Текст книги "Время умирать. Рязань, год 1237"

На княжьем дворе сутолока: посыльные, гонцы, воины, бездоспешные, но оружные горожане из ополчения. Этих, правда, немного. Среди этой вроде бы бестолково галдящей толпы видны и монахи-воины. С десяток Ратьша углядел. Эти были одоспешены. И одоспешены хорошо, в добротные кольчуги, нагрудники с оплечьями, наручи. У каждого меч на поясе. Узнал их Ратислав легко: на головах чернецов – клобуки, из-под кольчужных юбок – ряса почти до земли. Что, без шеломов владыка решил воинов Христовых в бой послать?

Воевода подошел к троим монахам, степенно разговаривающих о чем-то возле коновязи. Ага! Есть и шеломы! За подбородочные ремешки к поясам пристегнуты. Тяжелы с непривычки? Аль хотят, чтобы сан их все видали? Скорей последнее. И не иначе Евфросий о сем распорядился. Любит епископ подчеркнуть пользу, христианской церковью приносимую. Ну, может, и прав…

Ратислав и Гунчак прошли в гридницу. Там и вовсе оказалось тесно: четыре с лишним сотни Ратьшиных воинов тут собрались, да полторы, если точную цифирь назвал владыка, чернецов. Кто-то сидел за столами, кто-то похрапывал на соломе вдоль стен, добирал недобранный сон, а может, впрок отсыпался.

В гриднице стоял несмолкаемый гул голосов. Было душновато, надышали. Пахло едой, сеном и ядреным мужским потом. Хмелем не пахло. Видно, приказание князя ввести ограничение на выдачу хмельного уже дошло и досюда. А с утра ему с Гунчаком еще подавали. Или наливают только начальным людям? Ну, по-любому великий князь прав: не дело в осаде хмельным баловаться, особливо воинам.

К Ратиславу подскочил Первуша, за которым маячили княжич Андрей с двумя меченошами. Первуша доложился:

– Все наши здесь собраны. Чернецы тож. – Он радостно улыбнулся. – Сотники тоже тут, трапезничают. Позвать?

– Пусть доедят спокойно, – махнул рукой Ратьша. – И нам с Гунчаком Кобяковичем что-нибудь перекусить принеси, промялись мы с ним знатно, да и на морозе харч быстро сгорает.

Первуша мухой метнулся к кучкующимся возле дальней стены девкам-подавальщицам, быстро сказал им что-то. Потом так же быстро прошел к воеводскому столу, никем не занятому, стряхнул кольчужным рукавом невидимые крошки, замахал руками: сюда, мол.

– Ну, пошли, поснедаем, – проговорил Ратислав и неспешно направился к столу.

За ним Гунчак с княжичем и следом – юные меченоши. Воины, оказавшиеся у Ратьши на дороге, почтительно расступались. За стол сели воевода, половецкий хан и княжич. Трое меченош остались стоять за спинами господ. Был бы Ратислав один, не чинясь, усадил бы своего Первушу рядом. Чего там! Но за столом сидели княжич и Гунчак. Как они посмотрят на такое нарушение обычая? Гунчак-то ладно, претерпел бы, а вот княжич… Взыграет гонор, смутит меченошу. Ничего, потом поснедают. Время есть.

Девки принесли еду. Из запивок только сбитень, квас и настоеная на родниковой воде мятая клюква. И впрямь хмельное под полным запретом. Оно, конечно, правильно, но с морозца чего-то такого хотелось бы… Впрочем, горячий духмяный сбитень тоже с мороза хорош!

Поели. Ратислав оглянулся на Первушу. Тот голодными глазами смотрел на снедь. Увидев взгляд господина, торопливо отвел от стола взгляд. Неужто так с утра и не евши? Вот ведь! Не проследишь, так и помрет с голодухи!

– Зови сотников! – буркнул Ратьша. – Поели уж, наверное. Пусть сюда, к нам за стол идут. А сам… Сам бери этих двух, – он кивнул на княжичевых меченош, – и идите, поешьте. Голодный, чаю, с утра?

Первуша виновато улыбнулся и кивнул.

– Ну чисто глуздырь, – попенял Ратислав. – Беги уже!

Сотники подошли вскорости, видно, есть закончили давно и только ждали зова воеводы. Расселись за столом напротив Ратьши, княжича и Гунчака. Пятеро были из сотен, приведенных в Рязань Ратиславом, шестой начальствовал над полутора монашескими сотнями. Ратьша с интересом, без всякого стеснения начал его разглядывать – новый человек, а с ним в бой идти, какое тут стеснение. Монаший сотник, впрочем, тоже на Ратьшу смотрел внимательно, со странным выражением на лице, и, вопреки тому, как водится у слуг Божьих, очи долу не опускал.

Лицо монаха воеводе было смутно знакомо. Где-то когда-то он его определенно видел. Но было то давно. Лицо худощавое, с темной обветренной кожей, глаза серые с хитроватым прищуром, нос крупный хрящеватый, темно-русая борода до глаз с изрядной проседью. Тело под панцирем, чувствуется, крепкое, жилистое – тело воина. И даже воина не бывшего. Не иначе из монастырской стражи чернец. Но где же он его видел? Нет, не вспомнить. Должно, давненько то было.

Пятерых войсковых сотников Ратислав помнил. Помнил даже их имена. Трое до воронежской битвы ходили в полусотниках. Видно, гибель множества начальных людей в той битве позволила им подняться. Но вои были добрые, место свое заняли по праву. Двое оказались сотниками из старых. Тоже ничего плохого о них воевода сказать не мог.

– Сказывайте, сколько воев в сотнях, как с оружием? – после недолгого молчания произнес Ратислав.

Первым начал отвечать самый старший, Епифан, дородный муж к пятидесяти годам, из старых гриденных сотников. Сотником был уже не менее десяти лет. Когда Ратьшу только в новики определили, тогда и его назначил великий князь. Погладив сивую бороду, почти лежащую на объемистом животе, Епифан гулким, как из бочки, голосом, сказал:

– Восемь десятков ровно у меня. Все вои справные. Семь десятков – великокняжьи гридни. Остальные прибились. Кто из гридней удельных, кто из детских боярских. Но про этих тоже ничего плохого не скажу. Брони, оружие в порядке. Стрел по два тула в княжеской оружейной выдали. С заводными конями плоховато. Не у всех даже по одному имеется. – Епифан замолчал, повел могучими окольчуженными плечами.

– Ну, заводные нам теперь вряд ли понадобятся здесь, за стенами, – кивнув, отозвался Ратьша. – У тебя что? – спросил он у второго старого сотника по имени Бирюк.

Старым тот был только по сроку службы в сотниках. Лет восемь, если Ратислав правильно помнил. Годами же Бирюк едва перевалил за тридцать. Лихой был гридь в свое время. И умом не обижен. За то и возвысил его князь Юрий.

– У меня почти полная сотня, – ответствовал сотник. – Без двух человек. Правда, гридней едва половина, остальные кто откуда. Коломенские, муромские, пронские. Из детских в большинстве. Полтора десятка оружны так себе: панцири плоховаты, клинки тож, щиты побиты. Копий совсем нет. Но с копьями у всех беда.

– Да-да, – загомонили разом все сотники, кроме монаха. – С копьями беда.

– Подрастеряли в боях да от погони уходя, – добавил, когда все затихли, Епифан.

– Про копья с князем поговорю, – кивнул Ратислав. – Народу вооружили много, но, может, найдет еще в кладовых запас. Хотя на стене с мечом драться и сподручнее, но все равно спрошу, а то кто знает, как оно там сложится.

– У тебя как с этим? – спросил Ратша у чернеца-сотника. – Прости, не знаю твоего имени-прозвания.

– Иоанн во Христе, – ответил тот хрипловатым голосом. – А в миру когда-то кликали Прозором. Так и называй, воевода, коль ноне опять кровь лить нас владыка определил.

«Вот опять! Ведь слышал же имя это когда-то», – подумалось Ратьше. Наморщил лоб, вспоминая. Нет, ускользает… Монаху же ответил, внезапно загораясь злостью, оттого ли, что не вспоминалось, где встречались с чернецом, оттого ли, что тот смирен излишне:

– Кровь ты будешь лить нехристей, кои в нашу землю с войной пришли. Вишь столбы дыма по всей округе? Это города, села да деревни горят! Людей под стенами видел? Что с ними татарва делает, знаешь? Нет? Так поди посмотри!

– Слыхали, в Засеребрянье стычка была, – все так же гулко подал голос Епифан. – Бают, и ты там с половчанином был. – Сотник кивнул на Гунчака. – Кто чего толкует. Может, обскажешь сам, боярин?

Злость погасла. Вовремя вмешался мудрый сотник: ссориться перед боем с тем, кто тебе будет спину прикрывать, последнее дело. И чего разошелся? Ну а тот чего тоже со своим: «не убий», «не укради». Нашел время! Однако отвечать было надо: все сотники, и монах в том числе, воззрились на Ратьшу. С азартным любопытством уставился на него и княжич Андрей. Хвалиться особо было нечем, и воевода коротенько рассказал, что с ними приключилось у Соколиной горы.

– Да… – протянул чернец. – Сильный супротивник татары.

– Ничего, – стараясь сдерживать опять вспыхнувшую было неприязнь, ответил Ратислав. – Умирают, как и все люди. Голова одна, не две. И цвет их кровушки я уже повидал. И не только я один. Ладно. Давай дальше. Что у тебя, Дарко? – решил он пока оставить чернеца и перейти к следующему своему сотнику.

Дарко был из бывших полусотников. Молодой, меньше тридцати весен. Воин добрый. У него под прапорцем оказалось восемь десятков без одного человека. Великокняжьих гридней три десятка, остальные – с бору по сосенке, но все с оружием и в неплохих бронях.

У следующего новоиспеченного сотника Власа воев девять десятков с половиной. Тоже прибившихся кто откуда. И у последнего бывшего войскового пятидесятника, а теперь сотника Гаврилы имелось девять десятков и еще трое. У этого великокняжеских гридней имелся всего десяток. С вооружением дело обстояло хуже всех.

Да… Не минешь, придется идти на поклон к Корнею, просить воинскую сброю. Ведь наверняка приберег прижимистый княжий тиун какой-никакой запасец на всякий случай. Вот только захочет ли дать? Ну да ладно, упросим, всегда с ним ладили, поладим и теперь.

– Понятно… – протянул, помолчав, Ратислав. – Ну а ты чем порадуешь все же, мил человек? – обратился он к Прозору, епископскому сотнику.

– Под моей рукой полная сотня и еще четыре с половиной десятка людей, – ответствовал чернец. – Все конны и оружны. Хорошо оружны, – добавил, чуть помолчав.

– Это да, видел, – согласился Ратьша. – Оружны, слава Богу. Или, пожалуй, скорей, слава стараниям епископа Евфросия.

– И его тож, – чуть усмехнувшись, согласился Прозор. – Но и вся братия монастырская старалась. И не только нашего монастыря.

– Понятно-понятно, – поморщился Ратьша. – Так сколько же это получается? – потер он лоб тыльной стороной шуйцы. – Повторите каждый, у кого сколько.

– Не надо, воевода, – подал голос княжич. – Я счел уже. Четыре сотни и полусотня без пяти человек воев. Ну и монастырских сотня и тоже полусотня без пяти. Всего выходит шесть сотен без десяти воинов.

– Шустер ты цифирь считать, княжич! – восхитился Епифан.

Уж искренно восхитился или подольститься решил? Не понять.

Щеки Андрея вспыхнули румянцем от похвалы.

– Молодец, отрок, – тоже счел нужным похвалить смышленого княжича Ратислав. У него-то со счетом во времена оны не ладилось, за что и получал от учителя-монаха частенько березовой каши. – Значит, шесть сотен у нас. Давайте теперь подумаем, куда их поставим. В какой части города. Делить ли будем, купно ли держать… Кто как мыслит? – Ратислав обвел взглядом собравшихся начальных людей. Говорить первым никто не спешил. – Ну так кто первым слово скажет?

Первым молвил Епифан. Опять по старшинству. Вот только путного ничего не сказал. Погладив бороду, изрек:

– Ты воевода, тебе и решать…

– Понятно, – усмехнулся Ратьша. – Еще кто скажет?

Войсковые воеводы молчали, гуляя глазами по столешнице. Сказал, неожиданно для Ратислава, Прозор:

– Надо плясать от того, в какое место города татары бить будут.

Ратьша кивнул, подбадривая: исполнителей его воли хватает, а надо чтоб понимали, что делают, для чего, что делать будут, если его, Ратьшу, убьют. Кивнул еще раз.

– Давай, давай, говори, слушаем тебя.

– Так вот, – продолжил монах, – если рассудить, то на откос татары точно не полезут: высоко, круто, скользко. Там от них и малые силы отмашутся. Кром тоже хорошо укреплен. И откосами, и стенами. Да и возьмут его, что толку? Меж ним и Средним городом Межградье, а через него перелезть тоже непросто. – Прозор, кашлянул, прочищая горло, продолжил: – Со Средним городом тож мороки много: с одной стороны – окский откос, со второй – Межградье, с третьей – овраг с Серебрянкой. А коль и возьмут, меж ним и Столичным градом стена и ров.

Прозор замолчал, огляделся. Все его внимательно слушали. Ратьша опять покивал подбадривающе.

– Так что, получается, силу пробовать они будут на Столичном граде. И, видать по всему, с Исадской стороны. С юга если и ударят, то только разве у Южных ворот, где низко. Там могут… – Епископский сотник опять замолчал.

Подождав немного и поняв, что продолжения не будет, Ратьша сказал:

– Что ж, резонно. Я тоже мыслю, что ударят по Столичному граду с юга или с восхода. А может, и там и там, воинов у татар много, на все хватит. Потому делать будем так: разделимся на три части. Одна будет стоять у Южных ворот, где-нибудь у Успенского собора. Пойдешь туда ты, Прозор, со своими полутора сотнями. Делить вас не буду. Начальником над людьми тебя оставлю. Человек ты, как понял, бывалый, и воины твои тебя знают. Теперь с остальными.

Ратислав повернулся к пятерым войсковым сотникам.

– Епифан с Гаврилой встанут близ Исадских ворот. Старшим – Епифан. – Грузный сотник кивнул. – Бирюк и Влас – близ Ряжских. Старший – Бирюк. – Кивок. – Себе оставляю сотню Дарко. Помогать буду тому, у кого совсем жарко станет. Место себе определяю близ пресечения Борисоглебской улицы и Ряжской. Оттуда смогу быстро помощь оказать любому из отрядов. Дальше…

Ратислав взял глиняную кружку со сбитнем, отхлебнул и поморщился: остыло. Продолжил:

– Сноситься будем через посыльных, потому начальным под рукой не менее трех воинов свободными держать и при добрых скакунах. Лошадей с собой на место берите обязательно, чтоб у каждого была: может статься, во многие места поспевать придется. И места могут оказаться не близкие. Это мы так рассуждаем, куда татары ударят, а что они кумекают, кто знает.

Ратьша помолчал. Оглядел сотников. Спросил:

– Ясно ли?

– Ясно, воевода, – закивали те.

– Ну, а раз ясно, нечего тянуть. Собирайте людей, берите лошадей и двигайтесь по назначенным местам: вдруг приступ. Хоть хан Гунчак и говорит, что, пока изгородь вокруг града татары не возведут, на копье его пробовать не будут, но кто знает. Береженого Бог бережет.

Воеводы, кроме Дарко, поднялись из-за стола, отдали легкие поклоны.

– Ступайте, – кивнул им Ратьша. Добавил уже вслед: – С оружием попробую договориться. На постой встанете, где понравится. Чаю, потеснятся хозяева за ради защитников. С готовкой снеди распорядится тиун. Пришлет к ужину баб-кашеварок.

– Вот это славно, – расплылся в улыбке Епифан, славившийся своим чревоугодием. – Горячая еда – первое дело для воина.

Сотники вышли, скликая своих людей из гридницы. Вои, поднимаясь из-за столов и вставая с пола, застеленного соломой, потянулись за ними. За столом остались Ратьша, Дарко, Гунчак и княжич Андрей. Меченош из-за двигающихся к выходу воинов видно не было. Видать, уселись куда-то за дальний стол. Ждать их не пришлось. Подбежали, встали рядом, ожидая распоряжений. Первуша и второй меченоша княжича, тот, имени которого Ратьша не знал, что-то дожевывали.

– Опять не поел толком, – обращаясь к Первуше, недовольно буркнул Ратислав. – Иди доешь, не горит.

– Не, я все, – мотнул головой парень. – Наелся. – И в доказательство своих слов похлопал себя по животу.

Глава 20

Выйдя на улицу, сразу окунулись в сумерки – короток зимний день. Княжий двор озарялся бьющимся под ветром пламенем факелов.

«А заходили в гридницу, тихо было, – подумал Ратьша, кутаясь в подбитый мехом плащ. – Мороз, да еще и ветер…»

Сразу вспомнились русские невольники, работающие сейчас под стенами города. Без нормальной зимней одежи, без обогрева. Да и без еды, скорее всего. По спине продрало холодом, а в душе всколыхнулась ярость.

Во дворе стояла все та же сутолока, что и днем: бегали посыльные, бестолково толкались ополченцы, видно, получавшие оружие из княжеских запасов, садились на конь люди сотника Дарко. Садились, становились по въевшейся в кровь привычке по двое и шагом выезжали со двора.

К Ратиславу подъехал Дарко.

– Так мы встаем на пересечении Борисоглебской и Ряжской? – переспросил он, сдерживая гарцующего, застоявшегося коня.

– Там, – кивнул Ратьша. – Дворы для постоя подберите попросторнее. Кони чтоб были всегда под рукой.

– Понял, – кивнул сотник и дал шпоры жеребцу. Тот приподнялся было на задние ноги – горяч, но, усмиренный ударом кулака промеж ушей, встал на все четыре и вскачь понесся со двора, распугивая ополченцев.

Ратислав направился к коновязи, но, не доходя, встал, обернулся к идущим позади Гунчаку, Андрею и меченошам.

– Поднимусь, пожалуй, в княжьи покои, доложусь, что сделали, может, какие еще распоряжения князь Юрий отдаст. Ну и новости узнаю. – Глянул на княжича Андрея, сказал ему: – Коль чего надо с собой взять, поднимись к себе, возьми. Кто знает, как сложится, может, так нажмут татары, что и до терема выбраться времени не станет. Вас тоже касаемо. – Это уже остальным. – Встречаемся здесь, у коновязи, через час где-то.

Сказал и пошел к большому теремному крыльцу. На полпути оглянулся. За ним увязался Гунчак.

– А тебе что, взять с собой больше нечего? – не слишком ласково спросил Ратьша. – Иль великий князь тебе покоев не выделил?

Половец смешался, встал, пробормотал обиженно:

– Выделил. Почему не выделил. Хорошие покои, теплые, светлые. Просто тоже хотел послушать, что князь скажет.

– Не все знать должны, что мне князь Юрий поведает, – жестко, глядя прямо в темные глаза половца, отрезал Ратислав.

Лицо Гунчака дернулось, но хан поборол себя, склонил голову, ответил:

– Понял, воевода. Пойду к себе.

– Ступай. – Ратьша начал подниматься по ступеням крыльца уже один.

Князя ни в покоях, ни в тереме не было. Сказали: на стенах Юрий Ингоревич со всеми свитскими и воеводами. Не было в тереме и великой княгини с дочерьми и приближенными. Эти в Спасском соборе. Молятся за спасение стольного города и его жителей. Там же епископ Евфросий. Княжий терем оказался непривычно пуст. Изредка попадалась в полутемных переходах и коридорах спешащая по своим делам, торопливо и как-то испуганно кланяющаяся прислуга. Редкие стражники стояли у закрытых дверей.

Ратьша возвращался от княжьих покоев не торопясь – сам же отпустил своих людей на целый час. Что теперь, стоять и ждать их на морозе? Разве сходить в свою каморку, поглядеть, что еще прихватить с собой? Так там Первуша этим делом занимается. Сообразит, чего брать, лучше его, Ратьши.

Проходя мимо лестницы, ведущей наверх, в покои княжны Евпраксии, Ратьша невольно замедлил шаг. У лестницы стоял совсем молоденький страж, с легким пушком вместо бороды. Весен восемнадцать исполнилось ли? Но в доброй сброе, с мечом на поясе, тяжелым пехотным копьем в руке.

Воевода остановился напротив. Хорош! Спросил просто так, на всякий случай:

– Княжна Евпраксия у себя ли? Иль вместе с великой княгиней в соборе?

– У себя, – словоохотливо ответил страж. Видно, тошненько ему было стоять тут в темном коридоре, когда други его на стене, может, уж с врагом стрелами да сулицами переведываются. – Не взяла ее с собой княгинюшка: княжич Иван грудь покуда сосет. Хоть мамка у него и есть, но без молока княжны он, говорят, не засыпает. А в божьем храме невместно младню титьку совать, вот и оставила княгиня Евпраксию в покоях. Мамка с ней да прислужница. Втроем и остались.

– Здесь княжна? – Во рту Ратьши внезапно пересохло. – И одна почти?

– Да нет же. Говорю: мамка с ней да девка теремная.

– Считай, что одна, – хрипло проговорил Ратислав и шагнул в сторону лестницы.

Стражник сделал движение заступить дорогу, но, смешавшись под тяжелым взглядом воеводы, остался на месте.

– Не видел ты меня, – приостановившись на первой ступеньке и повернувшись к воину, сказал Ратислав. – Понял ли? – Страж, не выдержав взгляда, опустил голову. – Ничего плохого княжне не сделаю, – уже мягче добавил Ратьша. – Просто поговорить нам надо.

– Так говорю же: мамка там и девка… – вскинул голову парень.

– То не твоя забота, – усмехнулся Ратислав и зашагал вверх по лестнице, поскрипывая ступенями.

Сенная девка попалась ему у самого порога светелки, в которой обитала княжна Евпраксия. Глянула на него испуганно и, повинуясь жесту, бегом скрылась в дальнем конце коридорчика, в чулане, должно.

Сердце у Ратьши тяжело бухало где-то у горла. Еще бы, зайти в святая святых женских покоев, куда только женской половине дорога не заказана, да еще мужу князю Федору, покойному ныне. Ну, еще глава семейства, великий князь может зайти, но то если только большая нужда в том будет. А он, Ратьша, руша все приличия и попирая обычаи, влез сюда, рискуя впасть в княжью немилость и опозорить честное имя княжны. Но ведь и время какое! Сможет ли он поговорить с Евпраксиюшкой еще когда в земной юдоли, или только уж на небесах? Да и попадет ли его многогрешная душа на небеса, так красиво расписанные попами?

Ратьша остановился у входа. Втянул ноздрями непривычные, дурманящие запахи женской спаленки, сочащиеся из-под закрытой двери. Справа горел светоч, разгоняющий тьму в коридорчике. Ратислав провел над пламенем ладонью, чтобы немного прийти в себя. Зашипел, почувствовав боль от ожога. Вдохнул и выдохнул несколько раз, как перед опасной схваткой. Постучал в дверь. Совсем легонько. Испугался даже, что не услышат.

Но его услышали. За дверью раздались шаги. Ступали твердо, уверенно. Нет, не княжна. Так и оказалось. Дверь открыла княжичева мамка, крепкая, кровь с молоком молодка с громадной грудью. Ну да, для того и брали такую. Молодка, разглядев в полумраке коридора Ратьшу, опешила, видно, не поверив глазам: посторонний мужчина на женской половине. Потом, видать, узнала, заметно испугалась. Спросила, прикрыв рот ладонью:

– Аль случилось чего, воевода? Неуж татары в город ворвались?

– Нет пока татар в городе. Не бойся, – понизив голос почти до шепота, успокоил ее Ратьша. Спросил: – Как звать?

– Пелагея, – тоже перейдя на шепот, отозвалась кормилица.

– Вот что, Пелагеюшка, выйди-ка ты отсель ненадолго. Мне с Евпраксией поговорить надобно.

– Так не можно ж того, боярин, – совсем растерялась молодка. – Уходить тебе надо отсель скорее, пока никто не видал. Ведь стыд-то какой…

– Никто и не увидит. А мы никому не скажем, – надавил на нее взглядом Ратьша. – Ну! – Он возвысил голос.

– Кто там, Пелагеюшка? – раздался из-за занавеси, отделяющей придверный закут от горницы, слабый голосок Евпраксии.

– Так ведь… – начала мамка и замолчала, не зная, что сказать дальше.

– Иди, иди, – подтолкнул ее к выходу Ратьша. – Ничего плохого княжне не сделаю. Только поговорю. Я быстро. А ты проследи, чтоб нам никто не помешал.

Пелагея, повинуясь направляющей ее к выходу руке боярина, оглядываясь и жалобно морща лоб, все же вышла в коридор. Ратьша аккуратно прикрыл за ней дверь. Откинув занавесь, вошел в горницу. Княжна лежала на самом краю обширного супружеского ложа, стоящего у левой стены горницы. Рядом с ложем качалась люлька с княжичем Иваном. Лежала Евпраксия на левом боку, поджав колени к животу, обхватив руками пуховую атласную подушку. На ней был надет просторный домашний сарафан, волосы стянуты черной траурной лентой. Маленькие изящные ступни выглядывали из-под подола сарафана. Ратислав смущенно отвел от них взгляд.

Увидев боярина, Евпраксия удивленно распахнула свои громадные черные глаза, но ни испуга, ни замешательства в них Ратьша не заметил. Княжна опустила ноги на пол, села на краю ложа, спросила чуть хрипловато:

– Ратислав? Зачем ты здесь?

Лицо Евпраксии было бледно, скулы заострились, глаза запали, под глазами залегли тени. При виде любимого лица с печатью перенесенных страданий сердце Ратьши екнуло от жалости и нежности. А еще куда-то улетучилась вся безумная храбрость, подвигнувшая его нарушить все обычаи и прийти сюда. Да и зачем он сюда пришел? Теперь и сам не понимал.

Слова не шли из сжатого горла. Он молча стоял и смотрел на княжну, решив хотя бы насмотреться напоследок, раз уж все равно пришел. На переносице Евпраксии появилась легкая морщинка, а в глазах засветилось понимание. Встав с кровати, она легко, словно танцуя, подошла к Ратьше почти вплотную, уставилась снизу вверх своими глазищами в его глаза. Тот трепещущими ноздрями втянул неповторимый запах ее волос и тела. Голова закружилась, и ему пришлось напрячь всю волю, чтобы тут же по-медвежьи не заключить княжну в объятия. Помогло и то, что она легонько качнула головой и чуть отстранилась. Головокружение прошло, но язык Ратьше по-прежнему не повиновался. Тогда слово сказала Евпраксия. Опять слегка подавшись к нему, спросила:

– Любишь?

Ратислав стоял болван болваном, не в силах даже кивнуть.

– Любишь… – теперь уже не спрашивала, а утверждала Евпраксия. – И любишь давно. Я видела. Ведь так?

Наконец-то оторопь, напавшая на Ратьшу, немного отступила, и он смог кивнуть.

– А как же Федор? – В глазах княжны появилась непритворная боль. – Ведь он был друг тебе, почти брат…

– Федор мертв, – кое-как совладал с голосом Ратислав.

– Мертв… Мертв… – словно пробуя слово на вкус, почти прошептала Евпраксия. – Но ведь ты любил меня и когда он был жив. Ведь так?

– В те времена я запрещал себе об этом думать, – прохрипел Ратьша. – Но теперь он мертв, и я хотел, чтобы ты знала о том. О том, что люба мне…

– А ведь я просила тебя тогда, чтобы ты сберег моего Федора, – каким-то странным голосом напомнила Евпраксия и, подойдя совсем близко, провела кончиками пальцев по щеке Ратислава.

Сердце Ратьши глухо забилось. Он молчал, не зная, что сказать в свое оправдание. Но Евпраксия, похоже, и не ждала от него никаких слов. Немного помолчав, она заговорила снова:

– Мне рассказали. Потом, когда я смогла хоть что-то услышать. Рассказали, что ты ничего не мог сделать для его спасения. Это так?

Ратислав кивнул.

– Не мог…

Глаза ее заблестели от подступивших слез. Евпраксия моргнула. Слезы побежали из уголков глаз чистыми прозрачными ручейками. Она досадливо тряхнула головой, вытерла щеки ладонями, повернулась, сделала несколько шагов в сторону ложа, остановилась, вновь обернулась к Ратьше, спросила прерывающимся голосом:

– Так зачем ты пришел? Просто сказать, что любишь?

Ратьша переступил с ноги на ногу, кивнул.

– Только за этим? Больше ни за чем?

Новый кивок.

– Скромен ты, витязь. – В голосе княжны появилась легкая насмешка, отдававшая, впрочем, горечью. – И тела моего совсем не хочешь? Нисколечки?

Евпраксия подняла руки, крутнулась так, что подол сарафана, поднявшись колоколом, обнажил ее ноги выше щиколоток. Потом, покачивая бедрами, вновь подошла вплотную к Ратиславу, почти коснувшись холмами грудей его груди, глянула в глаза призывно.

– Так действительно не хочешь? Подумай. Вот ложе, вот я. Прислугу ты спровадил. Так как?

Кровь гулко стучала в висках Ратьши. Плоть требовала свое, но разум и взлелеянная им за последние годы любовь не воспринимали такую вот легко предлагающую себя княжну, вызывая чувство отторжения. Разум и любовь победили. Его потянувшиеся было для объятий руки сжали плечи княжны, отодвинули ее подальше.

– Опомнись, – хрипло произнес Ратьша. – Помни, кто ты есть. Блюди себя в память о Федоре, траур еще не закончился.

Лихорадочно блестевшие черные глаза вновь наполнились слезами. Евпраксия протяжно всхлипнула, уткнулась лицом в нагрудник панциря Ратислава и горько, словно обиженный ребенок, заплакала.

– Ну что ты, что ты, – сдавленным голосом начал уговаривать Ратьша, легонько поглаживая ее по плечам. – Все хорошо будет. Ну не плачь…

– Прости меня, Ратиславушка, – сквозь рыдания шептала княжна. – Прости меня, дуру. Я же совсем с ума здесь схожу в четырех стенах. То мертвый Федор мне мерещится, то татары ко мне и Ванечке руки тянут.

Она внезапно подняла голову, впилась глазищами, залитыми слезами, в лицо Ратьши, зашептала лихорадочно:

– А я домой хочу, Ратиславушка, домой. К теплому ласковому морю, жаркому солнцу. Домой, к матушке и батюшке. Подальше отсюда, от холода, снега, бревенчатых стен этих, от злых татар. Подальше…

Она снова уткнулась в грудь Ратьше, и плечи ее затряслись от рыданий еще сильнее. Ратислав легонько, чтобы не причинить боль, прижал ее к себе, погладил по спине, по волосам, бормоча какие-то слова утешения. Потом, когда рыдания немного стихли, подхватил легкое, словно пушинка, тело на руки и уложил на край кровати, налил из стоящего на столе кувшина воды в кружку, дал княжне напиться. Та прерывисто вздохнула еще несколько раз и затихла, ухватив обеими руками здоровенную ручищу Ратислава и прижав ее к щеке. Шепнула:

– Не уходи. Побудь еще хоть немного, Ратиславушка. С тобой хорошо, покойно.

– Я здесь, княжна, здесь. Никуда не ухожу. Не бойся.

Евпраксия глубоко вздохнула, еще сильнее сжала его руку, попросила:

– Ты ведь заберешь меня отсюда? Ведь правда? И мы поедем с тобой ко мне домой, к маме и папе. Они полюбят тебя. Правда-правда. Полюбят. Ведь получится так, что ты спас меня из этого страшного, окруженного врагами города…

Княжна замолчала, а спустя недолгое время Ратислав услышал ее ровное дыхание. Она спала спокойным сном. Может быть, в первый раз за весь этот прошедший страшный месяц.

Сколько так просидел на краю ложа, боясь пошевелить хоть пальцем руки, которую прижимала к щеке Евпраксия, он не знал. Дышал-то через раз. Смотрел и не мог насмотреться на милое, ставшее безмятежным во сне лицо. В себя его привел скрип двери и осторожные шаги. Ратислав повернул голову в сторону звука и увидел Пелагею, подходящую к ложу, диковато косящуюся на спящую княжну и сидящего рядом с ней боярина.

Бережно, стараясь не разбудить, Ратьша высвободил кисть руки из тонких пальчиков Евпраксии, поднялся навстречу княжичевой мамке, ухватил ее за плечо и вместе с ней направился к выходу из горницы. Выйдя в коридор и плотно прикрыв за собой дверь, он сказал обмершей от всего случившегося молодухе:

– Ничего с княжной у нас не было. Это запомни. Перуном и Христом клянусь. Просто поговорили о Федоре. Мне он тоже не чужой был. Поплакала Евпраксия, не без того. Но теперь успокоилась. Вишь, заснула даже.

– Вот и я дивлюсь, – торопливо закивала Пелагея. – Почитай с самой смерти супруга толком не спит княжна, а если и спит, так мечется вся, видно, сны дурные покоя не дают. А тут, поди ж ты, спит, как ангел.

– О том и говорю. – Ратьша помолчал чуть, потом добавил: – Но что был я здесь, знать никто не должен. Проболтаешься, не рада будешь, что на свет родилась. И девку сенную о том упреди. Поняла ли?

Пелагея испуганно прикрыла рот ладонью, не зная, что ответить.

– Поняла? – глухо рыкнул Ратислав и глянул на мамку взглядом, от которого слабели ноги и у видавших виды воев.

Та мелко закивала. На глаза навернулись слезы.

– Вот так. Девку упреди, не забудь. А лучше отошли куда подальше. Со стражником я сам разберусь, а больше никто ничего и не видал.