Текст книги "Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников"

Поэт

К купцу Переклонову, торгующему суровскими товарами на Апраксином дворе, поступил на место новый приказчик. Это был молодой блондин с бледным цветом лица и еле пробивающейся бородкой. Хозяйская дочка, Катенька, как только увидала его, сейчас же сказала своей сестре Устиньке:

– Видела нашего нового приказчика? Даром что приказчик, а такой интересный, что даже в предметы годится, чтоб интригу с ним заводить. Совсем кавалер!

– Ну уж… – отвечала Устинька. – Нешто может быть настоящим кавалером человек, у которого сюртук ниже колен? Тут беспременно спинжак нужен и чтоб цветные брюки… Опять же, чтоб завивка волос и усы колечком или в шпильку…

– Сюртук ниже колен! Ведь длиннополый сюртук к нему не прирос. Может быть, у него и спинжак есть в сундуке. Одно вот, что имя у него такое неподходящее – Панфил, а то бы кому хочешь, так под кадрель…

Приказчик только что перевез свои пожитки в молодцовскую комнату, сейчас же повесил над своей кроватью на стене ореховую рамку. В ней под стеклом был вставлен номер какого-то иллюстрированного журнала. На выставленной странице было напечатано стихотворение и под ним подпись: «Крестьянин Панфил Тарабаров».

– Это у тебя что же за рама? – спросили его вечером товарищи. – Патент на распивочно и раскурочно, что ли?

– Какое невежество в собственных понятиях! Нешто не видите, что это пропечатанные стихи с моим именем и фамилией? Свидетельство о том, что во мне есть поэзия, так как я в свободное время стихи сочиняю, – дал он ответ.

– Сочинитель? Скажи на милость! Да ты не врешь?

– Зачем мне врать? Для того, чтоб не было сумнения, вот я и выставил свои стихи под рамкой. Тут и имя и фамилия.

– Да, может, тебе их какой-нибудь пропойный чиновник за два двугривенных в трактире написал. Таких стрюцких много есть. В прошлом году у нас по рынку один писатель ходил, так за гривенник какой хочешь куплет строчил. Теперь-то только не ходит, потому спился и от внутреннего перегара в больнице умер.

– Возражениев на ваши прении я не буду делать, а вот как по ночам начну писать, то тогда и увидите.

К нему подошел старший приказчик.

– Коли ты это и взаправду сочинитель, то смотри, остерегись. У нас хозяин этого смерть не любит и сейчас со двора сгонит, – посоветовал он. – У нас один не с сочинительством, а только с гитарой поступил, и то жития его было всего четыре дня. Как увидал – в шею. Коли хочешь у нас жить, то сибирь эту брось. Сними рамку-то да убери в сундук, – прибавил он.

Поэт горько усмехнулся и произнес:

– Ни в жизнь не сниму я почет моей славы! В гроб лягу и туда велю эту раму с собой положить!

– Как знаешь. Ты смотри нас только не пропечатай в газетах-то, – усмехались приказчики и стали шептаться: – Писатель! Вот те клюква! А ведь и с виду-то немудрый.

Слава о сочинительстве Тарабарова быстро разнеслась по дому.

– Не сносить ему своей головы, – проговорила хозяйка. – Завтра же Наум Савельич его протурит, как пить даст. – А вы, маменька, молчите и не сказывайте про его писательство. Зачем губить человека? Может быть, он смирный, – упрашивала мать старшая дочка Катенька. – Мне что, а только ведь ты знаешь твоего отца. Он никаких качеств не любит. Придет из бани, узнает об этом и сгонит.

Один из приказчиков отнесся к поэту сочувственно. – И часто у тебя эти стихи в газетах пропечатывают? – спросил он поэта.

– Пропечатали всего один раз, но пишу я часто. Главная штука в том, что человек я маленький и никакой руки у меня по редакциям нет. Что я, братец, однех почтовых марок издержал, стихи эти самые в газету посылавши, – страсть! – рассказывал он. – Марку на письмо и марку на ответ, и никакого ответа! Вот ежели бы генерал какой-нибудь у меня был знакомый и рекомендацию о моей личности сделал, то, разумеется, сейчас бы пропечатали.

– А вот к нам ходит в лавку один генерал закупать – попроси его.

– Где ж в лавке просить! В лавке несподручно. Вот эти стихи, что в рамке-то, исправили и пропечатали без рекомендации. Тут я насчет деревенских чувств писал. Теперь я пишу насчет городской тоски и людской несправедливости, но все неудача. Ходил я и сам к редакторам, вот как без места был…

– Ну, и что же?

– Возвратили все, что было им послано, и сказали, что безграмотно. Чудаки! Где же грамотности-то набраться, коли я на медные деньги учился?

Спустя некоторое время он встретился в коридоре с хозяйской дочкой Катенькой и поклонился. Та улыбнулась и закатила под лоб глазки.

– Скажите, пожалуйста, вы стихи пишете? – окликнула она его.

– Пишу-с ради терзаниев моего сердечного вопля. Эти стихи у меня вот где сидят! – отвечал он, указывая на затылок. – Но я из-за стихов все заушения стерплю. – Зачем же заушения?

– Затем, что не любят поэтов среди нашего приказчицкого звания, и купечество такое невежество доказывает, что как только хозяин узнает, что писатель, – сейчас в загривок и вон из дома.

– А вы не признавайтесь, что вы сочинитель. Послушайте, вы мне напишите в альбом стихи. У меня альбом есть, куда я картинки вклеиваю.

– Коли это вам не противно, то в лучшем виде. Только я все больше грустную тоску людской несправедливости описываю и больше насчет притеснений.

– А про любовь вы не можете?

– Извольте, и про любовный пыл могу.

– Мерси вам за это. А альбом я вам сейчас с кухаркой в молодцовскую пришлю.

Купец Переклонов вернулся из бани, попил чайку, пощелкал на счетах около конторки, что-то соображая, и начал рассматривать адресный билет новоопределившегося приказчика.

– Что за дьявольщина! – сказал он. – В семь месяцев на пяти местах перебыл! Уж чист ли он на руку? Впрочем, все аттестаты такие, что вел себя добропорядочно. Позовите-ка ко мне этого нового Панфила Тарабарова.

Приказчик явился.

– Отчего это у тебя, молодец, паспорт так перемаран? Прыгаешь ты с места на место, словно сорока, – отнесся к нему с вопросом хозяин.

– Из-за поэзии-с, – отвечал тот. – Говорю вам прямо, что из-за поэзии, потому шила в мешке не утаишь и вы все равно рано ли, поздно ли узнаете.

– То есть как это: из-за поэзии? Из-за какой такой там поэзии?

– А так, что я сочинительством стихов во время ночного отдыха занимаюсь. Ну, и не держат на месте.

– Так ты сочинитель?

– Сочинитель-с. Только вы, хозяин, будьте покойны: у меня в таланте этого нет, чтоб критику насчет купечества, а я просто душевный вопль описываю.

– Ну, так тебя мне и даром не надо. Съезжай долой с квартиры!

– Да помилуйте, за что же-с? Я и насчет домашних беспорядков никогда не писал. Пущай там помойная яма воняет или лестница не освещена – мне это наплевать, потому я такой критикой тоже не занимаюсь, а просто стихи…

– А вот ежели ты еще много будешь разговаривать, то я велю молодцам тебя в шею пихать! Ты зачем при найме не сказал, что ты сочинитель? Чтоб в квартиру залезть и вынюхать все? Вон! Сейчас же вон! И ночевать не позволю!

Хозяин швырнул приказчику в лицо паспорт. Как оплеванный пришел в молодцовскую приказчик и стал сбирать свои пожитки.

– Ну что? Не говорили ли мы тебе? – сказали ему товарищи.

– Великое невежество в своем составе! Но претерпевший до конца спасется! Поэзию свою я ни в жизнь не оставлю, потому когда-нибудь будет и на моей улице праздник! – трагически произнес поэт, а слезы так и капали из его глаз.

Лекарь-любитель

Хозяин дома вводит гостя в небольшую комнатку с полками, на которых помещаются банки с химическими препаратами, травами и кореньями. На столе колбы с ретортами, спиртовая лампа, фарфоровые ступки. Пахнет кислотами, спиртами.

– Вот в этом уголке, доложу вам, я отрешаюсь от мира, – рассказывает он. – Забываю обо всем меня окружающем и превращаюсь, так сказать, в…

– В дурака, – подсказывает сопровождающая хозяина жена.

– Ничего не значит, матушка, пусть в дурака. И Галилея называли дураком за его систему, и на Фультона смотрели как на сумасшедшего, когда он изобретал пароход. Со всеми великими людьми было то же самое. А вот как я составлю такой эликсир, который заменит все доселе существующие лекарства, так ты тогда другое запоешь. Только уж предупреждаю: когда на моей улице будет праздник, тогда ко мне не подступайся. Я теперь только молчу, а уж тогда от меня тоже, кроме «дуры», ничего не услышишь. Должен вам сказать, – обращается к гостю хозяин, – у меня уж и теперь есть пилюли, помогающие почти от всех болезней. И ведь состав-то пустяковый. У меня в них: уголь как всепоглощающее, камфора как успокаивающее и еще одно возбуждающее средство, которое составляет мой секрет. Только на смертном одре и поведаю я его кому-нибудь, а уж ежели умру скоропостижно – аминь. Тайна ляжет со мной в могилу, потому что более как одному человеку, и то достойному, и то под страшной клятвой хранить в тайне, я свой секрет поведать не намерен. Кстати, не болит ли у вас что-нибудь?

– Нет-с, я совершенно здоров, – отвечает гость.

– Не может быть-с. Абсолютно здорового человека в природе не бывает. Непременно у него что-нибудь да болит. Организм человека давно уже подгнил и расшатался даже в эмбриональном состоянии, так сказать, в графовом пузырьке. Человек болен уже в утробе своей матери, и по-настоящему, прежде чем допустить ребенка родиться на свет, его надо лечить. Ну, покайтесь, что вы нездоровы! Вот тогда, кстати, и испробовали бы на себе магическое действие моих пилюль, а главное – уверились бы, дурак я, как утверждает жена, или не дурак.

– Но, ей-богу, у меня ничего не болит.

– Да чего вы боитесь? Ведь всего только одну пилюльку… Вреда никакого. Должен вас предупредить, что для успокоения моих пациентов в том, что в пилюлях нет никакой отравы, я сам всегда глотаю первую пилюлю и уж вторую предлагаю страждущим. Значит, и насчет этого вы можете быть покойны.

– Я совершенно уверен в этом, но зачем же я буду глотать? Там все-таки камфора есть.

– И вы боитесь камфоры! Да знаете ли вы, что камфора одна исцеляет от тридцати болезней. Насчет камфоры – пустые предрассудки.

– Представьте, до чего у него сильна страсть лечить: он нашей горничной платит по двугривенному за проглатывание каждой пилюли, – вставила слово жена.

– Врет, врет, не слушайте! Всего только один раз и подарил ей за это байковый платок да старую выеденную молью меховую шапку для ее кума.

– И дворнику, скажешь, не платил? Не нанимал его, чтоб он у тебя лечился?

– Нанимал-то нанимал, – сознался хозяин. – Надо же чем-нибудь рассеивать невежество, ну я и прибегнул к подкупу.

– И ведь какой случай… Предложил он нашему дворнику по пятиалтынному за каждую пилюлю. Тот обрадовался да как хватит целую горсть пилюль в рот и принялся жевать. «Давай, – говорит, – барин, три рубля, я штук двадцать пять съел». Что вы думаете? Ведь человек-то после этого на стену полез!

– Это от возбуждающего. Действительно, у него даже расширение зрачков тогда сделалось, но зато теперь человек здоров как бык. Так вы не хотите проглотить одну пилюльку? А каким бы я вас, батюшка, хересом за это попотчевал, так просто пальчики оближете! – не унимался хозяин.

– Нет, благодарю вас. Зачем же я буду глотать такие вещи, от которых на стену лезут?

– Ну, с одной-то не полезете. Ведь тот хватил целую горсть. А право, было бы хорошо. Сейчас бы вы почувствовали облегчение и эдакую необъяснимую легкость во всем теле.

– Зачем мне облегчение, коли я ничем не страдаю.

– Позвольте вам не поверить. А отчего у вас лицо бледно, отчего вы морщитесь?

– Мозоль болит.

– Так ведь эти пилюли и от мозолей отлично помогают. Вот и эксперимент!

– Нет уж, увольте.

– Послушайте, еще одно предложение. За две пилюли я вам подарю тот сигарочный ящик с органчиком, что вам так нравится.

Гость вспыхнул.

– Послушайте, за кого вы меня считаете?

– А вы меня за кого считаете, позвольте вас спросить? Я стремлюсь всей душой на пользу человечества, а вы смотрите на меня как на дурака.

– Напротив. Я очень ценю ваши познания и считаю вас за ученого человека.

– Пожалуйста, не разводите бобы. Так я вам и поверил! А отчего вот теперь, когда вы смотрите на меня, углы вашего рта раздвигаются в какую-то улыбку? Довольно, милостивый государь, и я вам вот что скажу: ежели вы не сделаете мне удовольствие и не проглотите сейчас пилюлю, то у меня есть ваш просроченный вексель. Ждал за вами деньги я уже достаточно. Возьму да и предъявлю его ко взысканию.

– Ваша воля, вы хозяин, – развел руками гость.

– Михаил Трифонович, да ты не в уме!.. Тебя просто на цепь надо! – вступилась за гостя жена. – Кто же после этого нас посещать будет?

– И не надо. Какой прок из эдаких гостей? Поишь, кормишь, угощаешь, не знаешь, где посадить человека, а он из-за одной пилюли упрямится! Да у меня, милостивый государь, вчера в вагоне конножелезки посторонняя старуха, первый раз меня в глаза видевши, и та две пилюльки беспрекословно от зубной боли приняла, когда я ей предложил. Старуха, а вы молокосос – и то не хотите уважить просьбу почтенного человека. Кондуктор тоже проглотил от рези в животе.

– Послушай, Михайла Трифоныч, да ведь у тех все-таки зуб и живот болели, а у Владимира Сергеевича ничего не болит, – уговаривала мужа жена.

– Врет он. Он весь болен. Вон у него даже ноги трясутся. Да у меня не чета вам люди лечились: состоятельные и в чинах. Генерал Тромбонов полгода глотал от ревматизма и наверное бы вылечился, ежели бы не умер ударом. У полковницы Куролесовой как поясница заболит – сейчас она ко мне приезжает: «Дайте вашего магического средства». Кто у графини Вальдшнепф собаку от паршивости вылечил? Я. По чьей милости выездной лакей княгини Разуваевой запоем пить перестал? По моей. Купец Бумажкин и посейчас несет мне к каждому празднику фуляровые платки в подарок за то, что я у его жены две бородавки с носа свел. Ах вы, орясина! Дерево стоеросовое!

Гость схватился за шляпу.

– Прощайте, коли так. Ругательства ваши я сносить не намерен, – сказал он.

– Еще смеешь прощаться! Вон из моего дома, а на днях жди повестку от мирового! Как пить дам, взыщу с тебя по векселю!

Хозяин схватил стеклянную реторту и замахнулся. Гость выскочил из комнаты.

Музыкант-любитель

Военный молодой доктор, красивый собой, но со странными, как бы разбегающимися глазами, только что выпил рюмку водки у буфета в ресторане Доминика и с жадностью ест бутерброды. К нему подходит чистенький, небольшого роста старичок в очках.

– Здравствуйте, доктор. Скажите, пожалуйста, где вы живете? – спрашивает он. – Я посылал за вами на вашу старую квартиру на Знаменской, но мне сказали, что выехал, и дали адрес. Посланный отправляется по новому адресу – тоже выехал; он дальше – опять то же самое, и так четыре квартиры. На пятую он уже не пошел, потому что жена моя была очень серьезно больна и разыскивать вас дальше не было никакой возможности.

– Я нигде не пропадал. Я все был здесь в Петербурге, – отвечал доктор.

– И в два месяца переменили пять квартир? Вследствие чего же это?

Доктор развел руками, наклонился к уху старичка и сказал:

– Сами знаете мою слабость. Из-за нее и на квартирах не держат. Как перееду – увидят и услышат – ну, сейчас и вон.

– Все контрабас?

– Он самый. Теперь еще прибавились литавры, и сверх того учусь играть на тромбоне.

– Господи боже мой! Вот так инструменты! Да вам бы уж свою собственную квартиру нанять, а не по шамбргарни мотаться.

– Средства не позволяют. Велико ли жалованье младшего врача? А уж как я мучаюсь с этими хозяевами меблированных комнат из-за моих инструментов! Всякий бы на моем месте давно бы бросил, но я тверд, ибо музыкант в душе. – Доктор ударил себя ладонью в грудь.

– Вы говорите: жалованье маленькое. Ну а практика? – спросил старичок.

– Практику свою я тоже всю отвадил из-за моей любви к музыке. Пришлют, например, ко мне вечером к больному меня звать, а я где-нибудь в оркестре на контрабасе жарю.

– И все бескорыстно?

– Пока бескорыстно, но со временем буду и деньги брать. Учусь, батюшка, учусь вовсю, и день и ночь учусь, как только мало-мальски свободное время есть.

– Ну, коли день и ночь учитесь на контрабасе и тромбоне, то понятно, что нигде не держат на квартире. Каково для других-то жильцов то вой, то глас трубный слышать? Послушайте, но зачем же вы такие инструменты избрали: контрабас и тромбон? Вам бы скрипку…

– Учился и на скрипке, но не могу на ней играть. Представьте вы себе: руки потеют, а чрез это струны поминутно лопаются, да и тон неверен, когда струны влажны. Ну а контрабас – там такие струны, что хочешь, так ведро воды на них вылей, а хочешь, так серной кислотой трави. Что же касается до тромбона, то при такой груди стыдно музыканту не учиться на духовых инструментах. Вы посмотрите, что за грудь: ведь это литавра, турецкий барабан.

И доктор опять ударил себя в грудь.

– Все-таки бы вам как-нибудь сбиться деньжонками и нанять свою квартиру.

– И хотел-с, потому тут как-то была практика: двое тифозных и одна чахоточная. Более месяца к ним ходил. Один тифозный в febris reccurens[4]4
  Возвратная лихорадка (лат.).


[Закрыть] разыгрался, и месяца два я с ним возился, платили отлично, значит, и деньги явились, но я вместо квартиры инструмент купил. Зато и инструмент же! Раскаты грома можно вызвать.

– Контрабас?

– Нет. Два контрабаса я себе купил в прошлогоднюю весеннюю эпидемию, а нынче приобрел литавры. Редкостная вещь! Мне уж и теперь дают за них десять рублей барыша, но что я за дурак, что продам. Однако же, что вы так стоите? Не выпьем ли мы водки за компанию?

– Боюсь пить, доктор. У меня опять стеснение в груди, одышка. Я хочу к вам опять обратиться и попросить, чтобы вы меня выстукали и выслушали. Прошлый раз вы мне так хорошо помогли этими пилюлями. Дайте мне ваш адрес и скажите, когда вы будете дома. Я позвал бы вас к себе, но живу на даче близ Ушаков, а это для вас далеко.

– Что ж, я с удовольствием. Вот мой адрес. Сегодня в шесть часов вечера я дома.

Доктор вынул из кармана карточку и подал старичку.

– Позвольте, однако, что же вы мне даете? – сказал старичок, взяв карточку и взглянув на нее. – Это не ваш адрес, а какого-то нотного магазина.

– Ах, пардон! Я перепутал. В этом магазине продается по случаю фисгармоника, так я хочу купить ее. Вот вам мой адрес. Но куда же я дел свои карточки?

Доктор шарил в карманах и не находил.

– Ну, все равно, запишите у себя в книжке, – продолжал он. – Бассейная, дом №… Однако, что же это я?.. Ведь я сегодня вечером не могу быть дома. Я играю в оркестре Вухерифенига. Тамошний контрабасист просил меня заменить его, так как он отправляется сегодня на кегельный праздник.

– Что же это такое! – воскликнул старичок. – Доктор, я прошу вас, будьте сегодня дома. Мне в другой раз времени не будет зайти к вам. Поверьте, что я сумею вам быть благодарным.

– Нет, нет, ни за что на свете! Хоть озолотите, так и то не могу! – стоял на своем доктор. – Сегодня мне предстоит редкий случай сыграть в оркестре увертюру из «Калифа Багдадского». Давно я этого добиваюсь. Впрочем, ежели вы хотите, то мы вот что сделаем, – прибавил он. – Поедемте сейчас ко мне. Там я вашу грудь и выстукаю и выслушаю.

Старичок согласился. Сели, поехали.

– Хрипение у меня все какое-то в груди, особливо когда лежу, – рассказывал старичок. – Вчера такой случай… Только лег в постель, вдруг…

– Это что! Это пустяки! А вот со мной вчера был случай так случай! – перебил доктор. – И уж совсем тоже вдруг… Играю я в оркестре в ораниенбаумском театре. Разумеется, в статском платье. Только кончили антракт, обернулся я к публике, глядь – у барьера в первом ряду наш дивизионный доктор. А он страшнейший формалист, человек старого леса. Вижу, вглядывается в меня и узнает. «Узнает, – думаю, – неприятность может выйти». Что же я сделал? Надул щеки, прищурил левый глаз, волосы на лоб свесил и так изменил свою физиономию, что тот глядел-глядел и отвернулся. «Нет, мол, это не он». А то бы досталось. Военные врачи – не то, что гражданские… Не то что насчет статского платья и оркестра, а и из-за селедки иногда целая история выходит, – закончил доктор и указал на шпагу.

– Отвертелись? Вот это отлично. Знаете, что еще меня тревожит, доктор? – начал старичок. – Стеснение в груди – само собой, но кроме того, головокружение. Тут как-то…

Но доктор его не слушал.

– И я тут как-то добился казенной квартиры при лазарете, – перебил он снова старичка. – Отличные две комнатки, кухня, но только что мы переехали на нее с денщиком, как сейчас же наш старший врач мне карету… И все опять-таки из-за контрабасов и тромбона. Квартира приходилась стена о стену с трудной палатой. Больные возопияли, ну и пришлось выезжать. Вы говорите, скрипка… – перескочил он. – Скрипка – такой инструмент, что имеет для нас некоторые неудобства. Ведь у меня штаб-офицерские эполеты. Ну как я в них буду играть на скрипке? Как я прижму скрипку к плечу? Густая эполета вконец мешает инструменту.

– Совершенно справедливо. Но, доктор, выслушайте же меня насчет моей болезни, – начал старичок.

– Все до капли выслушаю, но только расскажу вам прежде один случай, как я у нас в Артистическом кружке играл на скрипке, будучи в одной эполете, и что из этого произошло. Сидел я на альте… По программе стояла увертюра из «Вильгельма Телля»… Работы для струнных инструментов чертова пропасть.

– Доктор! Да дайте же мне рассказать вам мою болезнь! – крикнул, вышедши из терпения, старик.

– Зачем же форте-фортиссимо? – остановил его доктор. – Сейчас расскажете, а горячиться и волноваться вам вредно. Ну, вот мы и приехали.

Они вошли в комнату, нанимаемую от жильцов. Их встретил денщик.

– Ну что, Ферапонт? Выучил ты свои гаммы на контрабасе? – спросил доктор денщика. – Я, знаете, и его заставляю учиться. Когда-нибудь и ему музыка пригодится, – обратился он к пациенту.

– Да мне-то, батюшка, какое дело! – отвечал старичок, стиснув зубы. – Учите, ну и прекрасно.

– Нас, ваше высокоблагородие, опять с квартиры гонят! – отрапортовал денщик.

– А мы не поедем. Мы за инструменты лишнее им платим.

– Хотят через полицию. В уговоре, говорят, не было, чтоб по ночам, а вы по ночам на чертовых скрипках жарите.

– Доктор, да выслушайте вы мою грудь!..

– Сейчас, сейчас… Ферапонт! Где мой перкуторный молоток? Ах, я и забыл, что я его вместе с лекарским набором в оркестре на стуле забыл! Ну, да все равно. Раздевайтесь, вместо молотка я могу взять палку от литавр.

– По груди и будете бить вместо резинового молотка палкой от литавр? Да что я, литавра, что ли? – заорал старичок.

– Так что ж из этого? Ведь это, ей-богу, все равно. Был бы звук, – успокаивал его доктор.

– Нет уж, слуга покорный! Все имеет границы, а это из рук вон! Играйте вы на ваших литаврах, а я поищу себе другого доктора! Прощайте!

Старичок схватил шляпу, выскочил из комнаты и хлопнул дверью.