Текст книги "Время умирать. Рязань, год 1237"

– Верно… – тяжко вздохнув, после долгого молчания ответил инок.

– Так как же? – уже настороженно переспросил Ратислав. Забрезжило подозрение: уж не был ли замешан тот в страшном предательстве?

Похоже, Прозор уловил недоброе в голосе боярина. Печально усмехнулся, прошелся пятерней по густой с проседью бороде, сказал:

– Не думай, иудой я не был. Хоть вины с себя не снимаю: не смог уберечь от гибели князя Изяслава. Этот грех и ушел отмаливать в обитель.

Инок примолк. Ратьша продолжал требовательно в упор смотреть на него: сказывай, мол, дальше.

– Хочешь услышать, как дело было?

Ратислав молча кивнул.

– Ну что ж, время есть. А я заодно, может, и душу облегчу.

Прозор шумно вздохнул, отпил сбитня из чаши и начал свой рассказ.

– С отцом твоим, боярин, мы были почти что ровесники. Я происхожу из славного пронского боярского рода Зарецких, и определили меня в дружки тогда еще княжича Изяслава, когда нам было по шесть лет, как только впервой в седло посадили. Росли вместе, мужали. С двенадцати лет в походы стали ходить. Славный воин был твой отец, Ратислав. И ты, видать, в него пошел. Наслышан я даже в стенах обители про твои подвиги.

Ратьша поморщился недовольно: не любил лести. Буркнул:

– Не об том говоришь. Дальше сказывай.

– То не пустая хвальба тебе, боярин, – покачал головой Прозор. – Просто так оно и есть: от хорошего семени добрые всходы. – Помолчал чуть, потом продолжил. – Так вот, без особых горестей и жили. И были с отцом твоим почти что братьями. А побратимами стали… Потом Изяслав мать твою встретил, Аршаву. Ты родился. Но родители Изяслава вас не больно-то привечали. Ну да это ты и сам, должно, знаешь.

Ратислав кивнул.

– Дальше что было?

– Ты про Исады? – нахмурился инок. Вздохнул тяжко. Отхлебнул сбитня. – Ладно, давай сразу про Исады. Никто ведь не мог подумать, что Глеб с Константином на каинов грех решатся пойти, когда пронских князей в Исады позвали, – еще раз отхлебнув из чаши, начал он. – Да и прибыли туда все шестеро с немалой охраной: вятшими боярами и ближней дружиной. Поболе трех сотен оружных и бронных гридней имелось у них под рукой у всех вместе, бояр с полсотни. Ближники, опять же. Ежели бы не нанятые ими безбожные половцы, которых Глеб и Константин до времени прятали неподалеку, неизвестно, чем бы все ими затеянное обернулось. Разместили нас братья-убийцы неподалеку от Исад, верстах в трех от них, в шатрах, на поле близ Соловьиного оврага. Ты, Ратислав, наверное, знаешь то место.

Ратьша кивнул, махнул рукой: сказывай, мол, дальше.

– Коль знаешь место, так знаешь и то, что овраг тот обширен и густо порос древами и кустарниками. Там, в овраге этом, и спрятали они нанятых половцев. Сколько их было, не знаю, но, думаю, не менее пяти сотен. Да у Константина и Глеба под рукой имелось не менее двух сотен трезвых и готовых к бою гридней. Наши же князья позволили своим людям рассупониться, сесть за столы, бражничать без опаски… – Прозор сокрушенно покачал головой, дернул зло кончик бороды. Продолжил после недолгого молчания: – Князья с ближниками расположились в Глебовом шатре. Большой был шатер, все уместились. Ради сильной жары – дело в самой середке лета происходило – полы шатра были приподняты, и нам, тем, кто сидел в шатре, хорошо было видно, что происходит снаружи, как веселятся за столами, расставленными под открытым небом, наши гридни.

Все переговоры были назначены на следующий день, а в первый день пировали. Я сидел по правую руку от твоего отца. Как обычно, произносились здравицы присутствующим, пили за дружбу, единство, взаимовыручку. Глеб произносил здравицы чаще других. Хорошо говорил, искренне. Никогда бы не подумал, что в этом человеке живет змеиная душа.

Пили много и долго, почитай, до самого вечера. Видно, так задумывали убийцы, чтобы напились гости до изумления, чтобы и сил сопротивляться не осталось. Я в те времена не был особо склонен к хмельному питию, да и крепок я на него, даже если приходилось употреблять много бражки да меду.

И вот ближе к вечеру стал примечать странное: Глеб с Константином, да и ближники ихние, с боярами пили вроде не менее других, а на пьяных похожи не были. А еще к вечеру охраны вокруг места у стола, где они сидели, прибавилось. И прибавилось заметно. Сказал я о том князю Изяславу, отцу твоему, но он к тому времени уж был изрядно навеселе, да и в голову ему не могло прийти, что родные братья замышляют против него такое. Да и кому бы могло? Я-то озаботился только потому, что уж слишком в глаза все это бросалось, да и то не верил в готовящееся смертоубийство. Просто странно как-то было, потому, должно, и встревожился.

Рассказ Прозора прервал очередной залп татарских камнеметов и послышавшийся за ним громкий грохот и треск. Выбежали во двор, где уже толпились тоже выскочившие наружу воины владычного полка. Впились глазами в гребень стены. Грохот и треск породила рухнувшая на большом участке крыша третьего яруса стены. Сейчас там поднималась снежная пыль, разбавленная рыжеватой древесной. Постояли молча, посмотрели на это дело. Мрачно переглядываясь, потянулись обратно в тепло жилья.

Снова расселись в выгороженной комнатке, молча налили сбитня, выпили. Ратьша решил нарушить гнетущее молчание, да и узнать от очевидца, как погиб отец, хотелось. Плеснул в кружку себе и Прозору еще питья, сказал:

– Так что дальше было в Исадах?

Прозор заглянул в кружку, выпил, обтер усы и бороду, ответил:

– Что ж, слушай дальше, боярин. Началось все далеко за полдень, ближе к вечеру. Но было еще светло – середка лета, дни долгие. К этому времени многие ближники и бояре пронских князей уж и сидеть за столами не могли, оттащили их слуги в тенек под деревья почивать. То же и с княжьими гриднями. Чуть не половина их под столы сползла, аль сами до тех же деревьев с трудом добрели. Как же, сами князья пить-есть от пуза позволили. Но многие еще держались. Хотя еще бы час-два, и эти свалились бы. До сих пор гадаю, почему убийцы до темноты не дождались, вырезали бы всех сонными. Должно, терпенья не хватило. Иль боялись, что вскроется их предательство.

Прозор примолк, отхлебнул еще из кружки, смачивая пересохшее горло. Продолжил.

– Я к этому времени был почти что трезвый. И вот вижу: здешние слуги втихую начинают сгребать сложенное возле дружинных столов оружие пронских гридней. Тут уж ухватил Изяслава за руку, указал ему на то. В этот раз и он понял, что дело нечисто, однако шум поднимать не стал, поднялся, пошатываясь, из-за стола, двинулся к слугам, что оружие уносили. Видно, решил вначале по-тихому разобраться, что такое происходит. Да и то, устраивать свару на дружеском пиру – ославить себя невежей на всю округу. Я, само собой, пошел с ним. Еще пара ближников с нами увязалась, но эти уже на ногах еле держались, толку от них как от козла молока.

Ухватил князь за плечо одного из слуг, который тащил охапку мечей, спросил грозно, почему тот самоуправствует. Слуга, видно по нему, перепугался, сказать ничего не может. Но потом выдавил из себя, что приказ князя Глеба исполняет. Изяслав велел ему нести мечи обратно. Тот было закобенился, но тут я свой меч, с которым никогда не расставался, из ножен потянул. Отнес тот мечи на место. Ну а куда бы он делся…

Отец твой развернулся и пошел в шатер, где мы пировали, а там сразу к месту, где сидели Глеб с Константином. Охраны вокруг них стало еще больше. И все бронные и оружные. Трезвые. Изяслав растолкал охрану – и к Глебу: мол, что за приказы он отдает своим прислужникам. Тот смеется: дескать, убирают слуги оружие, чтобы, перепившись, не поубивали спьяну друг друга. А сам по сторонам зыркает на охранников своих. Те поближе подтянулись, стиснули меня с князем с боков. Тут уж ясно стало, что худое задумал Глеб.

Вдарил я локтем охранника, того, что притиснул меня справа, оттолкнул, выхватил меч, кричу Изяславу: «Беги, князь, измена!» Отец твой тоже сумел вырваться из рук охранников. Вот только меч свой он в шатре возле своего места оставил, лишь нож у него с собой и был. Но нож он выхватил, пырнул даже одного Глебова гридня. Да тот в доспехе, не пробил. А охрана тоже мечи вытащила, стала на нас наседать, но неуверенно как-то. Непросто, видать, вот так, с холодной головой своих-то резать.

Я князя к себе за спину толкнул, грожу врагам мечом, чтоб близко не подходили. Кричу своим, тем, что в шатре за столами: «Измена! К оружию!» Не сразу те поняли, что произошло. Думали, просто ссора пьяная. Сколько таких на пирах бывает. Вечером поссорились, утром помирились. Но с мест повскакивали те, кто еще мог. Кто-то даже за оружие схватился.

Я князю кричу: беги, мол, к нашим, оружайся, людей сплоти. Послушался, побежал. Твердо на ногах стоит. Видать, хмель-то сразу выветрился. Я пячусь следом за ним, отмахиваюсь от наседающих Глебовых охранников. Слышу, за спиной шум поднялся, крики, оружие лязгнуло. Не утерпел, оглянулся. Вижу: гридни да бояре князей-убийц оружие схватили, рубят ничего не подозревающих людей пронских князей. Страх Божий! Пока отвернулся от врагов, они меня и достали, рубанули по плечу. Не сильно, правда, успел отшатнуться я в последний миг. Но кровь пошла обильно. Думал уж, конец мне пришел, приготовился жизнь продать подороже, но тут нежданно помощь подоспела.

Не все, видать, к тому времени упились, имелись и те, кто разум сохранил и тоже приметил неладное. Они и оружие вовремя схватили, и тех, кто еще на ногах был способен держаться, вооружить и сплотить сумели. С десяток таких гридней мне на помощь и пришли. Нападающих было больше, но мы, отбиваясь, отошли к нашим, к тем, которые оружие схватить успели. Сотни полторы таких оказалось. Отец твой уже взял их к тому времени под свою руку. Огородились они поваленными столами, отбили первый натиск.

Добрался я до Изяслава. Он в первых рядах стоял с мечом уже окровяненным. Враги откатились, получив отпор, и словно ждали кого-то. Потом-то стало ясно: половцев безбожных. Но мы того тогда еще не знали. Время появилось осмотреться, людей посчитать, подумать, что дальше делать.

Кроме Изяслава никто из князей пронских не спасся. Всех их в шатре побили. Никто выскочить не успел. Ближников ихних, что с ними в шатре пировали, тож… Попытался отец твой вызвать братьев-предателей на разговор, но не вышли те. Иль постыдились, иль уж не считали брата своего в числе живых и не сочли нужным говорить с покойником. А может, побоялись, что дрогнет душа, пощадят брата единокровного. Не знаю. Но не вышел никто.

А через малое время топот конницы со стороны Соловьиного оврага раздался, визг боевой половцев. Еще миг, и на нас, безбронных, ливень стрел пал, поубивав и переранив не менее трети наших, а чуть погодя и конные половцы ударили. Без броней с одними только мечами против конницы, даже легкой половецкой, оставшаяся сотня тех, кто еще мог на ногах стоять, мало чего смогла. Строй наш слабый сразу распался, всадники половецкие топтали конями, рубили, кололи пиками.

Мы с князем встали спина к спине, отбивались, сколько могли. А потом слышу, захрипел Изяслав, вздрогнул смертно. Обернулся к нему, а он на копье половецком висит, клонится вперед. Половец, что его на копье насадил, зубы скалит довольно, копье в ране проворачивает. Взъярился тут я. Света белого не взвидел. Кинулся на половца, лётом с боку на коня его вспрыгнул, рубанул вражину по шее, напрочь голову срубил.

Голос Прозора пресекся, он схватил со стола кубок со сбитнем, глотнул, смачивая горло, опустил голову, стиснув кубок так, что побелели пальцы. Скулы его, не покрытые бородой, запунцовели. Видно было, что как наяву переживает инок тот страшный бой. Помолчав немного и справившись с волнением, он хрипловатым голосом продолжил свою печальную повесть.

– Срубил я башку вражине, спрыгнул с лошади, кинулся к Изяславу, выдернул копье, а он уж отходит, силится сказать что-то, но не может, кровью своей захлебывается. Так и отошел у меня на руках. Погоревать мне не дали: с колен подняться не успел, как ударило меня чем-то по голове ничем не прикрытой. Дальше только темнота.

Прозор снова примолк. Вздохнул шумно. Еще раз глотнул из кубка. Сказал:

– Вот так погиб твой отец, Ратислав.

Какое-то время в закутке царила тишина. Ратьша сидел с опущенной головой. В душе его бушевали ненависть к убийцам отца, жалость к нему, жалость к матери, желание отомстить. Но кому мстить? Сколько воды утекло с того времени. Главный виновник отцовой гибели – Глеб – сгинул в южных степях…

Понемногу он успокаивался. Появилось желание узнать, что стало дальше с отцовым ближником. Как ему удалось спастись, почему оказался в монастыре такой воин, явно не из последних? Задал этот вопрос Прозору.

– Что дальше со мной было? – печально усмехнулся инок. – Очнулся я оттого, что дышать стало нечем. Открыл глаза – темнота. Ничего не видать. А еще землей пахнет. И кровью… В общем, закопали меня в яме вместе со всеми побитыми пронцами. Видно, за мертвого приняли. Как я выбрался из этой могилы, толком и не помню. Смотрю только, ночь, луна полная с неба светит и дышится… Век бы дышал. Хотел встать, но не смог, голова кругом. Пополз.

Спасло то, что хорошие люди приютили, выходили, не выдали врагам. Когда поправился, как я думал, хотел мстить, но тут скрутил меня первый приступ. От удара того по голове (булавой, видать) сделалась со мной падучая. Приступы шли один за другим, стоило только чуть перенапрячься или даже сильно взволноваться. А после такого приступа лежал я в лежку иногда две, а иногда и три недели. Какое воевать, себя-то обиходить не мог. И сгинуть бы мне, ведь ни родни, ни близких у меня не имелось, но приняли у себя и пригрели Божьи люди. Вот у них и остался.

Со временем приступы стали все реже и реже, а лет восемь назад и совсем прекратились. Работать начал на братию, потом настоятель попросил возглавить десяток монастырской стражи. Вспомнил старое, упражнения воинские. На удивление быстро все вспомнилось. В тело силы вернулись. Через три года возглавил сотню владычного полка, а год назад стал его воеводою. Вот и вся моя история, Ратислав.

После печальной повести Прозора в закуте воцарилась тишина. Ратислав молчал, переживая вновь смерть отца. Ведь подробностей его гибели, вот так, из первых рук, никто ему не поведал. Мол, убили родителя вместе с пятью двоюродными братьями, пронскими князьями. Убили гридни Глеба и Константина с помощью нанятых половцев. А как убили, каковы были последние его минуты? Рассказать было некому. Не выжил никто из его ближников. Так думалось, пока не встретил он Прозора.

Остальные молчали из уважения к горю боярина, а еще потому, что думали грустные думы: не грызлись бы промеж собой русские князья, не зорили бы сел, деревень и городов, не гибли бы в бесконечных усобицах лучшие ратные люди, тогда б, может, и не подошли бы татары сейчас к стенам стольного града Рязанского княжества, встретило бы их объединенное русское войско далеко в степи, растрепало-разбило бы поганых.

Хотя… Сильны татары, организованы в стальной кулак. Может, и все силы Руси не перемогли бы их в чистом поле. Но можно же было встретить их на засеках, в лесной дебри, где русским драться знакомо и привычно. Отбили бы. Может, и не разбили, но отбили бы точно. А там и замириться стало б можно. Но – увы!

Вон даже великий князь Владимирский Юрий Всеволодович не спешит на помощь Рязани, хоть и считается, что находится та под его могучей десницей. И Черниговский великий князь Михаил, на чьей сестре женат Юрий Ингоревич, не поспешил с помощью… Вот и стоят теперь татары под стенами. И рушат стены эти. И к вечеру, если верить Гунчаку, эти стены обрушат. А дальше… Гибель? Гибель всех от старого до малого? Да. Если верить Гунчаку. Да и не только половецкий хан о том рассказывал.

Нарушил тяжелое молчание все тот же Прозор.

– Вот чего еще хотел сказать тебе, боярин… – Он примолк, вроде колеблясь, стоит ли продолжать.

– Ну, говори уже, если начал, – поторопил инока Ратислав. Сердце его зачастило в предчувствии каких-то важных для него лично известий.

– Были в нашей обители в самом конце осени монахи из угров, подданные короля Белы, – наконец заговорил Прозор. – Принял их и великий князь, но долго с ними не разговаривал, не до того ему было. А у нас в монастыре они гостевали, почитай, целую седмицу, отдыхали, отъедались. Говорил я с ними часто и подолгу. Досталось им их путешествие недешево, прошли они от своего королевства все поле Дикое. Дошли, почитай, до самого Каменного пояса, до южных его предгорий. Искали там земли предков своих. Знаешь, нет ли, но угры в стародавние времена вышли как раз из тех мест. Говорят, нашли там людей своего языка. Но я сейчас не об том.

Прозор снова замолчал, крутя в руках пустой кубок, и на лице его было написано сожаление о затеянном разговоре. Ратьша забрал кубок из рук монаха, наполнил питьем, пододвинул к нему, потребовал:

– Сказывай дальше.

– Так вот, – вздохнув, неохотно продолжил Прозор. – На обратном пути они попались татарскому разъезду и были доставлены в стан предводителя монголов Батыя. Их не обидели. Обогрели, накормили. Сам Батый принял их, долго расспрашивал о том, о сем. Потом, снабдив припасами и дав деревянную пайцзу, отпустил восвояси. Пайцза – это…

– Я знаю, – перебил Ратислав. – Реки далее.

– Знаешь, так ладно, – кивнул монах и отхлебнул из кубка. Потом, видно, окончательно решившись, сказал: – Пока гостевали угры в татарском стане, был к ним приставлен человек. Не из последних в орде, серебряная пайцза висела у него на шее. Вхож был в шатер самого Батыя. Происходил он родом из наших, русских, притом рода не простого, княжеского. Звали его татары нойоном Галибом.

– Что?! – Ратьша аж привстал со своего места. – Ты хочешь сказать…

– Не знаю! – поднял ладони Прозор. – Не знаю… – Он опустил голову, сложил руки на столешнице. Опять помолчал чуток. Потом сказал глухо: – Но посуди сам: имя, возраст подходят, внешность… Я подробно расспросил монахов. Все сходится.

– Так убийца моего отца жив… – раздумчиво протянул Ратислав после долгого молчания. – Не сгинул в степи и находится в стане наших врагов. Наверное, помогает им. Советует… А уж не он ли… – внезапная догадка вспыхнула в сознании Ратьши. – Не он ли надоумил Батыя убить Федора?.. И про жену его, греческую царевну, рассказал?

– Все может быть, – кивнул Прозор. Но тут же спохватился: – Только не наверняка все это. Должен понимать. Может, и не Глеб то вовсе.

– Да нет, – покачал головой Ратьша. – Он это. Чую сердцем.

– А коль и так, – ерзнул на скамье Прозор, – не добраться нам до него в сердце стана татарского. Потому и говорить тебе о нем не больно-то хотел: чего зря душу терзать местью несбыточной.

– Несбыточной? – криво улыбнулся Ратислав. – А вот это поглядим. Не все ж время он в шатре сидит. Куда-то да выезжает по поручению господина своего. Тем паче теперь, когда зорят его отчую землю. Чаю, часто нуждается сейчас Батый в советах и помощи его.

– Что верно, то верно, – согласился Прозор. – Да только в осаде мы, помнишь?

– Осада не вечно длиться будет.

– Это да, – кивнул монах. И добавил совсем тихо: – Вот только чем она кончится…

Глава 25

К полудню хашар закончил выкорчевывать надолбы и начал заваливать рвы в тех местах, где в скором времени должен был начаться приступ. Узнав об этом, Ратьша со спутниками снова поехал к напольной стороне города. Поскольку обстрел этого участка начался раньше, то и разрушений здесь было гораздо больше. Камни часто залетали и в сам город. Еще на подъезде к стене стали попадаться разрушенные постройки и проломанные заборы. Несколько обломков известняка – снарядов из пороков – лежали прямо на улице. В бревенчатой мостовой видны были выщерблины от них.

Сама стена, когда к ней подъехали, произвела удручающее впечатление. Вернее, те ее участки, которые подвергались обстрелу. Заборола третьего яруса, да и вся его верхняя часть, снесены. Бревна и доски усеивали все пространство вокруг этих мест. Бутовка из глины и камней, заполняющая внутренность стенных срубов, разбросанная ударами татарских снарядов, покрывала снег рыжим прахом, издали похожим на кровь. Защитники, которые должны были отражать приступ, скрывались в осадных клетях, которым пока разрушение от снарядов не угрожало. На стене оставались редкие стражи, которые хоронились на необстреливаемых участках.

С собой на стену Ратьша взял только Годеню и Гунчака. Полезли, само собой, туда, куда камни не летели, но поближе к месту будущего приступа, где сейчас работали невольники. Надо было получше рассмотреть, что и как.

Внизу, у подножия вала, царила суета. Невольники, закончив с надолбами, заваливали ров, в основном плотно увязанными вязанками хвороста, которые подтаскивали из-за городни, возведенной в предыдущие сутки. К городне хворост подвозили на татарских большеколесных телегах из леса. Здесь его связывали выжившие женщины и подростки. Ко рву же связки подтаскивали мужики. Несли они сюда и мешки с землей, которую набирали в большой яме, выкопанной неподалеку от города. Мешки не бросали в ров, опорожняли и несли обратно, чтобы наполнить новой порцией земли.

Хоть невольники едва таскали ноги, дело у них благодаря многолюдству спорилось, ров оказался уже завален где-то на треть. Посмотрев вправо-влево, Ратислав увидел: то же самое происходит вдоль всей напольной части стены. Вернее, на участках ее, намеченных осаждающими для приступа.

Обстрел татары и не думали прекращать. Громадные камни продолжали лететь в стену. Вот один из них, пущенный с небольшим недолетом, ударился в землю совсем рядом со рвом, взметнул фонтан снега, перемешанного с землей, подмял под себя двоих невольников, подпрыгнул, пронесся совсем низко, сбивая с ног людей, несущих ко рву вязанки хвороста, ударился в нижнюю часть вала. Потом, растеряв силу, скатился в ров.

Люди не испугались, не шарахнулись в стороны, как можно было ожидать. Они продолжали тащить мешки и вязанки, бросать их в ров и возвращаться обратно. Они были похожи на тени самих себя, которым уже все равно, когда придет смерть – часом раньше или часом позже. Двое попавших под удар камня, покалеченных, но еще живых, без криков и стонов отползли в сторону с основного пути работающих у рва и здесь затихли. Со стен по валу до самого его подножия свисали веревки, сброшенные защитниками города, но невольники не обращали на них никакого внимания. Ратиславу стало страшно: такого он еще ни разу в жизни не видел. Воистину живые мертвецы, выходцы из нави приближали конец его родного города!

– Что делают! Что делают! – раздался позади голос, исполненный горестного недоумения.

Ратьша оглянулся. Оказывается, пока они смотрели на то, что творится за стеной города, на стену забрались человек двадцать воинов, которые, видно, истомившись, сидя в осадной клети, и измучившись от неизвестности, решили увидеть своими глазами то, что творится снаружи. Ратислав собрался было погнать их со стены, но потом решил, что большой опасности нет, а раз так, пусть посмотрят, хуже не будет. Он отвернулся и снова стал смотреть на хашар.

А народу на стене все прибывало. Кто-то пробрался совсем близко к обстреливаемому участку стены и стал корить невольников, засыпающих ров. Кто-то сбросил вниз еще несколько веревок, призывая тех хотя бы попробовать спастись бегством. Невольники даже не смотрели в сторону кричащих.

В конце концов один здровенный воин из городовой стражи, судя по доспеху и одежде, не выдержал, выбежал на полуразрушенную стену в промежутке между залпами, натянул лук и выпустил вниз стрелу. Тут же выхватил из колчана вторую, выстрелил, потом третью… Две стрелы пронзили тела двоих, тащивших вязанки хвороста. Третья попала в бедро мужика, несущего мешок с землей. Пронзенные молча упали замертво. Тот, что с мешком, уронил свою ношу, жалобно заскулил и пополз куда-то в сторону. Остальные словно и не заметили того, что произошло. Они продолжали свою работу, равнодушно перешагивая через тела убитых. Изможденные, в темных пятнах от обморожений лица ничего не выражали.

Стражник вновь натянул лук. Четверо воинов, пригибаясь, кинулись к нему, сбили с ног, отобрали оружие, подхватили под руки и, не сопротивляющегося даже, отволокли в относительно безопасное место рядом с Ратиславом. Здесь осторожно опустили его на пол боевого хода. Ноги не держали воина. Он опустился на колени, вцепился руками в волосы и, раскачиваясь из стороны в сторону, тихонько выл. От него отворачивались. Отвернулся и Ратша. Сказал только:

– Оттащите вниз.

А хашар продолжал свое страшное дело. Ров мало-помалу заполнялся. Поглядев подальше, в сторону татарского лагеря, Ратьша увидел, что там появились два тарана. Когда только успели соорудить? Тараны не стояли на месте. Они медленно двигались в сторону ворот. Один – в сторону Исадских, второй – Ряжских. Похоже, тараны стояли на полозьях, а толкали их все те же невольники. Сверху каждый таран прикрывала двускатная крыша, обитая свежими коровьими шкурами и щедро политая водой, превратившейся в лед.

Очередной залп камнеметов закончился страшным грохотом – то обрушился изрядный кусок первого яруса стены. Исклеванный камнями, он сполз в ров, рассыпаясь на бревна, комья глины и камни. Ров в этом месте сразу заполнился. Работы невольникам осталось совсем чуть. Похоже, Гунчак оказался прав: к темноте от участков стены, там, где назначен приступ, останутся рожки да ножки.

Один из камней ударил неожиданно близко. Буквально в нескольких саженях. Ударил в крышу второго яруса, пробив которую врезался в стену третьего. Пол боевого хода рванулся из-под ног. Несколько человек упали. Ратислав на ногах удержался. Обернулся, крикнул:

– Все со стены! Нечего судьбу пытать!

Защитники города послушались: хоть и недовольно ворча, но потянулись к лестнице, ведущей вниз.

– Пойдем и мы, – обратился Ратьша к ближникам. – Ничего нового тут больше не увидим, а камень поймать можем легко. – И сам первым направился вниз со стены.

Остаток дня просидели в осадной клети, стенки которой вздрагивали от ударов, передающихся от попаданий камней в крепостные стены. Сверху с потолка тонкими струйками сыпалась земля. Здесь же поужинали. Время от времени Ратислав выходил из клети, поднимался на башню. Дважды приезжал великий князь. Горестно смотрел, как рушатся рязанские стены.

Обстрел воротных башен татары почти прекратили, слишком мощными те оказались, проще было порушить стены рядом с ними, что они и делали. У башен оказались снесенными крыши, разбиты заборола, кое-где выбиты бревна из их тела, и только. Окованные железом ворота почти не пострадали. А вот стена с обеих сторон башен неумолимо разрушалась.

Понятно стало, что защитники будут иметь дело с пятью проломами в напольной части стены. Четырьмя с боков башен, не слишком широкими, саженей в пятнадцать-двадцать каждый, и большим проломом между Исадскими и Ряжскими воротами. Здесь пролом обещал быть шириной не меньше сорока саженей. Еще один громадный пролом саженей в пятьдесят пороки проделывали левее Южных ворот. Дело в южной части Стольного града двигалось медленнее, но к ночи, судя по всему, татары добьются своего и там. Два тарана встали напротив ворот в проеме, открытом для них в татарской городне, саженях в ста от города. Почему-то дальше они не двигались, чего-то выжидая.

В напольной части города камнеметы прекратили свою страшную работу, когда совсем стемнело. В южной части пороки еще стреляли, оттуда раздавались скрип натягиваемых канатов и удары камней, крушащих бревна. А здесь, в местах, предназначенных для штурма, между Исадскими и Ряжскими воротами, а также с обеих сторон от них, стена возвышалась над гребнем вала где на сажень, где на полторы.

Собственно, стены как таковой там уже не было. Была куча бревен, перемешанных с глиной и камнями бутовки. Бревна попадали в ров, часть их застряла на валу, облегчая подъем на него врагам. Часть упала внутрь города, на крыши осадных клетей и дальше, мешая защитникам быстро добираться до проломов, когда начнется приступ. А главное, торчащие во все стороны бревна мешали держать в проломе сомкнутый строй. Потому, как только закончился обстрел, Ратислав распорядился растащить обломки бревен на остатке стены.

Застоявшиеся и измученные томительным ожиданием вои рьяно взялись за работу. Им на подмогу подоспели мужики, горожане и беженцы с окрестных сел и деревень. Они успели. К началу приступа в проломах стало можно встать сомкнутым строем.

Сам Ратислав с ближниками все это время стоял на уцелевшем участке стены рядом с самым большим проломом, то поглядывая, как идет дело с разборкой завалов, то вглядываясь в сторону татарского стана. А там царили гнетущая тишина и неподвижность. Ровно горели россыпи огоньков лагерных костров. Никаких подозрительных звуков или признаков передвижения войск. Даже у пороков, освещенных татарскими факелами, никого не было видно. Затихли и татарские стрельцы за городней, ни одной стрелы в работающих на стене защитников не летело.

Было во всем этом что-то жутковатое. Казалось, уж лучше бы самый жестокий приступ, чем такое вот странное затишье. Вызвездевшее небо безучастно смотрело сверху на обреченный город. Луна пока не взошла, и темноту рассеивал только свет многочисленных факелов на стене и татарской городне.

Приступ начался ближе к полуночи. В стороне татарского стана как-то разом вспыхнуло множество факелов. Факелы не слишком быстро двинулись в сторону города, приблизились к внутренней стороне татарской городни. Здесь у открытой для приступа ее части остановились. В свете бьющегося под резким ветром пламени факелов поблескивали доспехи и оружие врагов. То же происходило у остальных четырех проломов напольной части крепостной стены. Со стороны Южных ворот все еще слышался грохот камнеметов.

Все это Ратислав наблюдал с непорушенной части стены, совсем близко к большому пролому, тому, который находился между Ряжскими и Исадскими воротами. Услышав, что в татарском стане началось движение, он и его ближники белками взлетели наверх. Андрей со своими меченошами тоже не отставал. Ратьша даже не пытался запретить ему подниматься на стену: знал, что без толку.

Неподалеку у бойниц пристроились стрелки, уже начавшие пускать в застывший строй татар стрелы. Бесполезная трата припаса: далеко, а враг хорошо одоспешен. Ратислав крикнул вдоль боевого хода, чтобы прекратили стрельбу. Его послушали. Заскрипела натягиваемая тетива затинного самострела. Вот из него можно. В самый раз. Щелк! Громадная стрела, мелькнув оперением в свете настенных факелов, упорхнула в сторону татар. Попала в кого или нет, не разобрать: темно и далековато.