Текст книги "Время умирать. Рязань, год 1237"

Глава 27

Очнулся Ратислав так же резко, как и обеспамятел. Вот только что была тьма и небытие, и тут же в глаза ударил свет. Почти сразу пришла боль в голове и шее. Ратьша невольно застонал и потянулся рукой к затылку.

– Очнулся, – громом прогремел в больной голове обрадованно-неверящий голос Первуши.

– Очнулся, очнулся, – смыкая веки (свет был невыносим), проворчал Ратьша.

Повел плечами, согнул руки, потом ноги. Вроде больше нигде не болело. Тогда он резко, не раздумывая, сел на своем ложе и снова открыл глаза. Но теперь осторожно, оставив веки чуть прищуренными.

В голову толкнуло болью, но не сильно, вполне себе терпимо. Он все же потер пятерней затылок. Ни шишки, ни ссадины там не нащупал. Опустил руку, потрогал шею. Шея ныла, голова поворачивалась с трудом, и движение это обостряло боль.

Поворачиваясь всем телом, чтобы не тревожить шею, Ратьша огляделся. Оказывается, он находился в своей комнатке в великокняжеском тереме, свет, который так слепил глаза, исходил от простого настенного светоча и едва рассеивал мрак. Чего ж так слепил-то? Глаза от света отвыкли? Должно, так… А сейчас уж и не слепит, привык. Вот только шея болит. И голова… Сколько же он пролежал в беспамятстве?

Ратислав задал этот вопрос Первуше. Голос звучал хрипло, непривычно глухо. Да, хорошо, видно, его приложило…

– Так больше суток уже лежишь, боярин, – ответил меченоша. – Вечером позавчерашнего дня тебя оглушило. Так что пролежал ты вчерашнюю ночь, день и ночь сегодняшнюю. Сейчас утро уже, но еще не рассвело, только-только брезжит. Уж и не чаяли, что опамятуешь, лежал, словно мертвый. Только дышал еле-еле.

– Чем это меня? – Голос вроде стал потверже, и хрипота ушла.

– Ты с коня грянулся, – зачастил Первуша. – Влетел прямо в татарский строй.

– Это помню, – кивнул Ратислав, поморщившись от вновь прихлынувшей головной боли.

– Да… А тут наши на них ударили. Ты, видать, спиной к ним оказался. Так коняшка одного из наших передними копытами тебя и приласкала. Хорошо, шлем у тебя добрый, выдержал. Только помялся чуток. Я его кузнецам снес. Небось уж выправили. Надо будет забрать. Ну и шея у тебя тоже крепкой оказалась. У другого бы могла и не выдержать, сломаться от такого удара, а у тебя – ничего. Это все лекарь говорил, – добавил он погодя. – Еще сказал: делать ничего не надо, сам опамятуешь. Вчера вечор пришел, посмотрел тебя. Сказал, что беспамятство прошло, а ты спишь просто, умаялся сверх всякой меры.

– Заговорили от боевого железа, – пробормотал Ратьша. – А вот от такого?

– Что? – переспросил Первуша.

– Ничего. Это я о своем. Что на стенах? – растирая ноющую шею, спросил Ратислав.

– На стенах не больно хорошо, – сник Первуша. – Правда, я все при тебе, но наши часто заходят проведать. Рассказывают…

– Говори.

– Жмут татары. Приступ за приступом идет. Не дают вздохнуть нашим. От воинских людей, что изначально оборону держали, мало кого осталось. Смердов и горожан на стены ставят, а из них вояки уж не те. Хотя дерутся, говорят, зло, отчаянно. Но и гибнут во множестве. До пяти прорывов за стены отбили запасные наши. – Первуша перевел дух, продолжил: – Горшки огненные еще два раза татары кидали в город. Много дворов погорело.

– Наших из запасных многих побили?

– Говорят, ополовинили…

Ратислав сокрушенно покачал головой. Шея вновь отозвалась болью.

– Владыка дважды тебя навещал, – вновь подал голос Первуша. – И еще… – Он смущенно примолк.

– Кто? – вскинулся Ратьша, чувствуя, как замирает сердце.

– Княжна Евпраксия… – с трудом выговорил меченоша.

Сердце отмерло и зачастило, щеки обдало жаром.

– За все время до пяти раз захаживала. Видно было, что переживала за тебя.

Ратьша откашлялся, прочищая внезапно перехваченное горло. Спросил:

– Как давно была в последний раз? И кто видел ее?

– Была вечор. – Первуша оправился от смущения, заговорил опять уверенно, быстро. – Как узнала от меня, что просто спишь ты, обрадовалась, но будить не велела. Ушла. А приходила, сторожась. Никто не видел. Да и народу в тереме осталось совсем чуть, и видеть-то ее некому. Сама же с дитем в своих палатах. Еще мамка княжичева да девка теремная при ней. Я узнавал. Эти, должно, знают, куда княжна ходила.

– Ну, эти две пускай, не страшно.

Замолчали. Первуша в смущении почесывался, не зная, куда деть руки. Ратислав думал о Евпраксии. Думал, как спасти любимую. В голову ничего не приходило. Единственно, остаться здесь, в княжьем тереме, ссылаясь на нездоровье от удара по голове, защищать княжну и умереть рядом с ней, если придется. Но как же ратный долг? Не сделает ли больше для спасения города, а значит, и для спасения любимой, он там, на городской стене? Наверное, так. А раз так, то нечего здесь разлеживаться, надо идти к своим воям, драться с врагами, рубить, колоть, душить, зубами грызть, чтобы не дать их грязным рукам дотянуться до… Ратьшу передернуло.

– Неси сброю, – сказал он Первуше. – Надо идти к нашим.

– Да как же так, – опешил меченоша. – Только что как мертвый лежал – и сразу в битву? Нельзя так, боярин. Полежи еще хоть день.

– Нет у нас этого дня, – отрезал Ратьша. – Неси бронь, облачаться буду.

– Ну поешь хоть, – взмолился Первуша. – Уж два дня не емши!

При упоминании о еде Ратислава пронзило острое чувство голода.

– Ладно. Тащи, что есть, – кивнул он. – Только быстро. Не мешкай!

Первуша метнулся в угол комнатки, громыхнул там чем-то, тут же вернулся с горшком, наглухо замотанным плотной дерюжкой.

– Ешь, – ставя горшок на стол и стаскивая с него тряпку, проговорил он. – Похлебка теплая еще.

Меченоша вытащил откуда-то ложку Ратислава, обтер ее подолом рубахи, протянул своему боярину. Потом достал завернутую в тряпицу большую краюху ржаного хлеба.

– Ешь. Вкусно. Кухонные девки расстарались.

Ратьша попробовал. И правда, вкусно. Не заметил, как выхлебал весь горшок и умял хлеб. Спохватился.

– Сам ел ли?

– Ел, ел, – замахал руками умильно глядящий на то, как боярин лихо управляется с похлебкой, Первуша. – Ел. Вечор еще.

– А ныне, говоришь, утро, – смущенно почесал бороду Ратислав. – Ладно. Помоги облачиться в бронь. А опосля дойдем до гридницы. Там поснедаешь.

– Да не… – начал было меченоша.

– Не спорь со своим боярином, воин, – построжел голосом Ратислав. И уже мягче добавил: – Да и я еще чего-нибудь перехвачу. Сам говоришь, двое суток не емши. После такого что мне эта похлебка.

– Тогда… Я…

– Бронь тащи!

Первуша метнулся в дальний угол комнатенки, загремел железом, подтащил доспех, начал помогать Ратьше облачаться. Провозились довольно долго: сначала надевали бронь на боярина, потом уже тот помог снарядиться меченоше.

Пока возились с этим, у Ратьши прошла головная боль. И даже шея вроде стала болеть меньше. Наконец собрались, осмотрелись: не забыли ли чего? Вроде все на месте.

– Пошли? – спросил Первуша.

– Пошли… – вздохнул Ратислав.

Вышли в темный, едва освещенный редкими светочами коридор, дошли до лестницы. Направо уходил коридорчик, ведущий к покоям Евпраксии. Ратьша остановился. Первуша с разгона воткнулся ему в спину, отскочил, повинился.

– Ты вот что… – протянул Ратьша. – Иди пока в гридницу один и дожидайся меня там.

Первуша глянул в коридор, понятливо кивнул.

– Понял, боярин. Так я и на тебя поснедать закажу. Чего желаешь?

– Возьми чего-нибудь, – махнул рукой Ратислав, уже шагая по заветному коридорчику.

У лесенки, ведущей непосредственно в покои княжны, на страже никто не стоял. Видно, повымели всех, кто способен держать оружие, на стены. Ратьша поднялся наверх, тихонько постучал в дверь светелки. Открыла ему опять княжичева мамка. На этот раз она вела себя не в пример спокойнее. Лицо у нее, заметил Ратислав, было каким-то отрешенным.

– Опять ты, боярин? – глуховатым голосом спросила она. Оглянулась внутрь светелки, снова повернулась к Ратьше, сказала: – Заходи. Ждет тебя княжна. А я выйду покамест.

Ратислав посторонился, выпуская женщину, постоял у занавеси, отделяющей придверный закут от горницы, собираясь с духом, вдохнул глубоко, словно перед тем как нырнуть в глубокий омут, решительно отдернул занавеску и шагнул вперед. Евпраксия стояла посреди комнаты, прижав сжатые в кулачки руки к груди. Огромные черные ее глаза впились во входящего Ратислава. Глаза эти тут же наполнились слезами.

– Жив, Ратиславушка, – всхлипнула она. – Я уж думала, что и тебя не станет, как Федора. Как ты? Где болит?

Сердце Ратьши сжалось от сладостной боли. Он сделал пару шагов в сторону княжны, раскрыв руки для объятий, забыв о приличиях, забыв о побратиме Федоре, забыв обо всем… Евпраксия длинно, со всхлипом вздохнула и, зажмурившись, припала к его груди. Ратислав осторожно, чтобы ненароком не причинить боли своими медвежьими объятиями, приобнял княжну за плечи, уткнулся лицом в ее макушку, вдыхая неповторимый горьковато-цветочный запах волос. Сколько они так стояли? Бог весть! Время для них потерялось.

Спустя вечность Евпраксия отстранилась, потерла щеку, на которой отпечаталась полоса от пластины Ратьшиного доспеха, засмеялась тихонько:

– Жесткий. – Погладила холодное железо, закрывающее его грудь. – И прочный. Ведь так? – Она пытливо глянула на Ратислава. – Он спасет тебя в сражении?

– И железо прочное, – шепнул Ратьша, – и сам я заговоренный. Так что железо вражье мне не страшно.

– Как это заговоренный? – В глазах княжны загорелось детское любопытство.

Ратислав кратенько поведал ей историю своей матери-язычницы и наговора, совершенного ею над ним, младнем.

– И за все время ни меч, ни стрела, ни копье тебя даже не поцарапали? – и веря, и не веря, вопросила Евпраксия.

– Ничего, – совсем чуть-чуть покривил душой Ратьша.

– А как же ты на ложе почти что мертвый оказался? – Теперь в глазах княжны появилась легкая хитринка.

– Так то не боевое железо было, а конские копыта.

– Тогда и камень тебя убить может, – вновь запечалилась она. – И огонь греческий, который, говорят, татары на стены и в город мечут.

– На все воля богов, – обронил Ратислав. И тут же добавил, углядев нарождающийся страх за него в глазах княжны: – Но я буду стеречься, радость моя. Не бойся.

– Буду бояться, буду! – И она вновь прижалась щекой к жесткому панцирю. Сильно, до боли, словно отдавая эту боль выкупом за то, чтобы остался невредим он, Ратьша.

В дверь поскреблись. Евпраксия с видимым трудом оторвалась от Ратьшиной груди, вытерла ладошками набежавшие слезы, спросила, повернувшись к входу в комнату:

– Кто там, ты, Анисья? Зайди.

В горницу, опасливо оглядываясь, вошла княжичева мамка. Вполголоса произнесла:

– Шум в тереме. Подъехал кто-то. Может, даже сам великий князь. Уходить тебе надобно, боярин, от греха.

– Иди, Ратислав. – Голос княжны, только что исполненный нежности, в присутствии мамки построжел. – Иди. Потом еще поговорим.

На последнем слове голос все же дрогнул. Глаза, подернувшиеся было ледком, растаяли, заблестев подступившими вновь слезами. Забыв о присутствии мамки, она положила руку на грудь Ратьши.

– Береги себя, – трогательно шмыгнув покрасневшим носиком, попросила Евпраксия. – Обещай.

– Обещаю, – сжал легонько тоненькие пальчики Ратислав.

Слезы вдруг, переполнив глаза, побежали по щекам княжны. Она всхлипнула, прижала ладошку ко рту. Ратьша вспомнил: почти те же слова произносились тогда… Когда она провожала Федора в татарский стан и просила его, Ратьшу, сберечь мужа. Не сберег… Хоть и обещал, вот так же, как сейчас. Смотреть на нее, плачущую, не было сил.

– Все будет хорошо, Евпраксиюшка, – погладил он ее по голове. – Пойду я. Прощай.

Евпраксия бросила на Ратислава отчаянный взгляд, подалась вперед, чтобы обнять, но, вспомнив о мамке, сдержалась. Опустила голову. Произнесла чуть слышно:

– Прощай… – Вскинулась, открыла рот, чтобы сказать еще что-то, но промолчала, только смотрела не него, словно не чаяла увидеть больше.

Ратислав попятился к двери. Споткнулся о порог, развернулся и почти бегом кинулся прочь. Замедлил шаг только на выходе из княжьего терема. Вышел на улицу. Темнота здесь уже сменилась серыми зимними сумерками, предвещая скорый восход солнца. Мороз жал, но щеки Ратьши горели. Он подхватил горсть снега из ближнего сугроба, растер лицо. Вроде полегчало. Он даже вспомнил, что в гриднице его ждет Первуша. И снова заныла шея… Ратьша помял загривок, нахлобучил шлем с подшлемником и зашагал к входу в гридницу.

Основательно подкрепившись, они с Первушей верхами двинулись к усадьбе, где засел Дарко со своими людьми. На этот раз под седло Ратислав взял Буяна, что-то подсказывало: сегодня конь понадобится из самых надежных.

Усадьба оказалась почти пуста. Только один легкораненый воин из Дарковой сотни присматривал за оставленным здесь воинским имуществом. Он им поведал, что запасные умчались затыкать очередной прорыв у Ряжских ворот. Недавно совсем. Ратислав с Первушей переглянулись и, не сговариваясь, погнали коней к Ряжским воротам.

К их прибытию прорвавшихся татар уже отбили. На гребне вала, заваленного трупами, снова встала стена рязанцев, но стена эта была уже не та. Видно, что защитники строй держат плохо, да и заметно меньше их, чем в начале штурма. Пространство внутри города между окраинными, наполовину сгоревшими городскими домами и проломом также было усеяно трупами. Татарскими и русскими вперемешку. Татар, на взгляд, больше.

По истоптанному, закровяненному снегу ходили бабы и подростки, выискивали в грудах мертвых тел мертвых и еще живых рязанцев, оттаскивали кого в скудельницу, кого в ближние избы, в тепло, на руки лекарей. То тут, то там раздавались бабий вой и причитания. Это женщины находили среди мертвецов тела родных мужчин, мужей и отцов. Вражьи трупы пока не трогали, оставляя дубеть на морозе.

К Ратиславу с Первушей подъехал Дарко. Правая рука его была забрызгана кровью. Брызги крови рдели на правой половине нагрудника, на шлеме, красными мазками алели на правой же щеке.

– Цел? – спросил Ратьша.

Дарко оглядел себя, весело оскалился. Сказал:

– Чужая.

– Сколько людей осталось?

Улыбка сползла с лица сотника.

– От наших трех сотен едва сотня и еще два десятка наберется. Гаврилу и Епифана у Исадских тоже изрядно потрепали. Меньше сотни у них осталось на двоих. У Прозора пока прорывов не было, так что владычные вои все в целости. Думал, пока ты без чувств лежал, подтянуть из них половину сюда поближе.

– Нет, повременим с этим, – покачал головой Ратьша. – Поеду вначале посмотрю, что там, а дальше решу. Великий князь где? Не ранен?

– Юрий Ингоревич со свитой стоит у Исадских. Тож помогает при прорывах. Под рукой у него поболе полусотни тех, что драться могут. Какая-никакая, а помога. Сам князь цел вроде. Вот только что отсюда отъехал.

– Понятно, – потер подбородок Ратьша. – Ладно. Здесь пока затихло?

– Ненадолго, – покачал головой Дарко. – Лезут на вал почти что без перерыва. Уж скольких побили, а они все лезут… Ну так народу у них под рукой немерено, чего жалеть.

– Вот пока затихло, мы с Первушей и… – Ратьша огляделся по сторонам. – А где Годеня, Гунчак, княжич с меченошами?

– Годеня где-то здесь был. Видел его после боя живого, – ответил сотник. – А княжича с ближниками Юрий Ингоревич к себе забрал. И хана половецкого тож.

– Понятно, – протянул Ратислав. – Ну, оно, может, и лучше, хлопот меньше.

– Что да, то да, – согласился Дарко.

– Ну, значит, пока мы с Первушей к Южным вратам и поедем, а как Годеня найдется, пошли его за нами.

– Сделаю, – кивнул сотник.

Ратислав уже начал было заворачивать коня, но передумал, погнал Буяна к пролому. Умный конь аккуратно ставил ноги, чтобы не наступить на разбросанные вокруг мертвые тела. Позади послышался топот копыт. Его догоняли Первуша и Дарко.

– Куда ты, боярин? – спросил сотник. – К Южным вратам вроде собирался?

– Успеется, – ответил Ратьша. – Хочу наружу выглянуть, посмотреть, как там.

– А-а… – Дарко поотстал.

Ближе к валу и сгоревшей башне трупов стало намного гуще. Скоро Буян встал: чистой земли не осталось, кое-где убитые лежали в два и даже в три слоя. Не пойдет по трупам. Чтобы пошел, должен впасть в боевую ярость. Ратислав спешился, передал поводья Первуше.

– Останься здесь с конями. Мы с Дарко на стену. Ненадолго.

Меченоша кивнул. А Ратьша и сотник зашагали по твердым, как деревяшки, залитым заледеневшей кровью телам к валу, держась правее, на уцелевший участок стены. Трупы были только татарские. Среди них можно опознать и половцев, и мордву, и булгар. Но многих Ратша так по виду и не признал.

По лестнице поднялись на вал, потом – на уцелевшую стену рядом с проломом. Крышу над боевым ходом камнеметы снесли еще в первый день обстрела. Бревна, которые выстилали боевой ход, местами обгорели. Ноги скользили по красной наледи. Здесь пахло кровью и пожаром.

Ратьша выглянул в бойницу. Уже совсем рассвело. За лесом, перед которым раскинулся татарский стан, показался край багрового солнца. Было безветренно, и над станом висело громадное облако от дыма костров. Там не спали. Маленькие человеческие фигурки перемещались по стану толпами и поодиночке, проносились всадники и конные отряды. Двигались куда-то высокие телеги с огромными деревянными колесами. Шум стана: человечий говор и крик, рев скотины, скрип колес – сливался в гул, давящий на уши, угнетающий своей громадностью и силой.

Ближе к городу темнели отряды, готовящиеся к приступу. Много их… Жуть как много. Еще ближе отступают от городских стен отброшенные только что враги. Отходят нестройными толпами. Никто им в этом не мешает.

Совсем близко татарская городня с пороками за ней. Пороки не мечут ни камни, ни горшки с горючей смесью. У пороков пусто, не хотят богдийцы зазря подставляться под стрелы затинных самострелов. Из-за городни показываются головы татарских стрелков. Видно, что много их там, еле умещаются за тыном. Летят оттуда стрелы. Но не густо.

Пространство между городней и крепостным рвом усеяно трупами татар. Не морочатся они вытаскиванием своих убитых. У вала и на засыпанном рву трупы нагромождены кучами. Правее сгоревшей воротной башни они громоздятся аж на треть высоты вала. Снега на заваленных трупами местах не видно. Вместо него замерзшая кровавая каша. Трупы истоптаны ногами идущих волна за волной штурмующих. Некоторые раздавлены в неопрятные, лохматящиеся остатками одежды лепешки, вмерзшие в ледяную грязь. Свеженькие с последнего, только что отбитого приступа заметно отличаются от старых не сильно попачканной одеждой, незастылостью какой-то. Видно, что жизнь совсем недавно покинула эти тела. Раненых не видно. Этих все же, видать, забрали с собой.

Раз стрелы из-за городни летят не густо, можно высунуться, посмотреть вдоль стены: как в других местах дела идут? Высунулся, глянул влево. У большого пролома между Ряжскими и Исадскими воротами тоже пока спокойно. А вот у пролома возле Исадских ворот кипит бой. На вал, подпирая впереди идущих, лезет черная в рассветной мгле толпа врагов. Ну, это было слышно еще на подъезде к стене, грохот боя далеко разносится в морозном воздухе. Шум доносится и со стороны Южных ворот. И там не дают защитникам роздыху татары.

Да, похоже, и здесь затишье заканчивается. От темнеющих в полуверсте от города вражеских толп отделился большой отряд и направился сюда, к Ряжским воротам. Немного погодя еще один двинулся левее к большому пролому между Ряжскими и Исадскими вратами.

В боевом ходе правее Ратьши и Дарко возникло шевеление. Ратислав глянул в ту сторону. С пола боевого хода поднимались прилегшие в изнеможении отдохнуть стрелки. Вставали на нетвердые ноги, брались за луки, готовили стрелы, натягивали вороты затинных самострелов. Показались бабы, поднявшиеся снизу, несущие охапки стрел.

Отряд, назначенный для нового приступа у Ряжских ворот, возле которого сейчас стояли Дарко с Ратьшей, тем временем прошел проход в татарской городне. За ней он сомкнул плотнее ряды, прикрылся круглыми щитами, выставил копья и, ускорив шаг, устремился к городскому валу. Торчать здесь, на стене, толку не было. Надо спускаться вниз и идти к своим людям. Что-то подсказывало, что неровный строй защитников на гребне вала, набранных из горожан и смердов, снова не удержит врага, и опять у Ратьшиных запасных будет работа.

Они живо скатились вниз со стены и вала, оскальзываясь на трупах, почти бегом добрались до Первуши, держащего под уздцы коней, и прыгнули в седла. От пролома донесся грохот столкновения татар, идущих на приступ с защитниками, стоящими на валу. Ударили по ушам крики ярости и боли.

Рысью, то и дело оглядываясь в сторону пролома, добрались до уже построившихся запасных Дарко. Сердце сжалось у Ратислава, увидевшего, как мало осталось его воинов. Сотня с небольшим, как и говорил Дарко. Но услышать – это одно, а вот увидеть воочию… Всадники встали широко и только два ряда их получилось. Позади, меж полусгоревшими окраинными домами, кучковались кое-как вооруженные бездоспешные мужики – смерды из окрестных сел и деревень и горожане. Эти, должно быть, тоже готовятся отбивать возможный прорыв. Помощь не лишняя, глядя на малолюдство запасных. Хотя помощь от них, бездоспешных, необученных, будет невелика. Одна надежда: драться должны зло, знают, что за спинами у них их жены и дети.

Подъехав к рядам воинов, Ратьша вскинул руку в приветствии. Запасные откликнулись радостным гулом. Холодный комок в груди растаял: видно, что искренне радуются тому, что жив-здоров их воевода. Но как мало их осталось, как мало!

Натиск татар оказался таким мощным, что совсем скоро защитники вала подались назад и вниз, на уступ, где стояли когда-то сгоревшие теперь осадные клети. Или сил у них уж не осталось? С боков и снизу кинулось подкрепление. Кое-как одоспешенное, плохо вооруженное. Им удалось приостановить отступление. На месте осадных клетей закипела жестокая бойня. А через гребень вала черной бурлящей волной продолжали перекатываться новые толпы степняков. Своей все прибывающей массой они давили на защитников города. С остатков стены по бокам пролома на головы врагов сыпались стрелы и камни, но летели они не густо и остановить их не могли.

И рязанцы не выдержали, попятились дальше. Воины, стоявшие в задних рядах, начали сыпаться со склона вала внутрь города. Они скользили по заснеженному склону до подошвы, заваленной окоченевшими трупами, оставшимися с прошлых прорывов, отбегали саженей на двадцать, где трупов было меньше, поскольку на завалах тел встать в плотный строй было невозможно, там становились в пока еще жиденькую цепочку. Им на помощь кинулись бездоспешные, кое-как вооруженные мужики, хоронящиеся до поры между ближними к стене городскими строениями. У многих не было даже щитов. Такие становились в задние ряды.

Откуда-то из-за заборов, окружающих дворы, вышел небольшой отряд, примерно из двух сотен бронных, хорошо оружных воев, собранных, судя по щитам и плащам, из городовой стражи. Кто-то из начальных людей умудрился сберечь свежую запасную силу. Сотни встали правее Ратьшиных всадников, построились в стену из четырех рядов, закрылись щитами, выставили меж ними копья. Стояли спокойно, в отличие от суетящихся, издающих воинственные крики, горячащих себя для боя бездоспешных мужичков.

Влезшие на вал враги пытались расширить прорыв, давя вправо и влево. Но дальше сгоревшей башни не продвинулись – защитники встали насмерть, а численное превосходство на узком пространстве гребня вала и уступа, оставшегося от сгоревших клетей, не имело решающего значения.

Враги, усилив напор, все же скинули вниз рязанцев, стоявших перед ними. Те, съехав по склону вала, пополнили собой образованный здесь строй защитников города. Степняки не бросились очертя голову следом, подождали, когда из-за стены к ним влезет побольше людей. Ратьша начал даже беспокоиться, как бы татары, оседлавшие гребень вала, не дождались свежей волны штурмующих. Тогда сбить со стены их станет почти невозможно.

Слава богам, ждать этого находники не стали, большая толпа их сплошной черной кучей покатилась вниз по внутренней части вала. Съехав до его подошвы, они, опять же, не кидались сразу в бой, накапливались, сбиваясь в плотную толпу, и только погодя, огласив воздух боевым кличем, бросились на неровный строй рязанцев.

Середину его они пробили почти сразу, сбив с ног, затоптав и переколов плохо оружных защитников города. Не останавливаясь, кинулись дальше. Не сильно смутил их и вид возникших на пути Ратьшиных всадников и строя пехоты из городовой стражи. Яростно взревев, они только прибавили шагу, стремясь быстрее добраться до новых противников.

Черненые доспехи, темных тонов одежды, смуглые скуластые лица. И таких воинов Ратислав раньше не встречал. Сколько же вас тут собралось под стенами родного города! И все хотят крови мужчин-рязанцев, тел рязанских женщин, добычи из рязанских домов, живой добычи – детей, женщин, скота… Ну уж нет! Вот эти вот сначала испробуют рязанского железа!

– Бей! – гаркнул перехваченным ненавистью горлом Ратьша и дал шпоры Буяну.

Буян, уже и без того дрожавший и переступающий копытами от нетерпения, с места прыгнул вперед и ринулся на набегающих степняков, в бешенстве грызя удила. Сзади раздался дружный топот коней соратников. Правее и теперь уже чуть позади издали боевой клич стражники. Наверное, тоже двинулись вперед. Оглядываться было уже некогда, татары совсем близко. Так и не остановились, бегут вперед. Им же хуже, рубить рыхлый строй гораздо способнее.

Вот он, первый татарин! Визжит что-то, бежит прямо на Буяна, выставив вперед черненый, обтянутый кожей, с оковкой по краю круглый щит. Вырвался впереди своих на целую сажень. Храбрец! Бить в коня татарин не стал, не дурак же! В последний миг уклонился влево от Ратьши и попытался достать кривым тяжелым мечом его левое бедро. Ну, это даже как-то обидно, не глупый юнец перед татарином! Ратислав легко отбил меч нижним краем щита и рубанул степняка по верхушке шлема. Прорубить не прорубил, но, похоже, ошеломил знатно: татарин мотнулся вправо, закрутился на месте и упал, сбитый с ног конем Ратьшиного воина, несущегося чуть позади и слева.

Что с ним станет дальше, смотреть некогда, Буян уже вламывался в основную толпу бегущих навстречу врагов. Зря все же татары не встали в строй. Крушить их, бегущих поодиночке, конем любо-дорого. Буян, сбивая бронированной грудью врагов, почти даже не замедлил скока. Ратислав только успевал раздавать удары мечом направо и налево. Боевой клич наступающих врагов сменили крики ужаса и вопли умирающих. Что, солона собственная кровь, заливающая горло? Ловите еще! Буян уже добрался почти до самой подошвы вала. Здесь татар было гуще, с гребня им прибывала и прибывала подмога.

Конь оскользнулся на одном из застывших трупов, которые покрывали землю у вала сплошь, едва не упал. Хорошо, подперли справа и слева кони Ратьшиных всадников. Справа оказался Первуша. Кони встали. Да и идти дальше было особо некуда – впереди, саженях в десяти, начинался откос вала. Между ним и Ратьшиными воинами толпа татар стояла плотно, закрывшись щитами, выставив вперед лезвия кривых мечей. Эти не кинулись вперед, как добиваемые сейчас позади их собратья, понадеявшиеся взять русских нахрапом. Эти остались ждать удара конницы на месте.

До стены врагов было сажени две-три. Разгона лошадям не набрать. Да и не разогнаться им по заледеневшим трупам: поскользнутся, ноги поломают и всадников под мечи подставят. Остается просто идти вперед.

Ратислав глянул вправо-влево. Его воины подравняли расстроенный при атаке строй и снова стояли в два ряда, плотно сомкнувшись колено к колену. Потерь, похоже, не понесли. Во всяком случае, на первый взгляд ряды не укоротились. Оглянулся. Позади мужички добивали оставшихся в живых ошеломленных татар, имевших глупость пойти пешими против конных. Справа стена из двух сотен стражников, уверенно перемалывая и тесня врагов, скоро должна была поравняться с всадниками.

Надо ждать их и потом вместе с присоединившимися мужичками добивать оставшихся татар. Просто давить на них стена на стену. Плохо, конечно, тяжело, кроваво, но ничего другого не придумать. Помочь могут еще разве защитники стены, если сумеют сбить засевших в проломе татар и потом ударить по этим сзади и сверху.

Ратислав глянул вверх, на гребень вала. Там кипела яростная схватка. Рязанцы пытались давить на прорвавшихся с боков, кажется, даже немного потеснили их, но именно что немного. Им самим требовалась помощь. Потому с этими, у подошвы вала, Ратьшиным воинам и стражникам придется справляться самим. А потом еще лезть на вал и подсоблять тем, что дерутся наверху, на его гребне. А раз так, то ждать нечего, дождаться можно только новой волны штурмующих. Тем более стена стражников уже поравнялась со всадниками Ратислава и, не останавливаясь, двинулась дальше, коля копьями выстроившихся татар, которые копий не имели. С таким преимуществом стражники вошли в строй татар легко. Те пытались добраться до прущих вперед русских, но в большинстве своем храбрецы насаживались на копья, а те, кому повезло как-то пролезть между ними, натыкались на несокрушимую стену ростовых алых щитов и отбрасывались ими снова назад, под разящие наконечники.

Больше ждать было нельзя: сокрушающая татар пехотная стена рязанцев, углубляясь в строй врагов, обнажала свой уязвимый левый край, куда татары начали уже давить.

– Вперед! – приказал Ратьша.

Два плотно сомкнутых ряда конников двинулись на степняков. Шагом, разгоняться на обледенелых, покрывавших землю трупах было нельзя. Но и идущий на тебя даже шагом громадный, закрытый броней конь, пышущий горячим паром из расширенных ноздрей, злобно скалящий зубы, грохочущий подковами копыт, с таким же закованным в железо всадником сверху, грозящим копьем или мечом – такое зрелище тоже не каждый выдержит без дрожи в коленках. И татары дрогнули. Не побежали в разные стороны, не попытались влезть обратно по лежащим тут и там на откосе вала лестницам, уложенным защитниками города для подачи помощи своим, сражающимся на гребне вала. Но дрогнули. Ратьше, побывавшему во множестве схваток, это было заметно.

Когда до врагов оставалась последняя сажень, Ратислав воскликнул:

– Бей! – И вонзил шпоры в бока Буяна.

То же проделали и все его воины. Скакуны, и так пребывающие на грани боевого неистовства, завизжали и кинулись вперед, кто-то встав на дыбы и круша врагов коваными копытами, кто-то ломая строй бронированной грудью. Ратьшин Буян ударил грудью. Подмял под себя татарина, попер дальше. Ратислав, крутясь в седле, рубил и колол, стараясь не оставить позади себя недобитков. Впрочем, следом нестройной толпой валили мужички, и, похоже, недобитков можно было не опасаться.