Текст книги "Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников"

Любитель старинных картин

Из кабинета в полуотворенную дверь пробивается яркий свет лампы и полосою ложится на полу и на стене, освещенной одной лампадой спальни. В спальне раздевается, гремя юбками, молодая женщина. Полоса яркого света, попадая и на нее, дает заметить ее стройную фигуру, красивое лицо и полные обнаженные руки. Часы пробили полночь.

– Мишель, ты еще не скоро спать ляжешь? – спрашивает женщина, распуская роскошную косу и, закрутив ее в тюрбан, прячет под кокетливый чепчик.

– Сейчас, матушка, сейчас, – отвечает мужской голос. – Вот только немножечко бензином пройдусь. Что-то уж показывается. Видно, что есть подпись, но какая – вот в чем вопрос.

Пауза. Тихо. Слышен маятник часов, да из кабинета доносится легкое трение, похожее на то, как бы где-то скребет мышь. Молодая женщина села на диванчик, сняла с себя чулки и, надев туфли на голенькие миниатюрные ножки, закурила папироску.

– Мишель, я хотела с тобой побеседовать, – сказала она наконец. – Приди ко мне. Мы так давно не разговаривали.

– Приду, ангел мой, приду, – опять послышалось из кабинета. – А что эта картина старинной итальянской школы – в том нет сомнения! Недаром же он, мерзавец, не хотел ее уступать за пятнадцать рублей. Нет, брат, нынче и старьевщики в рынке знают цены картинам. Только у какого-нибудь невежественного дворецкого, хапнувшего с барского чердака, и можно купить дешево старинную живопись. Но тут опять-таки нужно, чтоб сам барин был полоумный. Копоть отошла, и детали травы видны; даже два листика обозначились, но вот беда – подпись художника, очевидно, была сделана черной краской на коричневой, и оттого неявственно. Попробовал бы пемзой, да боюсь, что совсем краску сотру.

Молодая женщина не слушала и зевала.

– Фу, какой несносный! – проговорила она и нервно затянулась папироской.

– Что ты говоришь, Машурочка?

– Ничего.

– Ты, кажется, сердишься?

– Ничуть. Разве можно сердиться на полоумного мужа, который готов предпочесть жене кусок старого рваного полотна, замазанного краской маляра!

– Кусок старого рваного полотна! Ах, как ты выражаешься про картину великого художника! Да и когда же я предпочитал тебе картины? Ты очень хорошо знаешь, что я жизнь готов за тебя отдать. Ты у меня перл, бриллиант, которому цены нет. Машурочка, а уж в увеличительное стекло видны буквы «ф» и «а». Господи, ежели это Тициан! Ведь тогда картина-то пятьдесят два миллиона двести тысяч стоит! – раздался радостный возглас.

– Прощай! Я ложусь в постель.

– Сейчас, сейчас я приду к тебе. Кинь-ка ты только мне свеженький фуляровый платочек.

– Послушай, когда же этому будет конец? Сколько ты у меня фуляровых платков перепортил со своими картинами! – гневалась женщина. – Три тряпками.

– Полотняными тряпками слишком грубо. Можно краски попортить и до холста протереть. Ну, полно, душечка, кинь. А главное, не сердись. Тебе это вредно.

Звякнули ключи, послышался звук выдвигаемого ящика из комода, и в кабинет влетел фуляровый платок, упав на пол.

– Это уж последний… больше у нас и фуляров нет. Я ложусь, Михаил Аполлоныч…

– Сейчас, добрая милашечка, я приду к тебе побеседовать. Горю нетерпением тебя поцеловать. А ежели у нас фуляров больше нет, то завтра ты мне можешь твое старое шелковое платье разрезать. Три картины у меня еще впереди оттирать.

– Так я вам и отдам платье! Вас, ей-богу, надо в сумасшедший дом.

Опять длинная пауза. Стучит маятник, трет шелковый платок о картину. Часы бьют половину первого.

– Черт знает что такое! Французская буква «v» попалась после «a»! – слышится в кабинете. – Нет, тогда это не Тициан…

– Ах! – раздается вздох в спальной.

– О чем ты, милашка, вздыхаешь? Ну, полно, не сердись. Сейчас я приду к тебе!

– Не мешайте мне спать, пожалуйста! Урод!

– Иду, иду! Ну, полно браниться, – успокаивал женщину мужской голос, но вдруг воскликнул: – Дотерся! Дотерся! Машурочка, радуйся! Это не французское «v», а «n»! Помоги, Господи, чтоб это был Тициан! Рублевую свечку поставлю! Молебен отслужу!

Женщина вскочила с постели и хлопнула дверью из кабинета в спальню, затворив ее. Перекличка прекратилась. За дверью ворчал муж. Еще большая пауза. Часы пробили час. Женщина не спала и ворочалась на постели. Муж отворил дверь из кабинета в спальню, просунул начинающую плешиветь голову с вставленной в глаз лупой и спросил:

– Ты спишь, душончик? Машенька, ты спишь?

– Могу ли я спать, коли у вас там за стеной словно десять тысяч мышей наскребывают и, кроме того, вы сами ворчите как собака, – отвечала жена.

– Ну, вот и отлично. Сейчас я брошу оттирать картину, явлюсь к тебе и расцелую тебя.

– Плевать я хотела на ваши поцелуи! Найдутся и кроме вас люди…

– Что ты сказала? Я не расслышал.

– Болван!

– А я думал, ты что-нибудь насчет картины. Херувимчик мой, где у тебя кольд-крем? Я хотел немножко кольдкремом помазать… На подписи пятно и очевидно сделанное чем-то сладким, так, думаю, что отойдет тогда лучше. Не хочешь отвечать? Ну, я сам найду на туалете. И как это ты, букашка моя, все сердишься! Ведь у меня только и есть всего одна невинная слабость – покупать старые заброшенные картины и восстановлять их на славу искусства.

– Ежели вы не замолчите, я уйду спать в гостиную!

Муж на цыпочках вошел в спальню, порылся на туалете, нашел банку кольд-крему и на цыпочках же удалился в кабинет. Снова долгое молчание. Часы пробили половину второго. В спальной жена громко вздыхала. Послышалось даже всхлипыванье.

– Разпромашурочка, черный таракашек мой, ты, кажется, плачешь? И не стыдно это тебе? Ах ты моя мурильевская головка! – начал муж.

– Не смейте меня называть ласковыми именами. Вы изверг бесчувственный! Деревяшка! Чурбан! – упрекала его жена.

– Вот уж это напрасно! Ежели бы я был деревяшка и чурбан – не питал бы я такой страсти к изящному искусству, какова живопись. У чурбана никогда не может образоваться бесценная галерея старинных картин, купленных за гроши! Еще минуточку, и я буду около тебя! Вот поди ж ты, жирные-то вещества отлично действуют. Уж не то, что «ian» показалось, а я даже как будто и еще «i» вижу.

И опять поскребывание, долгое поскребывание. Поворачивая картину около света двух ламп, любитель так и натирает ее фуляром. Пот с него льет градом. Он то отирает его, то рассматривает картину сквозь лупу, вставленную в глаз, добиваясь разглядеть полную подпись мастера картины. Часы бьют два.

– Ура! – сливается его возглас с ударами часов. – Тициан! Тициан! Нет сомнения! – кричит он и бежит в спальню. – Машурочка, кошечка моя, ведь живопись-то теперь и на птичье молоко нельзя сменять!

Засыпавшая уже жена вскочила с постели и сидела на ней.

– Прочь! – кричала она, вся дрожа, и вдруг залилась неудержимыми слезами.

– Теперь я твой, твой! Давай толковать всю ночь о чем хочешь.

Муж обнял за шею жену и только что хотел ее поцеловать, как раздалась звонкая плюха. Забыв вынуть из глаза лупу, он ударил ее костяным ободком жену прямо в висок.

Та пронзительно взвизгнула, дала ему пощечину и упала на подушки. С ней сделалась истерика.

Любители бань

Снежная вьюга так и завывает на улице, наметая сугробы. Погода такая, что хороший хозяин собаку на двор не выгонит. Раннее утро. Зажженная с вечера в спальной купца Гораздова лампада нагорела и еле освещает комнату. Часы только что пробили четыре. На двуспальном ложе с кучей больших и маленьких подушек, «думок» и «подскульничков» крепко спит жена Гораздова, рыхлая женщина, а сам он, облекшись в халат и со всклокоченной от спанья головой, роется в комоде.

– Ведь говорил ей, подлой: собери белье для бани с вечера – нет, не собрала-таки! – шепчет он. – Ни носков, ни полотенец не могу найти! Куда это она их засунула! Васса Гурьевна, где мои носки в комоде лежат?

В ответ жена только сопит.

– Васса Гурьевна, в котором ящике у тебя носки? – повторяет он вопрос. – Ни носков, ни полотенца! Куда ни сунусь – юбки да женские рубахи. Не напяливать же мне на себя после бани грязное белье.

Жена спросонья толкует что-то об огурце.

– Какой такой там огурец, коли мне носки надо, – расталкивает ее муж. – Очнись, матка, что словно полоумная!

– Нет на тебя угомону! – поднимается на постели сфинксом жена. – Вот наказание-то! Ни сам не спишь, ни другим не даешь! Ну, кто по ночам в баню ходит. Черти еще на кулачки не дрались, а он в баню.

– Да пойми ты, что я для первого пару, баню опаривать. Такого пару, как я люблю, мало кто выдерживает из публики, ну, вот мы трое и собираемся, пока еще никого в бане нет. Я, дьякон, полковник и еще татарин один. Наподдаем на каменку до яко же можаху и тешимся. Нам с привычки, а другим беда, так как же тут в другое-то время париться. Да ты опять спишь? Скажи, где лежат носки.

– Вот надоел-то! Чтоб тебе ногу сломать по дороге! – вскочила с кровати жена, вытащила из комода носки и со словами: – На, подавись! – кинула их в лицо мужу.

– Послушай! Я ведь и сам по-свойски поступок сделаю, – возвысил он голос и прибавил: – В самом невинном удовольствии и то человеку мешают!

Через пять минут Гораздов накинул на халат енотовую шубу и с узлом в руках будит в кухне кухарку, требуя, чтобы она заперла за ним двери. Произошла та же история.

– Господи боже мой! И мастеровой-то народ в эту пору в баню не ходит, а тут обстоятельный купец вскочил ни свет ни заря! – бормотала кухарка, поднимаясь с постели.

– Не твое дело рассуждать! Потому я и иду теперь в баню, что об эту пору никто не ходит! – огрызнулся хозяин и, вышедши на двор, стал стучаться к дворнику. – О, чтобы вас!.. Вот черти носят! – послышалось из дворницкой ругательство и звон ключей. Ворота отворены.

– В баню? Ну, так я и знал! И охота вам, сударь, ночью и в эдакую вьюгу! – говорит дворник, пропуская купца на улицу.

– Не лай, не лай, чертова мельница! Вот тебе двугривенный по положению.

Холод прохватывает до костей купца Гораздова, зубы стучат, как в лихорадке, снег залепляет ему глаза, извозчика нет на улице, но он бежит, то и дело поскальзываясь на тротуаре и балансируя, чтоб не упасть.

Вот и баня. За ручкой и приказчика еще нет, продающего билеты. Купец Гораздов проскользает в сторожку «дворянских» бань. Там уже собралось общество: худой и жилистый дьякон, толстенький полковник с круглыми усами и татарин с бритой головой и в ермолке – торговец старым платьем. Дежурный сторож чешет гребнем голову и рассматривает гребень на свет лампы. – Господам почтение! – возглашает купец. – Опоздал маленько.

– А уж мы с полчаса здесь, – сказал дьякон. – Совлекайте ризы скорей и идите поддавать на каменку. Сегодня ваш черед банным делом заниматься.

– А вам, отец дьякон, веники кипятком шпарить.

– Ошпарил уж, будьте покойны. Что твой пух сделались. Ваше высокоблагородие, только вы садитесь от меня подалее, – обратился дьякон к полковнику. – А то веником наотмашь прошлый раз вы мне струили пар прямо в глаза, и у меня к вечеру во как веки вздуло! Так ведь и до слепоты обварить можно.

– Да ведь вы хвастались, что у вас шкура дубленая! – захохотал полковник.

– Шкура – да, а я про глаза… Иван, нет ли какого мастера попарить меня? – подмигнул дьякон сторожу. – Попарить? Нет-с, жизнь у наших парильщиков в цене, – отвечал тот. – Кто ж ваш пар выдержит? Шкура-то у кажинного своя.

– Да ведь и у меня не чужая.

– Вы заговоренные, двухжильные. У людей волос на голове от жару крутится, а вам ничего.

– Ну, то-то! В семинарии, брат, к такому жару приучили, березовой кашей кормивши.

– Давай, бачка-поп, я тебя попарю! Я до пара гораздо лих! – отозвался татарин.

– Вот за это, Ахметка, спасибо, хоть ты и Магометов сын, а дай Бог тебе войти в Царствие Небесное! Главное дело, братец ты мой, я не все места сам-то могу веником прохватывать. Извиваешься, извиваешься, как древлий гладиатор, а в сущности все по одним и тем же местам хлещешь. Вот, например, пояса: предмет главный, а как ты их сзади собственноручно нахлещешь?

– Я, бачка-поп, нахлещу.

– Знаете, господа, что? Постановимте отныне так, чтоб нам хлестать непременно друг друга, – предложил полковник. – Унижения тут, ей-ей, никакого нет. Я стегаю отца дьякона, отец дьякон меня, господин купец Ахметку, а Ахметка купца. Потом наоборот. Надо же нам какую-нибудь штуку придумать, коли ни один парильщик нас парить не решается, боясь жара! Согласны? – Само собой, согласны, – откликнулись все.

Купец разделся и направился из сторожки в баню. Все последовали за ним. Началось поддавание на каменку кипятком. Первая шайка. Зашипели накаленные камни, белым клубом вырвалось из каменки облако пара и начало подниматься к потолку. Поддавший купец еле успел отскочить от струи, поскользнулся на полу и упал. Его бросились подымать.

– Больно ушиблись? – спросил полковник.

– Больно-то больно, – прихрамывал тот, потирая бок. – Но зато хорошо поддал. Мал я ростом и не могу прохватить туда на дальние камни, а там самое-то пекло и есть.

– А вот отец дьякон покрупнее ростом, так он ужо последнюю поддаст.

Вторая шайка, третья, четвертая. Баня наполнилась как бы молоком. Еле видят друг друга любители пара в молочном тумане.

– Довольно? – спрашивает купец.

– Какое довольно! Даже и шкуры не щиплет, – откликается стоящий на полке во весь рост дьякон.

– Поддай, поддай еще парочку! Что воды-то жалеешь! В этом пару только младенцам париться! – кричит полковник, тоже залезший на полок.

Еще две шайки воды выплеснуты.

– Вот теперь бабий пар, – откликнулся татарин. – А ты нам, бачка-купец, мужчинский пар делай.

– Неужто еще? – недоумевает купец.

– Еще, еще поддай! Не скупись на воду! – кричат с полка любители, подняв руки кверху и развеивая пар в воздухе.

– Довольно?

– Вот теперь маленько зажгло! Ух, важно! Ну, пока довольно! Пусть тело обтерпится, а потом Ахметка еще одну шаечку в самое пекло подмахнет.

Все надели на головы веревочные шапки. Пар потерял свой молочный цвет и от возвышенной температуры сделался прозрачным. Залез и купец на полок. И началось великое хлестание вениками и радостное гоготание. Татарин даже ржал по-лошадиному.

– Ваше высокоблагородие! Господин дьякон! Ну, может ли что быть лучше здешнего места? Какие такие балы господ аристократов приятнее? Вот многие льстились на бал к княгине Трубецкой попасть, а здесь, ей-ей, в сто раз и лучше и чувствительнее! – восторгался купец Гораздов, нахлестывая себя веником.

– А деревенская баня, простая, курная много лучше. Там закупоришься и хоть пекись! – кричал дьякон. – Помнишь, ваше высокоблагородие, как мы в деревне-то? – спрашивал он полковника. – Ваше высокоблагородие, помнишь, я говорю?

– О-го-го-го-го! Ух, важно! До самых костей! – был ответ полковника.

Совершался какой-то культ.

Курильщик

Собралось общество на «журфиксный» вечер, как его называли.

– Неужели, Герасим Павлыч, вы вчетвером при трех прислугах проживаете семь тысяч рублей в год? – удивленно спрашивал хозяина дома толстенький, добродушного вида гость и при этом звонко, как труба, сморкнулся в красный шелковый платок. – Ведь вы, кажется, не роскошествуете.

– В прошлом году из копейки в копейку семь тысяч прожил, и даже еще должишки кой-какие небольшие остались, – отвечал хриплым голосом худой и с каким-то серого цвета лицом хозяин, покуривая сигару и вместе с тем покашливая. – Помилуйте, батюшка, ведь мне только одни сигары полторы тысячи рублей стоят в год. – Сигары полторы тысячи! Да что же вы, ими роту солдат каждый день потчуете или слонов кормите? – удивленно воскликнули гости.

– Нет-с-с, один в единственном числе курю и даже очень скуп на угощение сигарами. Я с удовольствием поднесу гостю сигару, но только такому, который в них что-нибудь смыслит и курить умеет, а метать бисер перед…

– Не договаривайте, знаем, знаем! – проговорил толстенький гость и почему-то весело расхохотался, увлекая за собой остальных. – Но ведь это удивительно, ежели на полторы тысячи!

– Ничего тут нет удивительного! Я курю сигары дорогие. Кроме того, у меня их большой запас и, так сказать, целая коллекция. Ведь сигары прежде всего должны вылежаться, чтоб они были хороши. А коллекция сигар у меня замечательная. Но только гаванские! Других я не допускаю. Зато из гаванских у меня есть все сорта, которые фабрикуются на земном шаре. Относительно места фабрикации я не разборчив, но непременно, чтобы сигары были из настоящего гаванского табаку. Да вот пожалуйте в кабинет.

Гости поплелись за хозяином в кабинет, и он указал им на большой шкаф со стеклами, сплошь набитый ящиками и коробками сигар. Ящики и коробки стояли и на шкафу.

– Батюшки! Да это совсем магазин Фейка! – дивились гости.

– Нет-с, и Фейку, и Тенкате, и Елисееву, и всем другим известным торговцам дорогих сигар как до звезды небесной до меня далеко! Они, батюшки, алтынники, а я жизнь свою в этот шкаф с сигарами положил.

– Вот уж что верно, то верно! – откликнулась жена хозяина дома. – Действительно, он жизнь свою положил. Вообразите, – обратилась она к гостям, – человек кашляет самым скверным кашлем, доктора запрещают ему курить, а он сигары изо рта не выпускает и как фабричная труба дымит!

– Вовсе я и не от сигар кашляю, а от тебя, – огрызнулся хозяин.

– Как так от меня?

– Да так, от тебя. Целые дни ты мне наносишь беспокойства из-за моих сигар. То ты меня гложешь, как ржа железо, то делаешь самые безрассудные выходки. Ну, можете вы думать – вдруг вздумала третьего дня жарить дома цикорий. Прихожу домой и чуть в обморок не упал от страха. Цикорный чад забрался в кабинет, и даже зелено в комнате сделалось. Вонища стоит невообразимая! А разве можно в той квартире цикорий жарить, где имеются дорогие сигары? Ведь они пропахнуть могут цикорием и превратятся из рубля в копейку. И зачем дома цикорий жарить, когда он уже в лавке продается жареный и лучше, и дешевле? Ну, разумеется, я сейчас начал кричать, сердиться, отворил все фортки, простудился и вот теперь кашляю. Значит, я не от сигар кашляю, а от тебя! – подтвердил он жене.

– Врешь, врешь! Ты уже целый год кашляешь! И именно от сигар. Это доктора говорят.

– Плюю я на докторов. Во-первых, они ни уха ни рыла не смыслят, а во-вторых, скажите на милость, могу я не курить сигар, ежели это мое единственное утешение! Да я умирать буду и на смертном одре перед последним вздохом затянусь хорошей сигарой. Кстати же, у меня и сигары есть!.. На вес бриллиантов цена им. Их всего три штучки. Первую я выкурю в день нашей двадцатипятилетней свадьбы, вторую, когда получу чин действительного статского советника, и третью в день смерти, перед последним вздохом. Вот они, голубушки! – достал хозяин из шкафа три сигары, завернутые в оловянную бумагу. – Эти три табачные палочки выкрадены из ящика бразильского императора Педро. У него, может быть, штук двадцать таких сигар осталось, да у меня три, и больше ни у кого нет!

– Где же вы такую драгоценность достали? – спросили гости хозяина.

– Жид один мне принес. Его там хотели повесить, но он бежал и привез сюда четыре сигары, которые мне и продал. Одну я выкурил. О, когда я курил, я был на седьмом небе блаженства! Это, доложу вам, не дым был, а божественный фимиам, амброзия, нектар богов. Курил я и думал: вот бы теперь умереть!

– А уж как его жиды эти надувают сигарами! – заметила жена. – Иной притащит самые обыкновенные сигары Крафта или Шопфера, выдаст их за контрабанду и продаст вместо гаванских; а он курит себе да курит.

– Ах, Глашенька, только всего один раз это и было, – перебил жену хозяин. – Действительно, один раз сижу я за воротами у себя на даче, на скамеечке – вдруг жид… «Не хотите ли, – говорит, – сигары есть настоящие гаванские, за пять рублей сотню уступлю?» Вскрываю ящик, беру сигару, нюхаю – гаванская. Иду в дачу за деньгами, плачу за ящик, приношу домой – семьдесят пять копеек сотня цена. Подменил, мерзавец! – А те, что за краденые у дворецкого графа Ломтева купил? А ту регалию, которую тебе назвавшийся придворным истопником принес? – не унималась жена.

– Ну, три случая. Но что значит три случая? Да и кого из нас не обманывали?

– А этот, назвавшийся миссионером с острова Манилы, который еще тебе рассказывал, как там невольники на голых коленках сигары крутят?

– Никогда этого не было, и никакого я миссионера с Манилы в глаза не видал, – отвечал хозяин и закашлялся.

– Стыдно признаться, оттого и скрываешь! Видишь, однако, как ты кашляешь!

– С твоего же цикорию. Ты мне жизнь отравила. И от простуды вкус потерял к сигарам. Курю вот теперь дорогую сигару, а во рту словно какая-нибудь сильва дубиноза или регалия капустисимус из бессарабского табаку. – Я даже вполне уверена, что это из бессарабского табаку.

– Глашенька, не раздражай меня! Ну, скажите, пожалуйста, разве может дрянная сигара докуриться более чем до половины и сохранить свой пепел неприкосновенным? – обратился хозяин к гостям и показал дымящуюся сигару с держащимся на ней длинным куском пепла.

– Ах, в самом деле, как это интересно! – улыбнулся один из гостей и сбросил пепел с подставленной ему сигары.

Хозяин чуть не заплакал.

– Ну что вы наделали! – восклицал он. – Я испробоваю достоинство сигары, а вы пепел с нее сбиваете! Э-эх! Вот уж видно, что вы смыслите в сигарах как свинья в апельсинах! Простите, мой милейший, но я говорю правду.

– Действительно, знатоки дорожат пеплом, – поддакнул другой гость.

– Вот вам за это хорошая сигара! – предложил ему хозяин. – Видите, как я дорожу людьми, которые понимают и ценят сигары!

Гость взял и закурил, но сигара у него потухла. Хозяин продолжал хвастаться ящиками, поименовывая самые мудреные названия. Гость начал закуривать сигару вторично.

– Что вы делаете? Что вы делаете? Ну кто же закуривает сигару по два раза? Нет, батюшка, должно быть, вы и сами из готтентотской страны уроженец, а я таким дикарям сигар не даю! – кричал как ужаленный хозяин и, вырвав у гостя сигару, переломил ее пополам и бросил на пол.