Текст книги "Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников"

Мысль эту Федор Кузьмич объявил Секирову и Бравину; те сказали, что можно и что даже берут на себя половину хлопот. Секиров прибавил, что на это потребуется порядочно денег, потому что любительские спектакли редко покрывают издержки, на что Федор Кузьмич сказал, что за деньгами дело не станет. Печальную весть об устройстве спектакля семейство его узнало в тот же день за ужином, а на другой день начались приготовления к спектаклю.

Спектакль был назначен в Кронштадте. Пьесы были выбраны: комедия Карьера и водевиль «Аз и Ферт», в котором и должен был отличиться Федор Кузьмич. Главными воротилами были актеры Секиров и Бравин, которые и взяли на себя первые роли в комедии, набрав на остальные роли исполнителей откуда пришлось, как говорится, кого с бугорков, кого с горок. В актеры попали даже приказчик и мальчик Федора Кузьмича, выказавшие, по мнению Секирова, достаточные искры таланта. И вот дней за шесть до спектакля дом Федора Кузьмича каждый вечер стал наполняться гостями: начались репетиции, после которых обыкновенно следовал ужин с достаточным возлиянием. Люди сбились с ног, стряпня была велия, вследствие чего у Глафиры Ивановны с кухаркой вышла баталия; последняя просила или рубль в месяц прибавки жалованья, или грозила отойти от места. Сама Глафира Ивановна была как в чаду и редкий день когда не всплакивала. Она видела, чего это стоит ее мужу. Не говоря уже о каждодневном бражничанье и устройстве спектакля, что стоило порядочных денег, даже самые действующие лица то и дело занимали у него под благовидным предлогом по нескольку рублей.

– И ведь какая все шушера набрана у него эти актеры, – говорила Глафира Ивановна. – Господи! Мать Пресвятая Богородица, кажется, ежели бы от него что отвратила эту театральщину, так свечку бы в рубль поставила, пелену бы вышила, на богомолье бы сходила. И с чего это, с чего это напала на него дурь эдакая?!

На Федора Кузьмича действительно напала дурь. Он даже делом не занимался и перестал ходить в лавку; ею заведовали приказчики. Ежели же когда он приходил в нее, то приносил с собою и парики, которые от нечего делать и примеривал в верхней лавке. Старший приказчик раз даже жаловался Глафире Ивановне.

– Уж вы их не пускайте в лавку, – говорил он про Федора Кузьмича, – потому они покупателей пугают и тем торговлю портят. Как же, теперича наденут это в верхней лавке парик, вымажут себе лицо, да и начнут в двери в нижнюю лавку выглядывать да рожи корчить. Хорошо, которые покупатели только смеются, а ведь другие обидеться могут, примут за насмешку. Даже мало того-с, они себя по соседям срамят, потому что в парике и в этом самом испачканном виде по линии ходят. На что саечники, разносчики и те пальцем указывают да смеются.

Глафира Ивановна только руками разводила и говорила, что она душевно бы рада его не пускать, да ведь что же с ним поделаешь?

Наконец настал самый день спектакля. Поутру актеры собрались у Федора Кузьмича и, закусив на дорожку, отправились в Кронштадт на тройках. С собой, как водится, была взята корзина вина для услаждения себя во время пути. Парикмахер, портной и некоторые актеры обещались приехать по железной дороге через Ораниенбаум. Глафира Ивановна и Катенька также поехали – первая в качестве зрительницы, вторая – как действующее лицо.

Все актерство прибыло на место значительно навеселе и расположилось в театре. Секиров сделал перекличку действующим лицам. Троих не оказалось налицо, и именно тех, которые обещались приехать по железной дороге. Подождали часа полтора, но актеры все-таки не явились, а между тем нужно было начинать репетицию. Мужчины начинали ругаться, женщины – капризничать. Федор Кузьмич просто бесился.

– Это черт знает что такое! Просто хоть околевай, – говорил он, ходя по сцене. – А все ты, Секиров. – Да чем же я-то виноват? Ну, рассуди сам.

– А тем же, что нужно было их везти на тройке. Какая тут железная дорога! Они с первой репетиции начали отлынивать.

– Конечно, – вмешался какой-то мрачный актер, – они и на репетицию-то ходили только из-за угощения. А ведь сюда-то все одно, что семь верст киселя есть.

– Ну, уж ты не лай, не лай, пожалуйста. Черт их дери, и без них устроим дело, – проговорил Секиров. – Мне не первый раз здесь спектакли устраивать. Прошлое лето я здесь ставил «Тридцать лет, или Жизнь игрока», так такой же точно был случай. Ехали на пароходе. Стал считать – одного актера на роль офицера нет как нет. Как быть? Я сейчас начал осматривать физиономии пассажиров и нашел одного подходящего. Разговорился с ним, объявил, зачем едем, что вот, мол, такое и такое несчастие, одного актера нет, да прямо и бухнул ему: не хотите ли сыграть роль офицера, я по лицу вижу, что у вас есть талант. Сначала он было и руками и ногами, а потом я его так обошел, что он и согласился. И ведь сыграл. Тут же на пароходе и роль учил.

– Ну, да ведь то было дело случая и на пароходе, – опять заметил мрачный актер, – а теперь как?

– И теперь найду, – уверенно сказал Секиров. – Федор Кузьмич, идем со мной в трактир «Черные лебеди». Мы там найдем человека, а две остальные роли сыграет кто-нибудь из наших.

Но в трактир идти не пришлось. Ожидаемый актер явился и объявил, что остальные двое не приедут: у одного жена родила, а другой после вчерашней попойки «захлебал не приведи бог как, пришел в девять часов утра домой и лежит пласт пластом. Пробовали отливать – не помогло».

– А все оттого, что ты дал ему пять целковых, – заметил Секиров Федору Кузьмичу.

– Господи, да ведь как же ему было не дать, коли он просил на дело?! – всплеснул руками Федор Кузьмич. – Ведь он просил на то, чтобы купить в Пассаже наклейной нос.

– Ну, черт его дери и с носом, давайте начинать репетицию!

Но вот и шесть часов вечера. Через час начинать спектакль. Голова Секирова виднеется в окне кассы, куда также то и дело выбегает Бравин и что-то очень косо на него поглядывает.

– Вы ему, бога ради, не доверяйте насчет денег. Он на этот счет ходок… Понимаете? – шепчет Бравин чуть ли не в десятый раз Федору Кузьмичу.

В уборных теснота и давка. В женской слышен писк и визг и поминутно требуют парикмахера, в мужской – чуть не дерутся из-за ватной толщины, вырывая ее у портного. На столе, как водится, водка и бутылка коньяку.

– Федя, ты не усиливай очень, уж лучше после спектакля… – слышится где-то.

– Ах, Господи, вицмундир-то мне и забыли привезти! – раздается возглас.

– Не извольте беспокоиться, из вашего фрака сделаем. Пуговицы золотой бумагой обернем, – утешает портной.

– У меня сзади брюки разорваны, так как ты думаешь, не будет видно из жакетки? – спрашивает кто-то. – Можно этот прыщ белилами замазать? – пристает к парикмахеру первый любовник.

Вообще все говорят, и никто никого не слушает. Единственная привезенная с собою горничная, проклиная свою судьбу, как угорелая мечется по коридору, таская над головою, как колокола, туго накрахмаленные юбки.

Всех лучше ведет себя Федор Кузьмич. Он уже заметно хлебнувши и, хотя играет в последней пьесе, а уже с пяти часов в парике, загримирован, в халате и туфлях ходит по сцене и зубрит роль, поминутно увертываясь от рабочих, тащащих или мебель, или декорацию.

Время начинать. В театре уже набралась публика. Музыканты в оркестре начали «строиться». Секирова, играющего в начале, только за десять минут до поднятия занавеса могли вызвать из любезной ему кассы. С сожалением сдал он ее приказчику Федора Кузьмича и явился в уборную.

– Ну, как сбор? – спросил его Федор Кузьмич.

– Плох… – мрачно произнес он.

– А я, брат, робею; как музыканты заиграли, так у меня даже поджилки начали дрожать. Я думаю, не выпить ли для бодрости?

– Можно и даже должно. Выпьем вместе коньячку.

Они выпили по рюмке.

Федора Кузьмича уже на порядках-таки ошеломило, когда начался спектакль, но ему казалось все еще мало, и он подбавлял. Жена начала было читать ему наставления, но он забурлил, и пришлось оставить. Представление первой пьесы между тем двигалось. Актеры вели себя добропорядочно, публика также, так что даже не заметила, как в одном действии третье и четвертое явления были пропущены вовсе, а седьмое исполнено после девятого. Одним словом, все шло хорошо, ежели бы не одно обстоятельство. Когда кончилась первая пьеса и нужно было начинать водевиль, главное действующее лицо в водевиле – Федор Кузьмич – пропал. Глафира Ивановна, услыхав об этом, ударилась в слезы, Катенька также. Их начали успокаивать, принялись искать Федора Кузьмича и вскоре нашли его спящего за задними кулисами на диване в самом жалком виде. Около него валялась роль, парик с головы был сдвинут, одна бакенбарда сорвана, и краски на лице слились. Его начали будить. Он не вставал, не открывал глаз и что-то мычал. Наконец его растолкали.

– А! Играть? Иду… готов… – говорил он коснеющим языком и забормотал монолог из роли.

Он был пьян совершенно и даже не мог стоять на ногах. Скандал сделался всеобщий. Все выбежали из уборных и окружили его. Начались ахи, охи, пошли всевозможные разговоры: кто говорил, что он играть не может, кто – может, только стоит вылить на голову банку одеколону. Какой-то рабочий предлагал даже водой отлить.

– Это он все с Винтилкиным накачивался, – говорил кто-то. – Где уж ему до Винтилкина! В того как в бочку бездонную…

Во время всех этих разговоров Федор Кузьмич сидел на диване, бормотал слова из роли и только изредка говорил:

– Сыграю, с любовью сыграю.

А между тем публика уже нетерпеливо хлопала и требовала представления.

– Что делать? Что теперь делать? – спрашивали друг у друга действующие лица.

Хотели объявить, что «за болезнью», дескать, и проч., и тем покончить спектакль, но Секиров нашелся.

– Фрак комический давайте, я спою куплеты «Купец лавку отворяет», – вызвался он и бросился в уборную переодеваться.

Фрака комического не нашлось, но он и здесь не задумался; схватил в уборной чью-то красную фуфайку, напялил ее на себя и в эдаком виде выбежал на сцену.

Пока Секиров пел куплеты, за кулисами произошла следующая сцена, главным действующим лицом которой была Глафира Ивановна. Живо собрала она всех домашних, от дочери и до горничной, и приказала одеваться и собираться домой. На Федора Кузьмича была накинута шуба, нахлобучена шапка, надеты сапоги, и приказчик с горничной повели его в сани. Во время одевания Федора Кузьмича Глафира Ивановна не утерпела-таки, с каким-то злорадством сорвала с головы его столь ненавистный ей парик и далеко откинула в сторону.

Все это сделалось в продолжение нескольких минут, так что когда спектакль кончился, Федора Кузьмича уже не было в Кронштадте; бойкие кони несли его по направлению к Петербургу.

Наутро с Федором Кузьмичом сделался жар и бред, а к вечеру призванный доктор объявил, что у него горячка.

Чем бредил он во время болезни – неизвестно. Секиров и Бравин два раза было приходили понаведаться о его здоровье, но Глафира Ивановна их не приняла. Федор Кузьмич прохворал месяц. Первым делом его было, после того как он пришел в себя и немного оправился, спросить о париках, но уже не для того, чтобы надевать их. Когда парики были принесены, он положил их все в коробку, сунул туда же и краски и велел все это вынести на чердак.

Теперь Федор Кузьмич, совершенно излеченный от театромании, живет снова тихо и мирно, но все-таки не так, как бы хотелось Глафире Ивановне. Человек должен что-нибудь любить; театр был хлопнут по боку, и Федор Кузьмич ударился из одной крайности в другую: он сошелся со странниками, с певчими, с басистыми дьяконами, которые по временам и наполняют его дом.