Текст книги "Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников"

Птицелов

Шесть часов утра. Солнце заглянуло в сердцевидные отверстия и щели ставень маленького домика на Петербургской стороне и заиграло яркими пятнами на мебели, на полу. Целая полоса света пришлась на нос какого-то генерала, изображенного на портрете и висевшего на стене; довольно объемистый зигзаг лег на грудь литографированного архиерея и заблестел на стекле, прикрывавшем портрет. В комнатах сначала раздалось легкое птичье чириканье, потом кто-то начал глухо долбить о что-то твердое, и послышался тихий гортанный возглас «и ко Господу…». Вдруг запела канарейка, за ней другая, третья, и разразилось громкое неудержимое птичье трио. – Вот тебе раз! Кажись, опять проспал! – послышался заспанный возглас, а за ним продолжительная зевота. – Так и есть, проспал. Шесть часов. Матрена, ставь скорей самовар!

Возглас и зевота принадлежали седенькому старичку с большой лысиной и толстым красным носом. Он сидел на клеенчатом диване с валиками, на котором была постлана постель, почесывал грудь и всматривался в циферблат расписных часов, висевших на стене, у которых вместо гирь висели мешок с песком и лошадиная подкова.

– Спасибо еще, что канареечки миленькие разбудили, а то и вся охота бы к черту пошла, – продолжал он и вдруг, спохватясь, прибавил: – Господи, прости мое согрешение! Нечистого прежде молитвы помянул! Матрена! Ты слышишь? Самовар!

– Слышу, слышу! – заговорила из кухни кухарка. – Эк, на вас нет угомону! Старые вы кости, а не даете себе упокоения! Ну, чего спозаранку вскочили!

– Да ведь я сто раз тебе твердил, что птиц сегодня иду ловить. Нешто ты не видела, что я и сети вчера справил, и западню?

– Переломать бы твои сети и твою западню! Покоя нет от тебя! Чиновник, коллежский советник, а такими пустяками занимаешься! В департаменте-то, поди, все в захот хохочут над тобой.

Эти слова уже принадлежали жене и доносились из другой комнаты.

– А пускай хохочут, – отвечал старичок, быстро одеваясь. – Хохочи и ты – слова не скажу, а изломаешь мои сети и западню – я тебе бока обломаю.

– Так я тебе и позволю! Понимаешь, что значит кочерга?

– Отлично понимаю, но против кочерги у меня есть метла. Она подлиннее будет.

– Ах ты, старый пес! На живодерню тебя, а ты еще метлой стращать смеешь!

И из комнаты выскочила растрепанная пожилая женщина в полнейшем дезабилье и стала в угрожающую позу, схватясь за стул.

– Тише, тише ты, полоумная! С сердцов-то иногда печенка лопается! – спокойно сказал старичок.

– Ты полоумный, а не я! Ну, чего ты вскочил об эту пору и орешь на всю квартиру Матрену!

– Птиц ловить иду.

– Так уж коли есть у тебя этакое каторжное занятие, так встал бы ты тихим манером, на цыпочках, побудил кухарку, умылся, Богу помолился и провалился бы на все четыре стороны в тартарары!

Канарейки, услыша перебранку, принялись кричать еще громче.

– О, Создатель! Вот оглушили-то! – продолжала женщина. – Ты зачем канареек раздразнил?

– Да я и не думал их дразнить. Хорошая птица всегда утро громко встречает, – отвечал старичок, и лицо его вдруг просияло. – Нет, каковы птички-то! Это ведь новенькая голубушка так заливается! Вишь, как звенит и трещит! Словно валдайский колокольчик с трещоточкой. Бедный я человек, Васса Андреевна, а и десяти рублей за эту птицу… – Голову вот ей оторвать, так тогда и гривенника никто не даст!

– Васса! Уймись! За ее голову твою голову оторву!

– Это ты с птицей-то жену на одну доску ставишь? Прекрасно, прекрасно! Только этого недоставало. Мерзавец ты, мерзавец!

Женщина опустилась на диван и заплакала. Старичок развел руками.

– Ну какая тут охота! Ну какая тут может быть охота, коли этакое стеснение! – говорил он.

– Нечего сказать, хорошо стеснение! Жили мы и без тараканов, а ты нарочно черных тараканов в квартире развел для скворца и для соловья. Посмотри, ведь у нас по всем комнатам муравьи расползлись, вылезши из твоих муравьиных яиц. Вчера я в одной тарелке супу четыре муравья нашла. Канарейки покою по утрам не дают. Шутка тоже – у тебя их шесть штук!

– Когда ставни закрыты и солнце в прорехи не светит, они не очень кричат… – пробовал оправдываться старичок.

– Черт тебя знает, у тебя они какие-то оглашенные! Они и при закрытых ставнях с пяти часов орать начинают! Откуда только ты этаких набрал!

– Голубушки-пичужечки! Своего вывода! – восторженно произнес старичок.

– Будем говорить дальше. Есть у меня после сына одно утешение – кофий, – продолжала женщина. – Ты мне теперь и кофий, и цикорий запретил дома жарить.

– Да ведь уж у меня две синицы от цикорного угару издохли. Эх, просто ненавидишь ты меня, Васса Андреевна! – Я тебя ненавижу? Я? А кто тебе на затылок арнику со свинцовой водой прикладывал, когда ты, скворечницу на дерево ставивши, вниз сверзился и башку себе рассадил? Ведь чуть пополам она у тебя не треснула! Мужчине под шестьдесят, а он, как мальчишка, вздумал по деревьям лазать! Ну, подох бы?.. Велик ли твой пансион!

– Да ведь охота!

– Ты прежде капитал приобрети, а потом и охоться! А то в обоих карманах грош за полтиной гоняется с дубиной!

– Зато птицы есть. Вон за скворца-то я двести рублей не возьму. Он «Да исправится молитва моя» поет. Купец Свайкин сто восемьдесят давал.

– Давал, да денег не вынимал.

– Канарейки по десяти рублей, три чижа ученых по пяти… А клетки, сети, западни, скворечницы? Это ли не капитал!

– Пошел! Поехал! Ну тебя! Уходи скорей на твою птичью каторгу да дай нам спать!

– Спи, дрыхни! Уйду! Мне и чаю не надо, – сказал старичок. – Потом попью. Вот только сына разбужу и с собой возьму на подмогу.

– Не дам я тебе Петеньку будить! Он вчера до часу ночи урок из латинского языка зубрил. Пошел вон один! Вот еще что выдумал! Мальчик к экзамену готовится, а он его птиц ловить!..

Молча, махнув рукой, собрался старичок на птичью ловлю, нацепил на себя сети, взял в руки клетки с птицами-подсадками, вышел на улицу и поплелся по мосткам.

У одного окна, стоя на дыбах и смотрясь в зеркало, привешенное на оконную раму, брился чиновник, делая гримасы и выпяливая языком щеку. Завидя старичка, он забарабанил в стекло и отворил форточку.

– На охоту?

– На охоту.

– Зашли бы по дороге. У меня есть отличные остатки на березовых почках. Я вот сейчас отбреюсь, так важно бы было хватить перед чаем ради стомахи по одной рюмашечке.

– Что вы, что вы! Да разве это можно перед охотой! Птица вина не любит. Она малейший запах чует, по нем человека узнает и ни за что к сети не подойдет. Я и не курил сегодня и не нюхал из-за этого! Даже табакерку с трубкой и те дома оставил. Перед птицеловством, батюшка, даже луку и чесноку накануне есть нельзя! Птица – мудреный зверь! Она хитрее нашего директора департамента! – таинственно произнес старичок и, махнув рукой, поплелся далее.

Собиратель насекомых

Маленький седенький человечек вышел из хвойного леска, поросшего небольшим кустарником, и поплелся по дороге мимо только что отстроенных дач на новых местах. Через плечо перекинута у него металлическая коробка, висящая на ремне. Из карманов довольно потертого пальто, застегнутого на все пуговицы, виднеются тоже коробки. Несколько длинных булавок для насаживания на них насекомых понатыкано в борте пальто. В черную мятую, так называемую «ученую» шляпу воткнут сидящий уже на булавке и заморенный серным эфиром большеусый серый жук-дровосек. Седенький человек опирается на палку, к концу которой прикреплен кисейный сачок для ловли летающих насекомых. Взор человечка упал на палисадник одной из дач, над которым нависли молодые деревья. Люди, подолгу отдающиеся созерцанию природы, склонны сами с собой разговаривать, а потому и седенький человек, остановившись, проговорил:

– Палисадник-то очень удобный…. Разве посмотреть, не запрятались ли в его щели ночные бабочки? Они любят прятаться под плинтусы от дневного света.

И, недолго думая, седенький человек перескочил придорожную канавку, остановился перед палисадником и стал его осматривать. Действительно, под перекладиной, сжав свои крылышки на манер салопчика, сидела гороховая бабочка соснового шелкопряда. Еще подальше приютилась другая ночная бабочка. Седенький человек даже затрясся от восторга и выхватил из-за борта пальто булавку. Но боже! По коре молодой березы полз редкий у нас экземпляр гусеницы бражника мертвой головы. Седенький человек бросил булавку и полез на палисадник, чтобы схватить гусеницу, но вдруг из сада раздался громовый возглас:

– Куда, чертов сын, лезешь? Ягоды воровать? Постой, я тебя проучу! Эй, дворник! Ерофей! Иди сюда! Вора поймал!

Седенький человечек был схвачен за перекинутую через забор руку. Его держал рыжебородый купец в халате и приговаривал:

– Не рвись, не рвись! Разве руку у меня оставишь, а так не выпущу! Силы у нас и не на такого плюгавца достаточно. Мы, брат, у себя в Калашниковой восьмипудовое кулье подымали и двухпудовой гирей крестились. Ерофей! Да где ты там запропастился?

– Однако позвольте, господин! Я не вор, я собиратель насекомых. Меня здесь по дачам все знают. Очень мне нужны ваши ягоды! Я только хотел гусеницу поймать! – вырывался человечек.

– Гусыню поймать! А за воровство гусынь-то нешто вашего брата хвалят? – продолжал купец. – Ба! Да ты с шарманкой, – заговорил он, увидав у него жестяную коробку, окрашенную в коричневый цвет. – И к тому же фокусник с сачком. Чудесно! Сейчас мы у тебя и билет на право фокусничества посмотрим. Ерофей! Хватай его сзади!

Дворник выбежал на улицу и схватил седенького человечка за шиворот. Выбежал на улицу и купец.

– Кажи билет, что ты за человек есть! – кричал он.

– Какой билет! Я здешний дачник и собираю насекомых, – возражал человечек.

– Это по чужим заборам-то? Врешь, врешь! Сейчас сам сознался, что лез гусыню воровать, а теперь пятиться, отпираться!..

– Не гусыню, а гусеницу, червя, из которого потом бабочка выходит.

– Ага, теперь из гусыни на червя своротил! Нет, тиролец, я тебя так не выпущу! Сейчас передам городовому, и пусть он тебя в участок ведет. Там разберут! С шарманками только ходите для виду, а сами насчет воровства?!

– Да какой я тиролец, какая шарманка! Я коллежский советник и чисто русский человек.

– Толкуй слепой с подлекарем! Нечего мне зубы-то заговаривать! Нешто я не вижу твой инструмент и твою тирольскую шляпу? Вот как звездану за коллежское-то советничество, так тогда и будешь облыжным чином называться!

Купец уже засучил рукав и поплевал на руку.

– Однако позвольте, милостивый государь! За это вы строго ответите! – рванулся человечек. – Какой я шарманщик! Я собиратель насекомых. Вот они у меня сидят.

Он открыл коробку и показал сидящих на булавке и воткнутых в пробку бабочек.

– Что это? Звери? Ну, все равно, не шарманщик, так зверятник, зверей показываешь, – заглянул купец в коробку. – А зверятнику нешто воровать можно? Ты ходи по дворам честно да не через забор, а в ворота да и показывай фокусы! Веди его, Ерофей, к городовому. Хотел я ему сам бока намять, да не стоит связываться. Вишь, он какой жидконогий! Хватишь по уху, так еще, пожалуй, и его тирольская голова отвалится.

– Милостивый государь! Последний раз вам говорю, что я здешний дачник и чиновник, в чине коллежского советника! Извольте посмотреть, вот у меня и орден, – затрясся седенький человек и, расстегнув пальто, действительно показал орден в петлице сюртука.

– Ха-ха-ха! – захохотал купец. – Ах, шут гороховый! Действительно он и орден для отвода нацепил, чтоб от воровства отбояриваться. Да кто тебе поверит, фокусник ты эдакий! Ерофей! Смотри-ка: орден! А что это у тебя на шляпе-то приколото? Тоже орден? Батюшки! Да он жука себе на шляпу посадил! Вот потешник-то!

Купец уже ласково ткнул человечка кулаком в брюхо и, схватившись за бока, принялся хохотать самым неистовым образом.

– Ну вот что! – прибавил он. – Так как ты еще ничего не украл, а только хотел украсть, то за твое шутовство я тебя отпущу. Но за это ты мне и дворнику все твои фокусы покажешь. Ну, пляши, а мы посмотрим.

Седенький человечек сжал кулаки.

– Да вы с ума сошли, господа! Какой я плясун! – крикнул он.

– А кто ж ты? Зверей разве только своих по дворам показываешь? Так нешто это звери? Ты хоть бы лисицу или барсука завел. Ну, дуди в кулак и запевай: «Выходите, господа, посмотрите на зверя, на чудо морское!»

– Да что вы! Как вам не стыдно!

– Ах, и этого не умеешь? Ну, какие же твои фокусы? Ты это зачем сачок-то с собой носишь? Чтоб на нос и на зуб его ставить? Ну, ставь, ставь, не стыдись, мы и это акробатство посмотрим.

– Господа, уверяю вас, что я не тиролец, не вор, не шарманщик, не фокусник, не акробат, а здешний дачник, коллежский советник, и собираю для коллекции насекомых! Вот вам крест! Пойдемте тихо в нашу улицу и справьтесь. Там меня все знают.

Седенький человек снял шляпу, взглянул на небо и перекрестился.

– Ерофей, а ведь крестится, стало быть, не тиролец. Те креста боятся, – сказал купец.

– Действительно, сударь, как будто бы это здешний дачник, только из стрюцких. Рожа-то мне его что-то знакома. Он здесь часто с сачком шляется, – сказал дворник, осматривая старичка с ног до головы. – Что с ним возиться! Отпустимте-ка мы его на волю. Он за нас Бога помолит. Ведь ничего не украл.

– Ну ладно, – согласился купец. – Ступай на все четыре стороны! Только смотри, по чужим заборам больше не лазь, – прибавил он. – Да вот что еще: поминай на молитвах за здравие раба Афанасия и рабу Акулину. Понял?

Седенький человечек, шепча ругательства, поплелся по дороге и все оглядывался.

Собиратель редкостей

Звонок. Входит гость.

– Ах, пожалуйте, пожалуйте! Очень рады! Наконец-то вы собрались! – встречает его в прихожей хозяин:

– Лизавета Спиридоновна! К нам Макар Данилыч пожаловал! – кричит он жене и тут же прибавляет: – А она у меня индийскую слезницу чистит. Велел ей слегка серной кислотой пройтись. Уж и слезницу же я, батюшка, добыл! В английских коллекциях такой нет. С точностью я еще не определил, к какому веку она принадлежит, но полагаю, что самого Арбака помнит. Сегодня для меня вдвойне праздник: приобрел слезницу, и вы пожаловали! Позвольте, я ваше пальто повешу не на вешалку, а на гвоздь. Гвоздь этот, батюшка, – своего рода замечательная вещь! На нем покушался удавиться один бурят назло своему соседу. Вы знаете, что наши буряты, желая отомстить своему соседу за нанесенную обиду, вешаются на воротах своего соседа. Вот и обрывок веревки на гвозде. В данном случае бурят не удавился, и его успели вынуть из петли, но у меня есть другой гвоздь, после настоящего удавленника, и уж тот я берегу как зеницу своего ока. – Хозяин бормотал без умолка. – Как ваше здоровье, Евтихий Васильич? – спрашивал его уже в третий раз гость.

– У меня целая коллекция предметов, путем которых были совершены самоубийства. Есть бритва, которою зарезался один казначей. Даже кровавая ржавчина осталась на ней. Есть кусок рельса, на котором была отрезана железнодорожным поездом голова одной безнадежно влюбленной дамы, решившейся на самоубийство; есть пуля, вынутая из черепа одного англичанина, охотника до петушиных боев. Его непобедимый петух проиграл, а он с отчаяния пустил себе пулю в лоб, – продолжал бормотать хозяин, потрясая руку гостя.

– Здоровье, говорю, ваше как? – спросил в четвертый раз гость. – У вас лицо какое-то зеленоватое и даже полосы…

– Это у меня от медной яри. С древних монет. Я ведь, кроме того, и нумизмат. Ну, вчера купил маленькую коллекцию совсем позеленелых монет, а сегодня их чистил, так, должно быть, руками как-нибудь за лицо хватился.

– Вы остерегайтесь. Медная ярь вредна для здоровья.

– Что здоровье! Бог с ним, со здоровьем, а меня вот что угнетает: мыши в квартире появились и начали коллекции портить. Проели дыру на куске материи от юбки Марии-Антуанетты и обгрызли перо, которым Наполеон подписал свое отречение от трона. Не знаете ли вы какого-нибудь радикального средства от мышей?

– Позвольте, позвольте! – перебил хозяина гость. – Но ведь перо, которым Наполеон подписал свое отречение от трона, находится у одного богатого американца в Бостоне.

– То ненастоящее. Наполеоновских перьев есть до сорока штук, и все они подложные, а у меня-то настоящее и есть. Вы думаете, у графа Потворова настоящее? Блажь. Может быть, Наполеон когда-нибудь и писал им какие-нибудь заметки, а уж от трона никогда не отрекался. От трона он отрекся именно моим. Однако что ж мы стоим в прихожей и я вас не прошу в гостиную? Пожалуйте!

Хозяин ввел гостя в гостиную. Она скорее походила на лавку ростовщика. Чего-чего здесь не было! В рамке под стеклом висел какой-то клок бурой материи, и под ним была надпись: «Кусок знамени Иоанны д’Арк». Тут же под стеклянным колпаком лежала подкова от белой лошади проповедника Крестовых походов, Петра Амьенского; лежал кусок съеденного молью собольего меха от шубы Ермака, пуговицы Фридриха Великого, прядь волос из косы Корде, кинжал герцога Гиза, каблук Робеспьера, кусок кожи от ботфорта шведского короля Карла XII, подвязка мадам Помпадур, зуб Шекспира и пр. и пр. Мебель была самая древняя с обломанными ножками и тоже, по уверению хозяина, историческая.

– Обыкновенно говорится: не красна изба углами, а красна пирогами, но у нас наоборот, – сказал хозяин. – Пирогов у нас хороших действительно нет, но зато углы красны. Вот за этот угол я и двадцати тысяч не возьму. Садитесь-ка, батюшка, вот на эту скамейку: она с того корабля, на котором Колумб ездил открывать Америку. Вот вы теперь сидите на конце пятнадцатого века. У меня есть и скорлупа от знаменитого колумбовского яйца, есть и звено цепи, в которой он был погребен.

– Но где же доказательства?.. – попробовал спросить гость.

– Молчите, молчите, ежели не хотите меня раздразнить! – замахал руками хозяин. – Это общий приступ всех неверующих, но доказательства у меня есть. Пожалуйста, оставимте этот разговор, не расстраивайте аппетит и свой, и мой. Я очень рад, что вы к обеду пожаловали. Хотя изба моя углами и не красна, и сегодня кой-что состряпано, но зато вы будете кушать щи с китайской фарфоровой тарелки четвертого столетия, на которой ел император Псин Ксян Прянь.

– Да разве был такой император?

– Был, но он умер трех месяцев от роду. А кашу гречневую подам я вам в древнем финикийском горшке. Разносолов у нас нет, но зато утварь – глубокой древности. Хотите, так и нож дикарей каменного периода я вам подам. Относительно разносолов я так рассуждаю: брюхо добра не помнит. Вместо того чтоб покупать лососину по полтине за фунт, я лучше десять раз воздержусь от этого и поем каши, а приложив к этим деньгам десяток-другой рублей, куплю себе какой-нибудь ассирийский камень с гвоздеобразными надписями или утварь из гробницы мумии. Лизавета Спиридоновна, да выдь же к гостю!

Из соседней комнаты показалась хозяйка с растопыренными руками и пальцами.

– Ах, это вы, Макар Данилыч! – заговорила она и тут же прибавила: – Руки подать не могу. Она у меня в кислоте. Я сейчас древние монеты чистила.

– Да умойся ты и давай обедать, – сказал ей хозяин. – Сегодня мы будем кормить нашего гостя на древнейшей посуде. Да принеси сюда малый ассирийский водонос.

Минуты через три женщина показалась с глиняным горшком грубой работы.

– Какова древность-то! История Ассирийского государства темна и покрыта мраком неизвестности, говорится в учебнике, а у нас есть ассирийский горшок, который, может быть, Немврода-охотника помнит!

Гость улыбнулся.

– Что вы! Помилуйте, да это простой новгородский горшок, – сказал он.

– Новгородский горшок! А ушки-то у него зачем? – воскликнул хозяин.

– А затем, что он горшок-рукомойник, и за эти ушки привешивается на веревке к гвоздю.

– Макар Данилыч! Вы мне наносите кровное оскорбление!

– Какое же тут оскорбление? – сказал гость, взяв в руки горшок и рассматривая его. – Вот на дне и фамилия мастера. Видите три буквы: «Вав»… Должно быть, Вавилов.

– О, уж это слишком! Гвоздеобразные надписи он называет Вавиловым! Вот невежество-то! Да знаете ли вы, что об этом горшке можно написать три тома ученых исследований. Ведь это уж совсем свинство! «Вав» – Вавилов! А почему не Вавилон?

– Какое же свинство! Вы просто введены в заблуждение, – продолжал гость.

– Я? Я в заблуждение?.. Сейчас проси у меня прощения, дурак ты эдакой, невежа!

– Но уж это будет слишком много! Сам ты выживший из ума дурак! – возразил, весь вспыхнув, гость. – Да вот что: возьми ты тот гвоздь, на котором не успел удавиться бурят, накинь на него веревку покрепче и вздерни себя на ней. А то, ей-ей, рано ли, поздно ли, тебя на цепь посадят в сумасшедшем доме, да на простую цепь, а не на ту, в которой был погребен Христофор Колумб.

– Пошел вон из моего дома, мерзавец! – сжал кулаки хозяин.

– И уйду! Зовешь в гости к обеду, а сам хочешь щами да кашей меня кормить да еще в каком-то умывальнике! – бормотал гость и пятился к двери.

– Чтоб и духу твоего не было, а то вот я тебя по башке этими клещами испанской инквизиции!..

Хозяин схватил что-то железное. Гость выскочил в прихожую, а потом на лестницу.

– Петр Семеныч, ну как тебе не стыдно! – упрекнула хозяина жена.

– Э, матушка! Чего тут стыдиться перед профанами науки! Ведь он мне нанес кровное оскорбление! Да и лучше, что он не остался обедать. Нужно бы было подать бутылку вина в рубль серебром, а на эти деньги я лучше куплю себе обломок от палитры живописца Рембрандта, – отвечал хозяин и, плюнув, прибавил: – Фу, как он взбесил меня, скот эдакий!