Текст книги "Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников"

Дворецкий Антипыч

Повеяло холодком после денного зноя. Был час седьмой вечера. Солнце бросало косые лучи и золотило крыши домов и верхушки деревьев. Из-за полуразвалившейся решетки, ограждавшей большой тенистый сад заброшенной барской усадьбы, вышел старик Антипыч, когда-то служивший дворецким в этой усадьбе, а ныне проживающий в ней на покое и вместо караульщика, и направился к плотине большого полузаросшего водорослями пруда. Антипыч был в картузе, в коломянковом пальтишке, в опорках на босую ногу и нес в одной руке ведерко, а в другой удочки. Подойдя к плотине, он остановился, положил на землю удочки и в раздумьи потер ладонью седой щетинистый подбородок.

– Ловится ли что-нибудь? – спросил он пономаря Скорпионова, сидевшего на берегу под старой ветлой около закинутых удочек.

Пономарь повернул к нему свою лысую голову, пощипал реденькую седую бородку и отвечал:

– Часа не сижу, а уж штук пятнадцать карасей поймал.

– Ну, вот поди ж ты! И счастье же вам, духовенству! А я вот по три часа сиживал и никогда больше пяти рыбиц домой не принашивал.

– Не в счастье тут дело, а в том, что на поплавки глядеть надо в оба. А ты нешто глядишь в оба? Я ведь твою рыбную ловлю знаю. Ты вот придешь, сядешь да про поплавки-то и забудешь. То глядишь на облака, то песок или камушек начнешь рассматривать, то самая обыкновенная птица тебя в интерес введет, и начнешь ты за ней следить. А рыбная ловля этого не любит. Она любит, чтоб только об ней думать, только за поплавком следить. Дай-ка табаку понюхать.

Антипыч вынул из кармана табакерку, понюхал сам и протянул ее пономарю.

– С золой? – спросил пономарь, звонко набивая себе нос.

– Само собой, с золой.

Водворилась пауза. Антипыч закинул удочки, поднял с земли небольшой камушек, принялся его рассматривать, долго рассматривал, как какую-нибудь редкость, и наконец сказал:

– А любопытно бы знать, сколько этому камню лет?..

– Вот-вот… Началось… – перебил его пономарь. – Ты за поплавками-то смотри, а не камни разбирай.

– Что ж мне за поплавками смотреть, коли они не шевелятся. Поймал? Ах, чтоб тебя! Ну, разве это не счастье? И какого карася-то большущего поймал! А у меня все ничего.

– Ты в философию-то вдавайся меньше.

– В какую философию?

– А вот в эту, насчет этого камня.

– А нешто это философия?

– Конечно, философия.

– Ну, это ты врешь. Где нам философствовать! Мы люди неученые.

– Смотри, клюет. Тяни!

– Где?

– Да вот. Тяни скорей!

Антипыч выдернул из воды удочку. Крючок был пуст. – Склюнула, проклятая. Надо нового червя надевать.

Опять пауза.

– А как ты думаешь, Ферапонт Ильич, от сотворения мира этот камень живет или после сотворения мира он откуда-нибудь взялся? – снова начал Антипыч.

– Откуда же после-то сотворения мира ему взяться?

– Нет, я так в одной книжке читал, что будто камни иногда с луны падают.

– Не слыхал такой премудрости.

– Я тебе говорю. Я сам в книжке читал. Опять же, этот камень мог как-нибудь и через Ноев потоп здесь проявиться.

– Как же это так?

– Громадами волн морских из стран неведомых.

– Ты на поплавок-то поглядывай.

– Да и то, брат, гляжу, а только лежит он на воде и не шевелится. Опять поймал?

– Поймал. Я, брат, философией не занимаюсь. Дайка еще табачку.

Антипыч и пономарь снова понюхали табаку.

– Ты о постороннем думай меньше. Рыба этого не любит, – продолжал пономарь.

– Не могу без думы жить. Ну, вот что ты хочешь, а не могу. Как приду на берег, сяду, взгляну на воду и небесы – сейчас и думается. Обо всем, обо всем думается. Вот, например, облака… Ты посмотри на них… Ведь каждое облако что-нибудь да обозначает. Вот, например, на манер лошадиной головы… Вот как будто бы колесница… А вот словно какой великан топором замахнулся. Неужто это все там на небе и есть в действительности?

– Гляди, гляди на поплавок-то! Клюет.

– Клюет и есть… Надо тянуть… Фу ты, пропасть! Опять склюнула.

– И тебя самого склюнет, если будешь за облака возноситься.

– Да я не возношусь, а только думаю: неужто и там люди и звери есть? Ты вот человек ученый, Ферапонт Ильич, как ты думаешь?

– В Писании ничего об этом не сказано.

– А я вот в одной книжке читал, что будто и на луне люди есть.

– Так ведь это в фармазонских книжках написано. Нешто можно этому верить!

– А отчего же и не верить? Судьбы Божии неисповедимы, премудрость велика. Ты посуди сам: кто же к нам на землю с луны камни бросает?

– Да никто с луны камней и не бросает. Все это только в фармазонских книжках. Смотри! Опять клюет.

Антипыч вытянул удочку и опять произнес:

– Опять склюнула. Ну, да уж нечего делать! Знать, судьба моя такая. Не любит меня рыба, не дается мне.

– Думай меньше, так и тебя полюбит и тебе даваться будет.

– Да как же меньше-то думать, если с одного думается. Я вот теперь знаешь о чем думаю? И по ночам думаю, и за рыбной ловлей думаю, и на ходу днем думаю. – О чем же бы это, например?

– А вот о том, что тогда было, когда ничего не было?

– О-хо-хо-хо, куда ты заехал! Нет, брат, не думай об этом, брось. Нехорошо.

– Да я и сам знаю, что нехорошо, но что ж ты поделаешь, коли думается. Куда ты, Ферапонт Ильич?

– Домой. Наловил уже достаточно, с меня будет.

– Скажи на милость! Наловил. А у меня все еще ни одной рыбины.

– Да и не будет, коли станешь о таких предметах думать. Дай-ка табачку на прощанье.

Антипыч и пономарь понюхали.

– Грехи! Как тут не думать, коли думается! – произнес Антипыч, качая головой.

Пономарь, забрав ведерко и удочки, удалился от берега.

Мученики охоты

Уженье рыбы

Заходящее солнце золотит своим лучом хрустальную зыбь Невы. У перил купальни, прикрепленной к берегу Крестовского острова, на обрубке дерева помещается пожилой дачник в соломенной шляпе и с удочкой в руках. Он весь обратился в зрение и не спускает взора с лежащего на воде поплавка. Тут же закинута и донная удочка с колокольчиком. Около дачника помещается ведро и коробка с червями. Левой рукой он машинально пощипывает свои узенькие бакенбарды на скулах и ждет, когда клюнет. Кажется, что он даже притаил дыхание. Вот он гримасничает, гримасничает и, наконец, не выдержав, громко чихает, но тут же щиплет себя за ухо и шепчет, стиснув зубы:

– Старый дурак! Не мог воздержаться от чихания, когда уж рыба клевать начала. Ах ты, телятина!

На помост купальни приходит лакей во фраке и белом галстуке и, остановясь в почтительном отдалении, произносит:

– Пожалуйте, сударь, чай кушать. Барыня уж давно за самоваром сидят и гневаться изволят.

– Чего орешь, болван! Сколько раз я тебе говорил, чтоб ты не смел сюда приходить рыбу пугать. Через тебя я только большого окуня упустил! Важная вещь – чай! Пошел вон!

– Мне что ж? Я пойду… А только я свою обязанность правлю, так как меня барыня посылали.

Лакей повернулся и ушел.

– Покоя не дают! – опять прошептал дачник. – Ни одного пескаря, ни одной уклейки не поймал.

Пауза. Опять созерцание поплавка. Текущая вода делает головокружение. Вот клюнуло. Еще… еще… Поплавок окунулся под воду. Дачник вынул удочку, но она оказалась пуста. Не только червяк был съеден, но даже и крючок откушен.

– Иван Иваныч! Ну как тебе не стыдно! Зову, зову чай пить и дозваться не могу! Ведь самовар остыл, – раздался за ним женский голос, и на помосте показалась молодая красивая женщина – жена дачника.

– Ах, матушка! Что тут самовар, когда у меня тут сейчас щука и червя, и крючок отгрызла! – отвечал дачник, не оборачиваясь. – Не вертись тут и иди домой. Я сейчас приду. Чай мне можешь налить, а самовар пусть уберут. Только в стакан щуку не клади…

– Какую такую щуку в стакан?.. – удивилась жена.

– То бишь что я! Сахару в стакан не клади, потому я буду пить вприкуску, – поправился дачник. – А самовара не надо.

– Как не надо, коли я сама еще не пила. Я тебя жду. Пойдем чай пить. Больше я ждать не намерена.

– Эх, – крякнул дачник. – Ни одной рыбины не дадут поймать! То обед, то чай, то ужин.

– Не следовало тебе тогда жениться на мне, коли ты такой страстный охотник до рыбной ловли. Помилуй, ты даже не находишь времени прогуляться со мной.

– А вчера на тони-то ездили.

– Так ведь опять-таки на тони, опять-таки рыбная ловля, а я просилась в «Ливадию» на силача посмотреть. Зимой ты еще человек, а летом я от тебя никаких слов не слышу, как только черви, плотва, окунь и удочка. Я подозреваю, что ты и женился-то на мне из-за того, чтобы взять в приданое дачу на Крестовском и ловить рыбу около этой дачи.

– Коли уж на то пошло, то да, да, да! – с сердцем заговорил муж и начал сбирать удочки. – Ну, пойдем домой! Бери коробку с червями, а я ведро понесу.

– Да вы в уме? Я на ваших поганых червей и глядеть-то боюсь, а тут неси вам коробку с червями.

– Прекрасно! Жена рыбака и боится червей!

– Какой вы рыбак? Вы статский советник. У вас орден на шее. Ежели бы я знала, что вы полоумный человек от рыбной ловли, я за вас и не пошла бы. Идите сейчас чай пить.

Муж с ведром, удочкой и коробкой червей поплелся за женой. Через десять минут они пили чай.

– Когда солнце заходит, когда рыба клюет, тогда чай пить придумывают! – бормотал муж.

– У тебя она ни во время солнечного заката, ни во время восхода, ни в полдень, ни ночью не клюет, – возразила жена.

– Как не клюет? А кто тебе в прошлый четверг привез со взморья большую щуку и одиннадцать самых крупных окуней, не считая разной мелочи?

– Полноте хвастаться-то! Вы эту рыбу на тонях купили. Я потом узнала.

– Окуней точно, что на тонях купил, а щуку сам поймал и мелочь тоже.

– Послушайте, Иван Иваныч, поедем мы, наконец, хоть сегодня-то на Елагин? – спросила жена.

– И поехал бы, друг мой, да червей копать надо, а потом пораньше спать. Завтра на заре думаю все двенадцать донных удочек в ход пустить, а в наличности у меня всего четыре червя.

Жена смотрела на него и качала головой.

– Вы совсем полоумный! – сказала она. – Вам не делами заниматься, а в сумасшедшем доме на цепи сидеть.

– Посади меня на три дня на цепь около нашей ванной – смело просижу.

– Ах вы, циник! И не стыдно это вам?

– Тут, матушка, стыдиться нечего. И великие люди имели свои слабости. Ты еще не знаешь всего. Вчера у нас в правлении нашего общества я на докладе ревизионной комиссии вместо своей фамилии подмахнул слово «окунь».

– Не смейте мне рассказывать таких глупостей! Еще раз спрашиваю: едете со мной на Елагин?

– А как же черви-то?

– Черви вам милее жены? Ну, хорошо. Я пошлю за кузином Вольдемаром и пойду с ним гулять куда-нибудь. – Ну нет, уж этого я не позволю! Кроткий я человек, а обещался ему обломать ноги и обломаю.

– Это тому-то человеку, который вам в прошлом году столько червей копал! Ах вы неблагодарный!

– Но, душечка, ведь он же дозволил себе дерзость поцеловать тебя.

– Ах, боже мой! Да ведь он мальчик, ему едва двадцать лет. Он и поцеловал-то мальчишечьим поцелуем. Да и не поцеловал, а несли мы вам же невод, петля задела за пуговицу моего платья, он стал отцеплять ее, и губы его наткнулись на мою щеку.

– Мальчик! Не мальчик, а нижний военный чин, юнкер.

– Все-таки ноги ломать нельзя. А еще вчера сидим мы с Марьей Ивановной на пароходной пристани, а он идет мимо и говорит: «Скажите Ивану Иванычу, что ежели он меня простит, то я ему укажу такое место, где червей целые тысячи».

– Ой! – оживился муж. – А где это червеобильное место, он не сказал?

– Нет, не сказал. Хочет сам указать.

– Червей-то у меня мало, да и взять не знаю где. А к завтрему мне они до зарезу нужны. Ну, хорошо, пошли за Вольдемаром. Только гулять тебя я с ним не пущу. А мы возьмем его с собой на Елагин, а после пусть он мне червиное место укажет и поможет червей рыть.

За Вольдемаром послали. Кучер заложил лошадей в коляску.

– Ну, поедем лучше ему навстречу, а то уж поздно ждать, – сказал муж, усадил жену в коляску и только что хотел сам садиться, как вдруг, словно ужаленный, вскрикнул: – Батюшки! Сети-то для ловли раков я и забыл в воду опустить! Погоди, я сейчас!

С этими словами он бегом бросился к купальне. У коляски между тем стоял красивый кавалерийский юнкер и разговаривал с молодой женщиной.

– Иван Иваныч, скоро ты? – кричала жена мужу.

– Некогда, матушка, некогда! Поезжай вдвоем с Вольдемаром, да привози его скорей, чтоб червей копать! – откликнулся муж.

Коляска помчалась по набережной с молодой женщиной и юнкером.

Поездка по тоням

Вечер. К тоням на Аптекарском острове подъезжает ялбот с двумя гребцами. Из ялбота кто-то машет красным платком и наконец, не довольствуясь этим, вздевает платок на багор.

– Ребята! Савел Парамоныч, кажись, едет, – говорит работникам, тянущим тоню, приказчик рыболовного заведения и прикладывает ладонь ко лбу на манер козырька. – Он и есть. Затягивай песню какую ни на есть покруче ему в удовольствие! Купец добрый, сейчас на четверть расщедрится.

Мужики затянули песню. На тонях в это время был священник с матушкой-попадьей.

– И часто ездит к вам сей купец? – спросил священник приказчика.

– Как только лов на какую-нибудь рыбу начнется – почитай, что кажиный вечер жалует. Очень уж он пронзителен насчет рыбы. Такая охота тони кидать, что я и не видывал. Инда трясется. Одно слово: яд. По шестидесяти рублев прокидывал, чтоб только лососка поймать.

Ялбот подъехал к тоням. В нем сидели купец и его жена.

– Вашему здоровью! – гаркнули мужики и поснимали шапки. – Вам в уваженье песню поем.

– Спасибо, ребята! Будьте покойны, вином не обижу.

– Рады стараться, ваше степенство!

Купец вышел из ялбота и крикнул жене.

– Ну, Андревна, выходи! Как воду цедите? – обратился он к приказчику.

– Во всем благополучии, Савел Парамоныч. Вчера на заре пяток во каких в одну тоню попались, а то по одному и по два лососка залезают.

– То-то мне сегодня на садке сказывали, что уж лососиный лов начался; вот я и собрался на Козлы на взморье половить, да и к вам по дороге заехал на пяток рублишек водички поцедить. Своя или счастливая? – спросил купец, кивая на вытягиваемую тоню.

– Счастливая. Вот их преподобие закинуть изволили, – отвечал приказчик.

– Моя-с, – поклонился священник. – Сидели-сидели с матерью у себя на даче на Черных Речках, да и вздумали поехать и побаловать на уху к ужину.

– Доброе дело. И апостолы были рыбарями. Ну, Лососина Андревна, приткнись вон на скамеечку рядом с матушкой. Что на одном месте топчешься и словно глину ногами месишь! – опять крикнул купец на жену и, обратясь к приказчику, сказал: – После их преподобия пяток тоней за мной.

– Охотник, видно, вы рыбку-то половить? – спросил его священник.

– Смерть. Тони – это для меня самая каторжная Сибирь. Когда лов есть, я ночей недосыпаю, с тела спаду и сделаюсь наподобие как бы моща. Тут вот корюха ловилась, так я целую неделю подряд на тонях утренние зори встречал. Ей-богу. Сомовина Андревна, помнишь? – окликнул купец жену.

– Да, да. Замучил уж он меня тогда этой корюшной канителью, а вот теперь лососиные муки начались. Одного отпустить боюсь, потому что у него рыбная охота пополам с хмельным глотанием выходит, ну и езжу сзади, как нитка за иголкой.

– За то мы тебя, Белуга Андревна, и ценим! За корюшный лов я тебе бархатный казак подарил, а за лососиный, считай, за мной матерчатое платье. На сиговый лов зонтик подарю.

– Что ж, это добросердечие превыше меры с вашей стороны, – сказал священник.

– Ну, вот! Пущай только поменьше ругательных извержениев на меня делает. Прочтите-ка ей, ваше преподобие, проповедь хорошую: как жене мужа почитать подобает, а то подчас из нее эта самая словесность, как фонтан, на меня брызжет. Ей-богу.

Священник улыбается.

– Знаете ли, ваше высокопреподобие, во сколько мне корюшная фантазия обошлась? – пристает к нему купец и тут же прибавляет: – Две радужные истиннику на мелкую рыбу из-за голенищи вытравил. Плотва Андревна, помнишь?

– Да, да. И столько мы в те поры корюхи половили, что ужасти подобно! По две и по три платяных корзины домой привозили. И уж так, что две недели окромя корюхи ничего и не ели. Корюха жареная, корюха вареная, хлебово из корюхи. Во все посуды намариновали ее. Ели, ели – претить начало. Приказчики сбунтовались: мясо подай. А между тем все ловим да домой привозим. Стали знакомым дарить, нищим корюшкой подавать. И кончилось тем, что кадки четыре у нас ее протухли. Так на помойную яму и вывалили. А вот теперь с лососиной будет та же музыка, да еще к Петрову дню сиг пойдет.

– Зато охота, Сиговина Андревна! – похвалился купец. – Из-за сигового лова, ваше преподобие, я в прошлом году чуть Богу душу не отдал. Насилу вытащили, а то уж совсем было пузырьки пошли.

– Скажите на милость! Как же это так? – покачал головой священник.

– Очень просто. На взморье дело было. Поехал я сам с рыбаками невод закидывать. Грешным делом посудинку с самоплясом купеческим с собой захватили. Правой рукой невод в воду кидаем, а левой водку ко рту подносим, ну, и вышел кувыркательный антресоль. Хотел я перешагнуть через скамейку, а в ножных поджилиях слабость оказалась. Тут я и бултыхнулся, да по-топорному… Спасибо еще, что ребята за волосья вытащили, а то прямо щукам на ужин.

– Вот видите, никогда на воде не следует пить.

– Эх, ваше преподобие, на воде-то только и пить в летнюю пору, потому прохлада. Не прикажете ли по рюмочке? У меня в ялботе померанцевый запас есть в лучшем виде.

– Спасибо, но без благовремения я не пью.

– Как без благовремения? Да теперь-то самое благовремение и есть. Вон даже галка у бережка пьет. Тогда красного церковного не желаете ли? Здешние молодцы живо до погреба спорхают.

– Нет, уж увольте.

Тоню, заказанную священником, начали вытаскивать. В ней оказалась одна-единственная плотичка.

– Ловитва неважная, – проговорил купец. – Тут и святому Антонию на уху не хватило бы. А уж я, ваше высокопреподобие, так не отстану. Весь полк переморю, а добьюсь, что за болезнь, и лососка наверное вытащу. Зацепили мою-то? – спрашивает он работников.

– Зацепили, Савел Парамоныч. Будьте счастливы, кроме осетра и стерляди! – отвечали они.

– Судачина Андревна, наша счастливая тоня пошла! Замаливай угодников! – крикнул купец жене, снял с себя сюртук, кинул его ей на колени и, поплевав на руки, начал вертеть вместе с рабочими ворот с веревкой от тони. – Не ярись, не ярись очень-то! Нечего тебе умаиваться. Ведь еще на взморье на Козлы поедем, а оттелева тебя раньше, как после зари домой не выманишь! – удерживала его жена.

Голубятник

В Ямской, на извозчичьем дворе, на голубятне, построенной над сеновалами, стоял старший сын содержателя извоза Васютка Трефачов и самым старательным образом размахивал тряпкой, вздетой на палку. Это был взрослый детина лет двадцати двух, в сюртуке ниже колен и во франтовских так называемых дутых сапогах. Голова его была задрана кверху, и он с самым строгим вниманием следил за полетом голубей, вылетевших из голубятни и носящихся в воздухе. Внизу стояла стряпуха в сарафане и кричала ему:

– Василий Романыч! А, Василий Романыч! Да очнись ты, идол истуканный! Что статуем-то бесчувственным стоишь! Семиткины из-под Невского с дочкой в гости приехали!

Но Василий Романыч не внимал и не только махал палкой, но даже грозил в небо кулаком, не допуская, чтобы голуби опускались низко. Очнулся он только тогда, когда мывший на дворе пролетку работник поднял с земли валявшийся стоптанный опорок и кинул им в него, изрядно ударив по ногам.

– Чего ты орешь, сатанинина заклепка! Что тебе? – отнесся Васютка к стряпухе.

– У, ругатель! Иди скорей. Отец прислал, чтоб тебя отселева выманить. Семиткины приехали.

– Ну и пущай сидят. Вишь, их не вовремя носит! У меня турмана[1]1
  Турманы – особой породы голуби, кувыркающиеся в воздухе.


[Закрыть] чужих голубей заманивать начали, а они в гости… Скажи, что я сейчас. Что мне Семиткины! Лизать мне их, что ли?!

– Да пойми ты, что они со старшей дочкой Настенькой.

– А на ней нешто велики узоры написаны? Настенька для меня все равно, что голубю снегирь. Вот ежели бы она мне десяток турманов в подарок принесла, а то она сама угощение брюхом вынесет.

– Ах ты, несмышленок, несмышленок, а еще чуть в солдаты по зиме жребия не вынул! Нешто можно про богатую невесту такие разговоры рассыпать? Теперь брюхом вынесет, а ужо сколько за ней приданого-то возьмешь?

– Рогатого скота – петуха да курицу, а медной посуды – крест да пуговицу. Ну, чего топчешься! Пошла прочь! Голуби тебя за гречневое месиво принять могут и спустятся.

На крыльце появился отец.

– Васютка! Долго ли тебя, лодыря, кликать? Иди скорей! Аль мне тебя за волосья с голубятни стащить! – кричал он. – Семь посланцев за тобой, животиной, посылал.

– Сейчас, тятенька. Вот только знамя положу и голубятню отопру! – откликнулся сын.

Минуты через три Васютка вошел в комнату и поздоровался с гостями. В гостиной за громадным самоваром сидели старик и старуха Семиткины и разговаривали с родителями Васютки об овсе. Старшая дочка Семиткиных Настенька шушукалась в углу с сестрой Васютки и грызла подсолнухи, которыми та ее угощала.

– Вот он, голубиный-то Василий-мученик! – сказал старик Семиткин, вставая с места и целуясь с ним со щеки на щеку.

– Охота. Ничего не поделаешь! Теперича вам по вашему званию мусор дорог, а мне голуби к сердцу близки! – отвечал хозяйский сын, намекая на ремесло гостя. – А вот за эту сердечную-то близость вырезать хорошую орясину, да и начать тебя стегать, – произнес отец. – Нешто есть сравнение с мусором? Мусор для него – хлеб, от мусора-то он каменный дом выстроил, колокол на колокольню в деревню послал, а голуби тебе какой барыш дают?

– Что ж, ежели хороших турманов с десяток заманить, да потом продать их, охотник смело красненькую даст. А у кого египетская слабость, то египетские голуби и еще того дороже.

– А вот ежели ты не образумишься, то и голубятню твою разорю!

– Да и следует, – прибавила мать. – А то по ночам начал уж вскакивать. Выбежит на двор, как полоумный, и на голубятню… Все ему, вишь, думается, что работники наши голубей его продадут.

– Да как же не думать-то, маменька. У меня голуби – антик, а Скрипицыны ребята то и дело наших работников вином поят, чтоб насчет голубиного воровства. Моя порода такая, что во всем Питере такого пера нет, и им лестно заполучить.

– Эх, не сносить тебе головы с этими голубями! Или ты в уме повихнешься, или себе шею сломишь, – покачал головой отец.

– Ничего, женится – переменится. Как только бабой обзаведется, и вся дурь с него свалится, – со вздохом произнес Семиткин и, вынув носовой платок, начал им утюжить свою шею на затылке и под бородой.

– Не тот коленкор, Савва Захарыч, трафите! Теперича не токмо что ежели в законный брак сковырнуться, а в гроб лягу, и то головное мечтание о голубях в своем рассудке буду иметь.

Сидевшая в углу Настенька Семиткина покосила глазками и спросила:

– Неужто хорошенькая барышня у вас супротив голубя не выстоит?

– Не выстоит, потому насчет голубиной охоты у меня удержу нет.

– А ежели она ваш предмет и вы в интересе от ейной красоты?

– То же самое. Кабы у меня голуби были кислота, а то мой завод – первый сорт.

– Какие же вы бесчувственные в своем составе!

– Совсем напротив того. Чувствительности у меня хоть отбавляй, а только насчет птицы. Но это уж такая зарубка в человеке, кто к скоту ласков, тот и человеку встряски не даст. Пожалуйте-ка на голубятню и посмотрите мой завод – орлы!

– Ну тебя, Вася! Велик интерес девушке по заднему двору шляться и на колокольню твою лезть. Там у нас деготь да копытная мазь – вот и весь померанец! – остановила его сестра. – Еще, чего доброго, подолы перемараем. – Да вы выдьте только на крыльцо, а я залезу на голубятню и помахаю, – стоял Васютка на своем.

– Потешь парня, Настасья, выдь! Видишь, у него слюня изо рта бьет, чтоб похвастаться, – сказал дочери Семиткин.

– Что ж, пойдемте, нам на крыльцо не в труд… – согласилась девушка.

Васютка вывел ее на крыльцо. Вышла и сестра его.

– Эво, как они, голубчики, рядышком на балконе-то уселись! – указал Васютка на голубей. – Вон этот белобокий-то у меня краденый. Пара была, да голубку ястреб задрал. Сам их выкрал с чужой голубятни. Полез за второй парой, так мне шею-то костыляли-костыляли, индо вспухла! Пришел домой да ребра считаю, целы ли. Ей-богу.

– А ежели женитесь, из-за жены готовы будете такое награждение претерпеть? – спросила Настенька.

– Какова жена будет. Станет голубей любить, так и заушение выдержу.

– Вы как рыцарь с этим самым понятием насчет женской услуги, – кокетничала девушка.

– А коли я рыцарь, то сшейте мне знамя, чтоб голубей гонять, и этот презент будет мне милее всякой пищи, – сказал Васютка. – Прошу, прошу у сестры, и один отказ. – Хорошо, я сошью вам, но будете ли вы этот сувенир хранить?

– Глаз выколю, а сувенир сохраню. Настасья Саввишна, погодьте на крылечке, а я турманов в небо пущу! – сказал Васютка и побежал на голубятню.

Через минуту он стоял на голубятне и опять махал тряпкой, а взвившиеся голуби высоко-высоко носились над его головой.

– Смотрите, смотрите, как они, голубчики, кувыркаются-то! Что твои акробаты! – кричал он, и лицо его при этом сияло самой блаженной улыбкой.