половцев по степи, но могут в любой момент повернуть коней на полночь и ударить по Чернигову. Все это тоже угнетало князя Юрия, усугубляло горе от потери любимого сына. В общем, уговоры осторожных ни к чему не привели. На следующий день после похорон князя Федора великий князь приказал выступать.

Войско собралось, воистину, в Рязанском княжестве невиданное. Да еще сколько ждало в лагере у засечной черты! Туда уже посланы были гонцы с наказом собрать всех воев с засек в лагере. Такой же наказ пронский князь отправил своим людям, караулившим черту Пронского княжества. Им приказано было тоже стягиваться в воинский лагерь рязанцев. К подходу основного войска как раз все засечники должны были поспеть.

На малом совете тиун Митрофан зачел расклад по войску: кого, сколько и кто привел. По детям боярским получилось малость поменьше, чем должно было, но того и ждали, всегда так бывало. Зато пешцов и всадников из охотного люда при своем оружии получилось больше, чем ожидалось.

В общем княжьих гридней, хорошо обученных и вооруженных, собралось двадцать две сотни. Бояр с детскими получилось сорок восемь сотен. Да еще сотен двадцать сидело в лагере на засечной черте. А вот конных охотников вышло семнадцать сотен. Оборужены они были неплохо: из сыновей купецких да богатых горожан и сельчан все, а вот биться в строю не обучены совсем. Натаскивали их с неделю в воинском лагере, раскинувшемся под Рязанью, да разве за такой срок чему научишь… У детских тоже с этим не все было ладно, хоть и собирали их для упражнений по два раза в году. Да и в боярской усадьбе должны были тем заниматься. Но то должны… Еще одиннадцать сотен набралось охотников из небогатых горожан и крестьян из окрестных сел. Тех, кого посадили на коней из княжьих табунов и вооружили из княжьих кладовых. Эти в седле держались уверенно и опыт в битвах имели, не впервой в ополчение набирались, но все равно до гридней им было далеко, да даже до детских… И все же собралась огромная конная сила – десять тысяч. Еще восемнадцать сотен бояр с детскими ждали у засеки. Там же девять сотен степной стражи и восемь сотен охотников из рязанских степных селений. Тринадцать с половиной тысяч конницы выйдет в степь!

Пешцов собралось чуть меньше, тринадцать тысяч ровно. И еще четыре тысячи ждали на засеках. Это и боярские люди, и городовые полки, и охотники. Среди охотников-пешцов имелись как хорошо вооруженные из горожан и состоятельных селян, так и совсем бездоспешные, с самодельными копьями и топорами, а то и просто с ослопами. Этим дали, что могли, из запасов великого князя. Пешцов тоже пытались научить бою в строю. Лучше всего с этим обстояло у воев из городовых полков. Их тому учили дважды в год. Чуть хуже держали строй боярские люди. Остальные бою в строю не были обучены совсем.

На совете решили взять с собой в степь только семь тысяч пешцов, наиболее хорошо обученных и вооруженных, посадив их на коней из княжеских табунов. Так всегда делали в степной войне. Перед сражением конная пехота спешивалась, а коней уводили в безопасное место ближе к обозу. В лагере на засечной черте к ним присоединится еще четыре тысячи пеших воев. Всего получится одиннадцать тысяч. Для боя стеной более чем достаточно. Шесть тысяч пеших, хуже всего обученных и вооруженных, оставили в стане под Рязанью: будет кому защищать столицу, коль главное войско поляжет в степи.

Ратислав напросился в головной дозор. С ним просился и Олег Красный, но князь Юрий велел ему двигаться со своими людьми. Войско шло не быстро: обоз, пусть и небольшой (идти не слишком далеко), с собой взяли. Да и дни коротки. Потому до Черного леса добрались только к вечеру четвертого дня пути. Вот он, лес, за которым стоит страшный враг. Осталось пройти сквозь него, а там до татарского стана рукой подать.

Сотня, миновав сторожевые посты, въехала в лагерь. Смеркалось, но пока еще можно было хорошо рассмотреть шатры и шалаши, в которых жили вои. И тех и других заметно прибавилось. Ну правильно: прончане подошли, да с засек народ собрался. Там сейчас остались только дозорные, следящие, чтобы через лес не просочились мелкие татарские отряды.

Ратислав подъехал к шатру походного воеводы Матвея. Тому уже доложили о прибытии головного дозора рязанского войска, и он встречал Ратьшу у входа. Опорожнив поднесенный служкой корец с горячим сбитнем, воевода степной стражи прошел в шатер, где был усажен за накрытый стол. Матвей уселся напротив, ожидая рассказа о последних новостях из стольного града. Поинтересовавшись, все ли готово к приезду великого князя, и получив утвердительный ответ, Ратислав кратко обсказал новости и, в свою очередь, поинтересовался, что делают татары.

– Да ничего, – ответил Матвей. – Дозоры наши постоянно следят за их станом. Ну, конечно, насколько могут: их разъезды особо близко не подпускают. Но и не нападают. Надеются, что ли, что покорится все же великий князь?

– Ну, этого не дождутся. Хоть в степь идти и не надо бы, – ответил Ратьша. – Из-за засек надо бы биться, да Юрий Ингоревич никого слушать не хочет. Обезумел от горя. Тут, надо сказать, и многие княжата масла в огонь подливают. Хочется им в чистом поле мечом помахать. Так, чтобы грудь в грудь. Да ведь глупость это мальчишеская.

– Да, в поле супротив татар выходить – войско погубить, – сгреб бороду в кулак походный воевода. – Татар, дозорные доносят, тьма-тьмущая. Если и биться, так хоть от леса далеко не отходить, чтобы было куда укрыться в случае чего. Неужто не можете убедить в том князя?

– Пробовали, и не раз. Не слушает никого Юрий Ингоревич. Ты еще попробуй. Может, получится, – невесело усмехнулся Ратислав.

– Попробую, – уронил Матвей. Особой надежды в его голосе слышно не было. – Когда ждать князя?

– Мыслю, к ужину будут. Так что пусть накрывают столы в княжеском шатре. Поставили его уже?

– Поставили. Жаровни для обогрева разожгли. И столы накрывают. Закуски ставят, питье. Горячее понесут уж как сядут.

– Вот и ладно, – кивнул Ратьша. – Кстати, найдешь в здешней деревеньке место в конюшне для моего конька?

– Это для Буяна-то? – усмехнулся Матвей. – Потеснимся, распоряжусь. Сам где хочешь остановиться?

– Свой шатер поставлю. О том не заботься. Люди уж, наверное, занялись.

– Вот и ладно. Угощайся пока, а я пойду за всем прослежу. Прости, что не могу разделить с тобой трапезу.

– Благодарствую, Матвей Терентьевич. Иди, конечно, какие тут могут быть извинения.

Походный воевода вышел заниматься своими делами. А Ратислав плотно поужинал: на походе не обедали, день короток.

Вышел из воеводского шатра. На улице совсем стемнело. Главную улицу лагеря освещали трепещущие под ветром факелы. У шатра его ждал изрядно замерзший Первуша. Увидел своего воеводу, обрадовался, подбежал, склонил голову в легком поклоне. Сказал:

– Шатер поставили, боярин. Тут неподалеку. Жду, чтобы проводить.

Подышал на озябшие руки без рукавиц, продолжил:

– Буяна свели в деревенскую конюшню. Матвей Терентьевич приказал. Я проследил, обиходил, попоной накрыл, овса задал.

Первуша засунул руки под мышки.

– Совсем замерз? – спросил Ратьша. – Куда рукавицы дел?

– Видно, в конюшне забыл, где жеребца твоего поставили, – развел руками меченоша.

– Пойдем, поищем, – ворчливо проговорил Ратислав. – Руки поморозишь, какой из тебя вояка будет. Покажешь заодно, где конь стоит, а то мало ли…

Дошли до конюшни. Заботливо укрытый попоной Буян мирно хрупал овсом в яслях. Ратьша проверил подковы, холку, ласково потрепал жеребца по шее. Тот, продолжая жевать, благодарно всхрапнул, скосив влажный глаз на хозяина.

Первушины рукавицы лежали на жердине, отгораживающей загон. Парень обрадовано ухватил потерю, подышал внутрь, надел. Расплылся в довольной улыбке.

– Сильно голодный? – спросил у меченоши боярин.

– Да не, ништо, – шмыгнул носом Первуша.

– А то зайдем в шатер к походному воеводе. Там еще много чего на столе осталось.

– Не, – замотал головой парень. – Наши уж, наверно, кулеш варят. Я с ними.

– Ну смотри. Была бы честь предложена. Пошли, покажешь, где шатер поставили.

Ратьшин шатер поставили и правда неподалеку от шатра Матвея. Видимо, тот хотел, чтобы воевода степной стражи был под рукой. Ратиславовы воины даже успели разбить вокруг палатки для себя, благо места хватило. У палаток уже пылал десяток костров, на которых варился кулеш, заправленный жирной свининой – самая пища для ночевки на морозе.

Ратьша прошел вдоль палаток, проверил, ладно ли поставлены. Постоял у костров, хлебнул как раз уварившегося кулеша на пробу, перекинулся парой слов с разомлевшими от жара костров воинами. Вроде все ладно. Подождал, пока поедят Могута с Первушей. Сам от кулеша отказался: наелся в шатре у Матвея. Вот травяного взвара глотнул, обжигаясь: бодрит и согревает.

Увидев, что ближник и меченоша насытились и напились, поманил их за собой. Когда те подошли, сказал:

– Пошли к дороге. Чаю, великий князь вскорости подъедет. Надо встретить.

В лагере у Черного леса простояли полных два дня. Юрию Ингоревичу не терпелось схлестнуться с татарами, это видно было. Но изрядный воинский опыт подсказывал ему, что утомленных четырехдневным переходом людей и лошадей гнать в битву на отдохнувшего и сытого врага нельзя, потому с задержкой смирился. Дозорные из степи доносили, что татары все так же сидят под Онузлой и никуда пока не двинулись, так что спешить вроде было ни к чему.

Выступили ранним утром третьего дня, на третий день зимнего месяца студеня, декабря по-церковному, только начало светлеть небо на восходе. Обоз оставили в лагере. Трехдневный запас еды и овса погрузили на вьючных лошадей. На заводных усадили пешцов, которые присоединились к войску здесь, у Черного леса. Князья, бояре и дружинники побогаче заводных коней, понятно, взяли. И не по одному. Ратьша ехал на походном жеребце из своей конюшни. Буяна, облаченного в боевой доспех, вели в поводу. Так же двигались и Могута, и Ратьшины дружинники из его личного десятка: чего томить боевых коней, если есть походные.

Войско входило в Черный лес пятью отрядами. Их вели хитрыми лесными дорожками опытные проводники из засечной стражи. Отряды шли не слишком далеко друг от друга, верстах в трех-четырех, чтобы по выходе с другой стороны леса можно было быстро соединиться для отпора возможному наскоку татар, буде они вдруг проведают о приближении русичей и решат ударить на них у самой границы степи и леса. Идти по лесу по одной дороге совокупно всему войску не годилось: змея всадников шириной не больше чем по четыре в ряд вытянется на полдня пути.

Тысячу семьсот степных стражников и присоединившихся к ним ополченцев из сожженных рязанских степных селений тоже разделили на пять частей. Они шли впереди отрядов головными дозорами. Вот и Ратьша с тремя сотнями шел в трех верстах впереди среднего, самого большого отряда, в котором двигался сам великий князь. С Ратьшей отпросился и Олег Красный, поручив свою дружину переяславскому воеводе.

К восходу солнца успели пройти верст десять. Ратислав и Олег ехали в голове отряда. Впереди в версте двигался дозорный десяток. Могута и Первуша поотстали саженей на двадцать, чтобы не мешать беседе боярина с князем. Впрочем, в начале пути разговор не клеился: встали рано, толком не проснулись, потому ехали в полудреме. С восходом солнца ожили. Мало-помалу завязался разговор. Сначала говорили про погоду, про морозец, особо свирепо покусывающий нос и щеки с утра. Потом Ратислав рассказал про лес, про засечную черту, про то, как организована на ней служба. Все это Олег Красный в общем знал, но Ратьша говорил об интересных подробностях, о которых переяславский князь не слыхал. Потом ехали какое-то время молча, любуясь вековыми соснами и елями, сверкавшими под солнцем свежими снежинками, особо яркими на темной хвое.

– Как мыслишь, побьем татар? – задал в конце концов, видно, давно мучивший его вопрос Олег.

Ратьша с ответом не спешил. Затем качнул головой.

– В поле – нет. Зря Юрий Ингоревич этот поход в степь затеял. Ну да о том я уж говорил. Помнишь…

– Да почему же нет? – загорячился Олег. – Вояки они, конечно, посильнее половцев, но намного ли? Вспомни: один наш одоспешенный конный дружинник аль детский стоит троих, а то и пятерых половцев. Пусть эти и сильнее, все равно один наш двух-трех татар стоить будет! Не так разве?

– Пусть даже так, – невесело усмехнулся Ратьша. – Пусть даже трех татар наш вой стоить будет. Наших тринадцать тысяч. Множим на три. Тридцать девять получается. А татар семьдесят. Да и не все наши так хороши. Вспомни, даже дети боярские многие одоспешены кое-как. Я уж не говорю об ополченцах. А выучка… Татары, говорят, бьются, как единый кулак, а мы…