Текст книги "Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников"

Собачник

В палисаднике одной из дач визг страшный. На дорожке около куртины виднеется высокого роста дачник в суровой парусинной паре, держит в руках арапник и кричит спрятавшейся в кустах и визжащей собаке:

– Диана, иси! Иси, говорят тебе, куричья дочь! Не хочешь честью?.. Ну, я тебя за шиворот вытащу!

И опять визг, а за ним удары арапника. У калитки останавливается соседний дачник и спрашивает:

– С чего это ваша собака сегодня так целый день визжит?

– А вот поноски съедобные учу ее носить, но пока еще упряма, как черт! Кинешь мячик – принесет и подаст, кинешь булку – сожрет и убежит в кусты. А дивная сука со временем будет! Теперь еще ей только два месяца, но когда у ней щенки родятся, я вам и за десять рублей штуку не продам.

– Да мне и не надо, зачем мне щенки? Я не собачник.

– Ну, уж это дудки! От такой собаки каждому щенка лестно иметь. Посмотрите-ка, какой у ней хвост. Ведь это, батюшка, руль, а не хвост! Дайте-ка вы ей до девяти месяцев дорасти, так он у ней в аршин вытянется. Хотите нос пощупать? Не нос, а только что сейчас сорванный сморчок. И ведь главное, влажность какая! Пощупайте-ка! Какова температура? Мороженое пломбир из кондитерской Вале и то едва ли холоднее будет. Щупайте, щупайте! Чего вы боитесь? – говорил длинный дачник и подтащил к соседу щенка.

Сосед пятится.

– Помилуйте, зачем я буду нос щупать? Ну что за радость руки марать? А я к вам пришел по другому делу. Скажите, пожалуйста, почем вы телятину покупаете? Мне все думается, что кухарка меня надувает. Сегодня показала мне в счете заднюю ногу по двадцать три копейки за фунт и уверяет, что и ваша кухарка по той же цене брала. Правда это?

– Не знаю-с. Это дело женино. Вот ежели бы случилось заднюю ногу этого щенка продать, так я и по рублю фунт не продал бы.

– Да помилуйте, разве кто щенят ест?

– Алеуты едят. И многие из сибирских путешественников, которые пробовали это блюдо, уверяют, что восторг что такое!

– Да полноте, я вас о телятине спрашиваю! Нельзя ли узнать почем? Ведь надо же проверить прислугу. Без проверки совсем разорить могут.

– Говорю, что не знаю. Справьтесь у жены. Это дело ее департамента. Вот ежели бы спросили, почем кобылятина для собак покупается, то, пожалуй бы, я вам сказал, да и то теперь в летнее время только одной овсянкой их кормлю, без приварка.

– Тьфу, пропасть! Ну а огурцы? Я сам видел, как вы давеча поутру около телеги огородника стояли.

– Действительно стоял, но только не ради огурцов. Я подговаривал огородника, чтобы он мне украл собаку. Проходя на Поклонной Горе мимо одной дачи, я видел великолепную овчарку; щенок еще, но загляденье, что за собака! Не более четырех месяцев, а и теперь вас с ног свалит.

– Где же ваша жена? Надо хоть у ней о телятине и об огурцах справиться.

– Жена моя на заднем крыльце щенка чешет. Брата вот этой суки.

– О господи! И охота это ей! Вот, кажись, ни за какие бы деньги… – проговорил сосед, входя в сад.

– И она не хотела, да я обещался ей за это новый ошейник подарить.

– Это жене-то ошейник?

– Тьфу ты, что я! Не ошейник, а зонтик. Кстати, видели вы, какой я ошейник Фингалу купил? Мы, батюшка, умеем и собак за их благонравие ценить! Фингал, иси! Фингал! Лучше всякого ожерелья ошейник.

И дачник начал свистать.

– Да не надо. Ну, что за интерес на ошейник смотреть, – говорил сосед и морщился.

– Ошейник ошейником, а вы, кстати, посмотрите, какие он у меня штуки выделывает! Была замечательная собака в цирке у одного клоуна, а этого не делала. Я положу вам на голову мячик и сверху покрою картой, простой игральной картой…

– Что вы, что вы! Так я и дам вам над собой дурачиться!

– Да чего вы боитесь? Ведь Фингал до вас даже не дотронется. Он только привскакнет, схватит зубами карту и не заденет мячика, который так и останется у вас на голове. Только вы должны, разумеется, не шевелиться и делать самую правильную стойку. Фингал! Вот он. Каков ошейник-то! Фингал! Видишь этот мячик? Ну, лизни его. Теперь стойте смирно, а мячик я вам положу на шляпу.

– Нет, нет, уж увольте.

– Ну, хотите, я еще лучше фокус сделаю? Вместо мячика я положу вам на голову кусок говядины и сверху карту… Великое искушение для собаки – говядина, а между тем он карту снимет, а говядину не тронет.

– Да вы совсем помешались! Ведь эдак он мне может нос откусить.

– Что вы! Откусит, так я его запорю не на живот, а насмерть.

– Вы его запорете, а я все-таки буду без носа. Делайте этот фокус на себе, ежели хотите.

– На себе не велик фокус. Фингал меня боится, и, разумеется, говядины не тронет, а я хочу попробовать на постороннем человеке. Упрашивал, упрашивал жену, сулил ей за это даже браслет золотой подарить с надписью «Бог тебя храни», и то не соглашается. Ну, сделайте для меня такое одолжение, дайте вам на голову кусок говядины положить.

– Да что вы, в самом деле!.. За кого вы меня принимаете?

– За очень милого и доброго человека и коллежского советника Ивана Иваныча Перевертова.

– Так после этого статочное ли дело мне, отцу семейства, клоуна из себя изображать? Наймите дворника для ваших престидижитаторских экспериментов.

– И нанял вчера за полтинник, а теперь он и за рубль не соглашается. Фингал не рассчитал вчера скачка, схватил зубами несколько пониже мяса и вырвал у дворника клок волос из головы.

– Так ведь он и у меня может вырвать? Очень приятно такую штуку на себе испытать!

– Не вырвет теперь, божусь вам, что не вырвет! Сегодня я над собой с ним этот фокус до шести раз прорепетировал, и ни одного волоска он у меня не тронул. Фингал, готовься!

– Нет уж, прощайте, коли так! Бог с ней и с телятиной! – замахал руками сосед и бросился к калитке сада, чтобы выбежать на улицу.

– Стойте, Иван Иваныч! Собаки все равно вас не выпустят! – кричал ему вслед дачник. – Фингал, Диана, Норма, Трезор! Чужой! Чужой в сад вошел!

Прибежавшие на зов собаки зарычали. Сосед прижался к забору и был ни жив ни мертв.

– Господин Заклепкин, уж это совсем безобразие! Я жаловаться буду, – говорил он.

– Жалуйтесь. Вы вошли в сад и начали дразнить чужих собак, а хозяин за это не отвечает. Ну, полноте, ну что вам стоит какие-нибудь две минуты с куском говядины на голове постоять! Согласитесь. Иначе я скажу только одно слово «пиль», и собаки схватят вас за пальто. – Я караул закричу! Это ни на что не похоже!

– Еще одно предложение. Вы мне должны по картам три рубля и двадцать семь копеек – я вам похерю их, ежели вы согласитесь.

– Да вы совсем мерзавец! – крикнул сосед, юркнул к калитке и, дрожа всем телом, выскочил на улицу.

– Пиль его! Пиль! – вопил дачник.

Собаки неудержимо залаяли, просовывая морды в решетку палисадника, но сосед без оглядки бежал уже по улице к себе на дачу.

Собачница

Близко к полудню. На балконе одной из хорошеньких дач на Аптекарском острове сидит за утренним кофеем худенькая старушка в темно-лиловом платье и чепце. На руках у ней расчесанная болонка с загноившимися глазами. Тоненькая, как бы выточенная из дерева, левретка скачет около, старается подпрыгнуть к самому носу старушки и лизнуть ее в лицо.

– Погоди, Биби, дай мне прежде с Жужу поздороваться, а потом и до тебя очередь дойдет, – говорит левретке старушка и целует болонку прямо в морду. – Прелесть моя белоснежная! Ну, как ты спала сегодня ноченьку? Хорошо? Не жесток тебе твой новый тюфячок? – задает она вопросы собаке и тут же обращается к другой старухе, своей приживалке, говоря: – Смотри, Вера Петровна, ведь только говорить Жужу не может, а то бы сейчас ответила.

– Ах, матушка Ирина Львовна, да неужели я не вижу? – отвечает приживалка. – Я всегда только об этом и говорю. Еще вчера сказала я, что Жужу умнее вашей горничной Василисы.

– Нет, врешь, ты не сказала, что умнее, – возразила старушка. – А по поводу Василисиных предметов, когда к ней вчера два солдата в гости пришли, ты точно что говорила, что Жужу скромнее и нравственнее Василисы.

– Неправда, матушка, вы изволили запамятовать. Я и про ум тоже.

– Врешь, врешь! Не раздражай меня! Я и так сегодня не совсем здорова. Два раза вставала ночью с постели, чтобы брюшко Валетику мазью помазать и после по целому часу не могла опять заснуть. Ах, как он стонал во сне! Ах, как стонал! А потом как забылся сном после мази, так лежит и вздрагивает, а в ножках словно конвульсии.

– Да вы меня разбудили бы, так можно было бы за доктором послать.

– Где тебя разбудить! Тебе и горя мало, что собака больна! Ты так храпела, что будто на валторне играла да еще с присвистом каким-то!

– Ах нет, Ирина Львовна, это уж напраслина! У меня сон чуткий-пречуткий!

– Говорю тебе, молчи! А то из-за стола вон выгоню!

– Молчу, молчу, матушка, ваше превосходительство! Успокойтесь.

– Сначала раздразнила, а потом и «успокойтесь»! Ты самая бесчувственная! Ты какая-то гиена во зверях. Будто я не видела; ты с вечера пощупала у Валеточки пульс, а потом и дрыхла всю ночь, как истукан деревянный. Погоди, на том свете тебе за это отплатится. Возьми сейчас гребешок и почеши Амишке спинку. Он все чешется. Должно быть, блохи попали, – приказала барыня.

– Откудова, кажись, блохам взяться? Я каждый день… – начала было приживалка, но барыня перебила ее:

– Не рассуждай, а дело делай. Да частым-то гребнем не дери ей спину, а то шерстку выдрать можешь. Ты реденьким пройдись. Вон ты себе драла-драла голову частым гребнем да и надрала такой широкий пробор, что по нем хоть в карете проезжай. Надушила ты головку Бомбошке?

– Надушила, надушила. А уж и не любит же он духов! Кусаться начал. Извольте посмотреть, как палец-то прокусил.

– Что ж, ты радоваться должна. Это он любя, – сказала барыня и прибавила: – Ах, как вы любите на собак насплетничать! Бомбошка поиграл только, а уж ты сейчас: «прокусил»! Я всю душу свою в собак полагаю, вы видите это и стараетесь мне сделать неприятное. Ну, возьми Жужу и дай мне Зизи!

Невдалеке от барыни стояли четыре хрустальных блюдечка со сливками и размятыми в них сухарями, а с блюдечек ели собаки. Приживалка подошла и хотела взять одну из них, но та зарычала. Барыня обернулась и опять вскинулась на приживалку:

– Ну как тебе не стыдно! Собака кушает, а ты ее от блюдечка отрываешь! У, тварь!

– Да ведь вы сами же приказали.

– Мало ли что приказала! Я не видела, что собака кушает. У меня за спиной глаз нет. А ты видишь и подожди. Уж и так у них нет никакого аппетита! Ведь у тебя во время обеда никто куска изо рта не вырывает. Ну, приятно ли бы тебе было? Ты должна по себе судить.

На дорожке около балкона показался повар в белой куртке и таковом же колпаке.

– Что, ваше превосходительство, сегодня к обеду приказать изволите? – сказал он, отдав поклон.

– Что хочешь, только, пожалуйста, поэкономнее. Я нетребовательна. А я тебе, Петр, хотела о другом сказать. Я тобой недовольна. Ты, должно быть, несвежие сливки для собак покупаешь, и оттого они животиками страдают. Ну как тебе не стыдно!..

– Помилуйте, ваше превосходительство, сливки самые свежие. Конечно, не в сорок копеек бутылка, что на мороженое идут, а только зачем же для собак лучше? Едят и эти.

– Как ты смеешь говорить «едят и эти»! Дурак! Бесчувственный болван! Коли я говорю, что сливки нехороши, то ты должен стараться лучших отыскать. Я всю душу в собак полагаю, лучше я сама недопью, недоем, а ты… Чтоб были для собак хорошие сливки!

– Мне что ж… Я пожалуй… – отвечал повар. – А только за хорошие густые сливки надо по сорока копеек за бутылку платить.

– Ну и плати. Лучше на людском столе сэкономь. Ты прислугу очень жирно кормишь. Заелись совсем. Вон Василиса-то еле ходит от жиру. Ты сколько на людской стол говядины покупаешь?

– Четыре фунта.

– Ну, покупай три. Да к каше-то можешь жир давать, а не масло.

– Помилуйте, сударыня, как возможно три фунта! Ведь нас в кухне восьмеро.

– Все равно, это вам в наказание – зачем вы собачьи сливки едите? Я знаю, отчего сливки плохи. Вы пенки сами с кофием стрескаете, а собакам ободранную бурду даете. Ну, ступай.

Приживалка между тем чесала гребнем мопса Бомбошку.

– Извольте посмотреть, матушка, как он рад-то! – говорила она. – Даже глазки, голубчик, закрывает.

– Ах ты, Иуда, Иуда! Туда же, «голубчик»! А сама, поди, думаешь: «Чтоб черт тебя побрал!»

– Зачем же такие мысли, ваше превосходительство! Во мне коварства нет. У меня что на уме, то и на языке, – обиделась приживалка и чмокнула в морду мопса. – Не смей собаку нечистым ртом целовать! Ведь, поди, сейчас папироску курила! – крикнула на нее барыня. – Ну, приятно ли ему от тебя табачный запах нюхать! – И не думала еще сегодня курить. Вот этакого махонького окурочка во рту не было.

– Ну, нюхала табак! Видишь, видишь, он чихает! Давай мне его сюда, а сама поди умойся и вымой руки. Не дам я тебе собаку погаными руками трогать!

Приживалка встала с места и, передав мопса на руки барыне, направилась в комнаты.

– Василиса! – крикнула барыня. – Подай мне мое вязанье!

Горничная принесла гарусное филе, клубок шерсти и деревянную иголку.

– Косыночку, ваше превосходительство, изволили начать себе вязать… – сказала она.

– Нет, это не косынка, а попоночка для Зизи, – отвечала барыня. – В конце июля день рождения моей бесценной левреточки будет, так я хочу ей подарок от своих собственных трудов на память сделать.

– Что ж, это прекрасно! Уж и как же собачки-то вас любят, сударыня! Сегодня вы еще изволили почивать, а они…

– Собачий доктор приехал-с! Прикажете принять? – доложил появившийся на балконе лакей.

– Болван! Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не смел говорить «собачий доктор». Он не собачий доктор, а ветеринар, – поправила его барыня.

– Ветенар приехал-с, – повторил лакей.

– Ветеринар!

– Ветеран! Прикажете принять?

– Зови, дурак!

На балкон влетел молодой военный ветеринар в форме с иголочки и с закрученными усами.

– Ну что, как здоровье ваших воспитанников? – спросил он и прилип губами к барыниной руке.

Барыня, в свою очередь, так и впилась поцелуем в его румяную щеку.

Рысачник

– Силантий! Нечего тебе баб-то под папоротки хватать. 3акладай вороного зверя в двухместный шарабан! – кричал, выглянув из окна своей квартиры, средних лет купец с рыжеватой подстриженной бородой и в халате.

– Сейчас-с, Мирон Митрофаныч, – отвечал возившийся на дворе с бабой молодой конюх, в нанковой безрукавке и с серьгой в ухе, дал бабе в спину последний тумак и, задрав голову по направлению к хозяину, прибавил: – Не изволили ли запамятовать, ваше степенство: сегодня у нас серый зверь на очереди, так как застоявшись уж очень? Только всей и езды ему было, что Пелагею Тихоновну третьеводнясь в баню возили.

– Серого пущай Захар в беговых проездит. Да новую сбрую с серебряным набором на вороного-то!

– Слушаю-с.

Через четверть часа слонообразный кучер Захар, с расчесанной громадной бородой, туго сдерживая вожжи, выезжал из сарая на вороном звере. Сзади бежал конюх Силантий. На улице Захар «промял» рысака на рысях взад и вперед сажен двести и осадил около крыльца. Конюх Силантий схватил лошадь под уздцы и начал отирать ей полой безрукавки запенившуюся уже морду. На вороного зверя смотрели остановившиеся у крыльца дворник, какой-то мастеровой и мелочной лавочник в опорках на босу ногу.

– Вишь ты, купеческая-то охота! – кивнул головой на коня лавочник. – Сам изо дня в день щи с солониной да кашу жрет, а смотри каких рысаков завел!

– Слабость! Ничего не поделаешь! – отвечал кучер. – По осени он у нас из-за рысаков-то обанкрутиться хотел. «Обанкручусь, – говорит, – уеду из Питера и конный завод заведу. Ежели кредиторские капиталы к моим приложить, то на век хватит». Так мне и сказал.

– Уж и тебе! – усомнился лавочник. – Станет он с тобой о делах разговор рассыпать!

– А нет, что ли? Я ему первый друг. Он со мной и в баню ходит. Теперича заартачься я, чтоб мне за мое наездничество сорок рублей в месяц получить – даст. Только зачем я супротив его буду свою пронзительность показывать? Надо и Бога помнить. Где житье собачье, так это точно, а у нас овес-то несчитаный, да и насчет сена прижимки нет. И так уж моего куражу над ним достаточно.

– Что верно, то верно, – поддакнул дворник. – К примеру, за портерное сиденье: своему приказчику, коли узнает, волосянка полагается, а кучеру Захару – ничего, хоть он на полдня пропади. Да еще сам пару пива в награжденье ему выставит.

Из подъезда вышел купец в фуражке. Сзади следовала его дородная супруга. Дворник и конюх сняли шапки. Купец подошел к рысаку, потрепал его по спине, заглянул для чего-то под брюхо, смахнул рукавом с его морды какую-то пылинку и стал садиться в шарабан на место сошедшего кучера. Села и купчиха, подсаживаемая под зад кучером.

– Выпоил? – спросил купец.

– Выпоил, только к воде он был не очень-то ласков. Коли к свояку заедете, то я под сиденье ковер положил. Велите ихнему кучеру нашим ковром покрыть.

– А что?

– Все лучше, чем чужим ковром. У меня ковер от баловства наговоренный. Конь под ним как вкопанный стоит. Солдат один удружил. Надо ему, Мирон Митрофаныч, полтину за наговор-то пожертвовать.

– Ладно, напомни ужо. Ну, Господи благослови! Держись, Пелагея Тихоновна!

Рысак помчался, мерно работая ногами.

– Тс, – шипел на него купец, натягивая вожжи, и гордо смотрел по сторонам на любующийся его конем народ. – Как дровяной подряд спулю благополучно, сейчас у Петра Сидорова на гнедого с подпалинами торговаться начну. По ночам даже эта самая лошадь мне грезится, – говорил купец жене. – Вижу это я вчера во сне, что будто иду я по полю, вдруг Петр Сидоров гнедого под уздцы ведет и говорит мне: «Бери повод, коли удержишь – владей конем»; схватился это я будто за уздечку, а гнедой как взовьется на дыбы да на меня передом-то. Ну, и смял.

– То-то ты стонал так ночью. Я тебя будить, а ты меня за горло… Инда испужал.

– Прости, Пелагеюшка. Это я тебя за гнедого рысака спросонок-то принял. Пелагея Тихоновна, сиди крепче! Сейчас я Терентью Гаврилову нос утру! – крикнул купец жене. – Вон он на своем яблочном едет. Бахвалишка! У самого лошаденка – двое из конюшни ведут, двое ноги переставляют, да двое в зад шестами пихают, а туда же рысаковой охотой хвастается!

Вместо обычного понуканья, купец только щелкнул языком, и рысак его помчался. Неистово затрещали колеса шарабана о мостовую. Терентий Гаврилов, заметив, что его обогнали, тоже пустил своего рысака вовсю, щелкнув вожжами.

– Поди! Поберегись! Эй, корзинка! Куда лезешь! Земляк, что рот-то разинул! – раздались возгласы на переходящих дорогу. – Пелагеюшка, оглянись, далеко ли я его оставил? – упрашивал купец жену спустя некоторое время. – Сзади гонится, – отвечала та. – Близко.

– Вишь, на него удержу нет! И куда связался черт с младенцем! Заморю ведь. Васька, удружи! Выручи, кобылий сын, охотника! – сжав зубы, бормотал купец.

Минут пятнадцать на всех рысях гнал он рысака и очутился на аллеях Екатерингофа. Рысак был весь в мыле, храпел и фыркал. Купец стал его осаживать.

– Ну что, Пелагеюшка, утерли мы нос лабазнику-то? – спросил он жену.

– В лучшем виде утерли, Мирон Митрофаныч. Сдался и в сторону своротил.

– То-то. Где ему, лешему, супротив моих зверей тягаться! У него и потрохов не хватит. Вот у тебя какой муж-то! Ну, сослужи ему теперь за это службу. Я подержу коня, а ты сойди на дорогу, возьми в горсть пыли, да и набросай мне сзади на спину, а потом и себя попыли.

– Что вы, Мирон Митрофаныч!

– Делай, коли тебе приказывают! Чего стыдиться? Место пустынное.

– Да зачем же одежду портить?

– Вот дура! Затем, чтобы шику было больше. Сейчас приедем к свояку на завод, так пусть он на нас посмотрит, какие мы черти от своей зверской охоты.

– Да ей-богу, нехорошо. Ну, вас я, пожалуй, попылю, а уж насчет меня самой – увольте. Бархатный казак мой пять четвертных заплочен.

– Ступай, да ведь я же тебе его подарил! Пыли, говорят тебе, вовсю! Стравим его – новый лионский куплю. Моя голенища страдать будет, а не твоя.

Жена вышла из шарабана и начала обсыпать спину мужа пылью.

– Довольно будет с вас? – спросила она.

– Достаточно. Ну, теперь сама ложись на дорогу в пыль и поваляйся в ней! Народу ни души.

– Нет, уж я лучше перстами себя посыплю! Лечь мне, так потом и не встать.

– Вишь, жиру-то нагуляла сколько! Ну, пылись, пылись поскореича.

Операция опыления была выполнена. Жена села в шарабан. Муж пустил лошадь шагом.

– Ну, вот пусть теперь, посмотревши, какие мы черти, свояк скажет, что мы горе-охотники! Нет, при виде такого зверства с нашей стороны у него и язык на этот альбом не повернется, – закончил он и, пощелкивая языком, стал подзадоривать коня.