Текст книги "Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников"

Ярый дачник

Начало мая. Холодно. Небо заволокло тучами. Дует порывистый ветер. Сверху летит какая-то мелкая ледяная крупа: не то снег, не то град. За Парголовом в одной из деревенек бродят по улице мужчина и дама и отыскивают нанять себе дачу, тщательно посматривая, не налеплен ли где билет на окне или на воротах. На улице народу ни души. Даже собаки куда-то попрятались. Только и попадается изредка навстречу двухколесная таратайка с уткнувшим нос в куль сена пьяным чухонцем. Толстопузая, неимоверно маленькая лошаденка еле передвигает ноги, чуя, что ее хозяин пьян и уснул. Дама и мужчина наконец остановились около одного из мизерных покривившихся домиков с билетом «одаеца» и т. д. и советуются, войти или не войти на двор.

– А собаки накинутся? Тогда беда… У меня ни палки, ни зонтика… – говорит мужчина.

Вдруг с другой стороны из палисадника раздается возглас:

– Михайло Финогеныч! Какими судьбами?.. Дачу себе ищете?

Мужчина и дама оборачиваются и видят стоящего у развалившегося палисадника дачника в теплом пальто, высоких калошах и в гарусном шарфе, намотанном на шее. Зубы у дачника завязаны, а на лоб надвинута меховая шапка. Легкое недоумение. Мужчина вглядывается.

– Ах, это вы, Игнатий Дементьич! А я и узнать не могу… Вот неожиданность-то! Переехали уже? – кричит он. – А мы вот ищем… Скажите, к кому обратиться вот насчет этой дачи?

– Не слышу. Говорите громче. Уши у меня ватой заткнуты. Страсть как простудился. Кроме того, флюс… – откликается дачник и указывает на распухшую скулу.

– Что за охота была вам переехать так рано? – возвышает голос мужчина.

– Ей-ей, ничего не слышу. Почти совсем оглох, и в голове шум. Подойдите сюда, или я к вам выйду. А то вижу, что вы губами шевелите и говорите, а что – не слышу.

Мужчина-съемщик стал переходить улицу, мужчина-дачник, прихрамывая, вышел из палисадника, и оба, встретившись посреди улицы, остановились.

– Здравствуйте! Что вы хромаете?

– Право, ничего не слышу, – отозвался дачник.

– Что вы, говорю, хромаете? – закричал над самым его ухом съемщик.

– А-а! Да что, батенька, ревматизм здесь на даче схватил. Да какой ревматизм-то! По ночам хоть на стену лезть. Так уж только моя любовь – рано переезжать на дачу, чтоб наслаждаться возрождающейся природой, а то истинное наказание!

– Вы когда переехали-то? Давно?

– Холодно-то холодно. Когда дуб начинает распускаться – всегда холода и ветры стоят. Это уж так в природе.

– О господи, до чего вас дача довела! Она вас совсем искалечила! Ничего не слышите. Когда вы переехали-то? – закричал во все горло съемщик.

– Само собой, в половине апреля. Я всегда так. Прекрасно… Были такие дни…

– Вы бы еще в январе сунулись в этот решетчатый балаган!

– Голубчик, да ведь я люблю распускающуюся природу, люблю наблюдать, как это все соседи съезжаются. Меня почка на дачу манит. Как верба зажелтела почкой, так я сейчас и собрался. Не в июне же выезжать… Кроме того, я не хотел пропустить сморчковое время. Страх как люблю за сморчками в лес ходить и с гнилых пней их срезывать. А ведь сморчки только ранней весной… Ой! Верите ли: скулу до того разворачивает, что даже до слез…

На глазах дачника действительно показались слезы.

– Так чего же вы на холоду, на ветре и на снежном дожде мотаетесь? Идите лучше домой, – сказал дачнику съемщик.

– Милый мой, говорите громче, а то у меня в ушах такая стрельба…

– Боже мой! Да на таком холоду во все горло кричать, так можно осипнуть и голос потерять! Идите в дачу! Там теплее! Вы совсем больны.

– В даче хуже, там сквозной ветер, а здесь, по крайней мере, сквозного ветра нет. А то долго ли до греха? Затвердеет флюс, и тогда антонов огонь может случиться.

– Но вы дрожите. Пойдите напейтесь чего-нибудь теплого и лягте под одеялы.

– При флюсе ничего горячего пить нельзя.

– Ах вы бедный, бедный!

– Только почка и радует. Вчера вот березовой почки набрал для настойки. Водку еще пью кой-как. Ей понемногу греюсь, не хотите ли?

Дачник достал из кармана банку из-под одеколона, наполненную красноватой водкой.

– Я без закуски не могу… Да и не время теперь.

– Эту можно. Она лекарственная… на трефоли и александрийском листе…

– Нет, спасибо… Послушайте, да вы бы ввиду болезненного состояния шубу надели.

– Пожалуйста, голубчик, погромче. И насморк, и кашель, и глухота… Нос и уши заложило, – закашлялся дачник.

– Фу ты, пропасть, до чего его дача довела! Шубу наденьте! Все-таки теплее.

– Шубой своей я жену укрыл! Ту уж совсем свалило. Простудилась и теперь лежит и бредит. Звал доктора – не едет сюда. Две записки мерзавцу написал, и никакого ответа. Послал бы кухарку за ним, да тоже больна… Шею на сторону свернуло у ней. Кажется, хочет бросить меня и уйти. «Здесь, – говорит, – только волков морозить на даче…» Беда, ежели уйдет! Ну, что я тогда буду делать без прислуги и с больной женой? Она и норовит сама за доктором-то, да боюсь, что совсем убежит и не вернется из города. Ей-богу, только почка и утешает. Вчера малиновка пела и душу отвела.

– Поезжайте-ка и вы сами лучше в город.

– У меня квартира сдана. Я здесь со всей требухой…

– Ну, номер наймите в гостинице.

– А вдруг завтра прекрасная теплая погода? Тогда я упущу встречу утра. Утро теперь – восторг! Я, батенька, завтра-то намерен березовую кору подрезать и сок добывать… Восторг!

– Гляжу я, Игнатий Дементьич, на ваши добровольные страдания и надивиться не могу! – пожал съемщик плечами и покачал головой.

– Зато весну встречаю… Почка… – стоял на своем дачник. – Вчера видел, как жук проснулся, как кузнечик ожил и застрекотал. А вы лучше пожалейте меня вот в чем… Пища надоела. С восемнадцатого апреля как зарядили каждый день курятину к обеду и до сего дня неизменно: курятина жареная, курятина пареная, курятина в супе… И яйца, яйца, яйца без конца…

– Это почему?

– Да здесь в деревне ничего другого нет. Мясники еще к нам не ездят. Мелочная лавка за две версты. Разве молочка напьешься. Хлеб черствый едим. Вот переедут ужо дачники, так от поставщиков и разносчиков отбоя не будет.

Съемщик, глядя на жалкую фигуру дачника, покачал головой.

– У вас, кстати, дача-то не с протекцией ли? – спросил он.

– Само собой, протекает. Третьего дня целую ночь дождь шел, так горшки и кадки подставляли. Жена оттого и простудилась. Потолок крашеной парусиной подклеен. Спала это она. Парусина надулась, подмокла, прорвалась да вдруг как хлынет на жену вода, словно из ушата…

– Молчите уж лучше, не рассказывайте, а то только злите! – махнул рукой съемщик и спросил: – Так нет ли около вас отдающейся дачки для меня? Только я не раньше как в июне перееду.

– Есть, есть, найдется, – сказал дачник. – Но прежде всего зайдите ко мне и посмотрите на жену. Не понимаю, что у ней такое. На лице сыпь и вся слилась. Ум хорошо, а два лучше. Все упование на вас, что вы скажете, а на мой взгляд, у ней положительно оспа.

– Оспа! – воскликнул съемщик, совсем уж подошедший к калитке палисадника, и со всех ног шарахнулся через улицу по направлению к своей даме.

– Куда же вы? – кричал в недоумении дачник.

Вместо ответа съемщик показал ему кукиш.

Спирит

– Это уж ни на что не похоже! Дальше этого никакая наглость не может идти! Фокусник, гаер, фигляр, клоун, ломающийся где-то в увеселительном саду перед пьяными гуляками и потерянными женщинами, – и вдруг смеет называть себя печатно спиритом, а свои фокусы, основанные на обмане, спиритическими сеансами! И его терпят, позволяют печатать, конфузить и облыгать святое желание некоторых избранных проникнуть в область духов и слиться с ними!

Так горячился и восклицал, бегая по комнате, худой и бледный, с желчными глазами пожилой мужчина в зеленом шерстяном халате на беличьем меху. Он ударял себя в грудь правой рукой, мотал в воздухе левой, которая держала скомканный лист газеты, и в довершение всего тяжело закашлялся.

– Ну, полноте, папенька! Охота вам из-за пустяков горячиться! Только себя тревожите! – успокаивал его сын, студент медико-хирургической академии.

– Как из-за пустяков? – прохрипел отец. – Спиритизм – пустяки? Да после этого надо отрицать загробную жизнь, ежели спиритизм пустяки! И никто не вступится, никто не обличит этого обманщика. Но нет, я пойду впереди всех, я как спирит притяну его в суд и буду преследовать за обман, за ношение не принадлежащего ему звания!

– Кого это?

– Ах, боже мой, да фокусника Леонарди, смеющего именовать себя в афише званием спирита!

– Да разве спирит – звание?

– Ну, все равно, ты очень хорошо знаешь, про что я говорю. Ежели ты медик, приятно разве тебе, ежели какой-нибудь коновал, лечащий семи углями из семи печей и лошадиной дугой, будет называть себя также медиком, и к тому же печатно? Потерпишь ты это? Не будешь стараться наказать его?

– Медик, лекарь, врач – ученая степень, а спирит – что такое? Где у спирита диплом? – доказывал сын.

– Вот мой диплом! – И отец указал на висящие с потолка на шнурках бубен, гармонику, трубу и какую-то глиняную свистульку. – Вот мой диплом, – продолжал он. – Эти совершенно изолированные от постороннего прикосновения музыкальные инструменты издают время от времени в моем присутствии звуки. Это можешь слышать ты, Иван, Степан, Федор, кто угодно – так неужели этого мало? И вот, на основании всего этого, я подаю на фокусника в суд, обвиняя его в обмане!

– Только людей насмешите. Поднимут имя ваше на смех во всех газетах…

– За правду я готов пострадать. Тот не спирит, кто боится смеха профанов! Идее нужны жертвы.

– Да ведь уж вы раз страдали за вашу правду.

– Когда это?

– А когда поместили в газетах письмо, в котором рассказывали, что у вас запечатанную бутылку квасу откупорили духи, не сломав печати.

– Тогда я рассказывал факт, и в него многие уверовали. Сам граф…

– Но и смеялись многие. Вас назвали даже сумасшедшим в каком-то журнале, нарисовали вас в белогорячечной рубашке и дурацком колпаке.

– Волков бояться – в лес не ходить. Что же это за приверженец спиритизма, который не опубликовывает добытые им факты!

– Но вы тогда даже заболели с этой передряги, с вами делались обмороки…

– Пустое! Это был спиритический транс и ничего больше. А то плюю я на весь газетный лай.

– Однако вы и до сих пор не можете поправиться от этого транса.

– Действительно, я был глубоко оскорблен, голубчик мой, и теперь кашляю, как муха, но ведь и Галилей, и Коперник, и Гус, и Колумб, и Фултон, и…

– Папенька, папенька… – остановил отца сын.

– Что – папенька?

– Вы бы еще сравнили себя с Александром Македонским…

– И с Александром Македонским сравню себя, ибо также, как и он, я громил диких варваров, не признающих последнего слова науки, но не мечом, а пером. Запечатанная бутылка квасу, откупоренная невидимою рукою…

– Просто у вас пробку газом выперло из бутылки.

– А печати как остались целы?

– Откровенно говоря, и печати были несколько поломаны, да и обвязано горло бутылки у вас было не так-то аккуратно. Счастливый случай…

– Что?! И ты против меня?! – закричал, весь затрясшись, отец. – Пошел вон! Вон из моего кабинета! И еще говорят, что яблоко недалеко падает от яблони! Вот вам живой пример!

Отец снова забегал по кабинету и наконец упал в кресло, тяжело дыша и закрыв глаза.

– Успокойтесь, папаша! Ну, я вам верю. Пробку действительно вынули духи, – сдавался сын. – Стоит ли из-за этого спорить? Ну, духи так духи.

– Ты меня, каналья, совсем в гроб уложишь, – стонал отец. – Я и так сегодня ночью замучился. Начиная с трех часов, невидимые силы начали меня дергать за ногу и дергали до пяти часов. Только под утро они видоизменили доказательства своего присутствия и начали меня гладить чем-то бархатным по спине. Тут я заснул, но спал совсем мало. А что, почтальон не приносил мне письма? – спросил он вдруг.

– Нет, он подал только газеты.

– Удивительное дело, что письма нет, – покачал головой отец. – Я писал одному медиуму в Лондон и приглашал его приехать сюда для выяснения чуда с бутылкой. Я предлагаю ему проезд сюда и обратно на мой счет, все содержание здесь на мой счет и двести рублей в месяц на мелкие расходы.

– Папаша, но ведь сестра Аня выходит замуж. Надо ей что-нибудь дать, а вы не бог знает какой капиталист, – скромно заметил сын.

– Что Аня! Что она в сравнении с истинами спиритизма! Аня – тлен, прах… А дух бессмертен, вечен и бесконечен. И наконец, должен же я выяснить эти звонки у дверей на парадной лестнице, которые производит невидимая рука. Звонок, отворяю – на лестнице никого нет.

– Просто мальчишки балуются, папа. Я раз поймал даже одного.

– Отчего же ты поймал, а я поймать не могу. Нет, нет, это духи!

В комнату вошла пожилая, но видная дама.

– Ну, Иван Данилыч, давай на расходы. Надо кухарку в рынок за провизией посылать.

В это время висевший с потолка бубен звякнул, что-то пискнуло и в гармонии.

– Тс! Началось! Звуки! – растопырил руки отец и весь превратился в слух.

– Это я, я своими шагами половицу потрясла, и вот бубен затрясся и дал звук.

– Врешь, врешь! Я уже с утра чувствую необычайное влечение к трансу. Вот и еще… еще… Слышите? Слышите? Грифель! Аспидную доску! Духи дали знать о своем желании отвечать! Вот уже три ноты в гармонии.

– Это, папаша, от сотрясения. По нашему переулку проехали ломовые извозчики… – старался убедить отца сын.

– Теперь уж ежели бы сам Крукс стал мне доказывать противное, я и такому авторитету не поверил бы!

Он схватил аспидную доску, положил на нее грифель, сунул доску под столешницу, прижал ее там и в таком положении, закатив под лоб глаза, остался недвижим, как изваяние.

– Несчастный! – вырвалось восклицание у жены, и она, махнув рукой, удалилась из комнаты.

Театромания

Федор Кузьмич Лущов был купец, имел дом где-то близ Ямской и в описываемую эпоху вступал уже в сорок третий год своего земного существования. Человек он был патриархальный, ходил по субботам в баню, в воскресные дни ездил в Невский монастырь к обедне слушать певчих. Как водится, любил басистых дьяконов, перед обедом пил какую-то, по его уверению, лекарственную водку, настоянную, впрочем, только на трех апельсинных корках, и после обеда заваливался всхрапнуть на четверть часика, но спал часа два, даже три и, проснувшись, приходил в изумление, как это он мог проспать столько времени. Скажем мимоходом, что по поводу своего сна Федор Кузьмич изумлялся уже ровно десять лет. От прочих купцов средней руки он отличался разве тем, что брил бороду, гладко стригся, кое-что в своей жизни читал, знал наизусть монологи грибоедовского «Горя от ума» и имел страсть к театральным книгам. Театр он тоже любил и в Александринском театре бывал каждую неделю раза два. Там Федор Кузьмич был свой человек; капельдинеры, снимая с него шубу, раскланивались с ним самым ласковым образом и вешали ее на гвоздь без номера, приговаривая: «Без номерочка, Федор Кузьмич, повесим, не извольте беспокоиться, не пропадет», за что и получали вместо гривенника пятиалтынный. Даже и буфетчики знали Федора Кузьмича, и когда он с кем-нибудь подходил к буфету, то не спрашивали, чего наливать, а прямо нацеживали в большие рюмки очищенную водку. Федор Кузьмич был знаком с кассиром и двумя третьестепенными актерами, которых и угощал в буфете водкой, после того, как они, окончив свои немудрые роли, приползали в залу потереться в проходе или засесть в какое-нибудь не занятое кресло. От них он узнавал разные закулисные сплетни и на другой день, вышедши в лавку, рассказывал их знакомым, прибавляя, что слышал он их от такого и такого актера, который ему приятель. Чтобы покончить с театром, прибавим, что Федор Кузьмич предпочитал комиков трагикам, с остервенением хлопал Васильеву, Марковецкому, Алексееву и, глядя на их гримировку, всегда удивлялся, «как это можно так рожу изменить, что она из обыкновенной рожи делается такой чудной, что хоть святых вон выноси».

Мания же к театральным книгам развилась в нем еще в дни его цветущей молодости. Как это случилось – неизвестно, только Федор Кузьмич начал их скупать везде, где только мог, и в лавках на Апраксином, и у проходящих букинистов, и даже у лакеев, стянувших из барских библиотек и тащивших их в книжные лавки обменять на божественную книжку, на какой-нибудь оракул или «Новейший песенник». Все приобретенные театральные книги, будь то какой-нибудь водевиль, комедия Островского или трагедия Шекспира, переплетались в хорошие переплеты с надписью внизу на корешке: «Из книг купца Лущова». Книги эти приобретались, впрочем, только для коллекции, но читались купцом Лущовым очень редко, разве лежа, перед послеобеденным сном, причем никогда не прочитывалось больше одной страницы; после чего книга выпадала из рук на пол, и из горла купца Лущова раздавался храп, сначала тихий, но потом crescendo, переходивший в грозное фортиссимо.

Обыкновенно Федор Кузьмич проводил свои будничные дни следующим образом: каждый день, по заведенному порядку, ходил он в лавку, в четыре часа приходил домой обедать, за обедом спорил с женой по поводу какого-нибудь плохо приготовленного кушанья или о том, которую рюмку водки он глотает. Жена утверждала, что пятую, но Федор Кузьмич имел способность забывать проглоченную влагу и уверял, что только вторую и то неполную. После послеобеденного сна, если Федор Кузьмич не шел в театр или в гости, то надевал халат, туфли и садился в зале на диван, причем семнадцатилетняя дочь его Катенька услаждала его слух наигрыванием на фортепиано русских песен или полек и кадрилей. После сего следовал чай, легкое бряцание на счетах, две-три строчки записывались в торговую книгу – ужин и потом сон до радостного утра. Обычная жизнь выходила из своей колеи очень редко: раза четыре в год, и именно: в именины Федора Кузьмича, жены, дочери и на святках. В дни эти в квартиру его официанты втаскивали столы, корзины со съестным, с посудой, и дом наполнялся гостями. Весь вечер и всю ночь бренчало фортепиано, шла игра в горку, в стукалку, женщины передавали друг другу сплетни, почерпнутые по церквам и баням, графины с водкой и бутылки с вином переменялись несчетное число раз, и гости бражничали до белого утра, часов до восьми, до девяти.

В таком порядке прозябал Федор Кузьмич много лет. Жил он, как видел читатель, мирно и тихо, без особых тревог и треволнений, но на сорок третьем году его земного существования случилось одно обстоятельство, которое перебудоражило всю его жизнь, словно, как говорится, ему черт ногу подставил. Федор Кузьмич возмечтал, что у него есть драматический талант, и задумал сделаться актером. Как это случилось, читатель сейчас узнает.

В один прекрасный день, часов в двенадцать, в то самое время, когда Федор Кузьмич сидел у себя в верхней лавке, носящей название кладовой, пил чай из граненого стакана и перелистывал при этом какой-то только что приобретенный водевиль, на лестнице послышались чьи-то шаги, и в кладовую вбежал племянник его, служивший где-то в акционерной конторе.

– А, Вася! Живая душа! Какими судьбами Бог занес? – проговорил Федор Кузьмич, увидя племянника, и отер губы рукавом шубы. – Из должности, что ли? Садись.

– Нет, дяденька, я уж теперь два дня в должность не хожу. Я, дяденька, устраиваю спектакль любителей в пользу бедных и сам буду участвовать в нем в роли Фиша в водевиле «Аз и Ферт», – отвечал племянник, садясь.

– То есть как это? Начальство приказало, что ли? – спросил Федор Кузьмич.

– Нет, что вы, какое начальство! Так, сами… Просто собрался кружок любителей… Вот по этому-то случаю я и пришел к вам с покорнейшею просьбою.

– А, ну? Ну?

– Поддержите коммерцию: возьмите ложу да раздайте билетиков по соседям.

– Можно, можно, отчего не поддержать. Давай, – проговорил Федор Кузьмич, – только тебе Фиша не сыграть.

– Отчего же не сыграть?

– Насчет рожи не сыграешь. Ведь тут нужно, чтобы была самая чудная, паскудная рожа. Как есть несчастный немец.

– Сыграю, дяденька. Ведь у нас и парикмахер, и портной, все будут из Александринского театра. Так разрисуют, что мать родная не узнает! Вот увидите! Я уже играл однажды старика-пьяного лакея, и хорошо вышло.

– Так, так… – говорил Федор Кузьмич, перебирая билеты, которые уже успел всучить ему племянник, и спросил, кто будет играть за Марковецкого роль отца.

– Один человек, дяденька. Тыквин. Такой комик, что просто чудо. Рожа глупая-преглупая, курносый и на левую ногу прихрамывает. Ежели бы вы видели, дяденька, как он пьяных немцев представляет, так просто умора!

Потолковав еще минут пять, они распростились. Племянник хотел уже было сходить с лестницы, но вдруг остановился.

– Дяденька, да не хотите ли вы маленькую рольку сыграть? У нас одна есть свободная – старика-лакея. Так вас раскрасим, что ни один знакомый не узнает. А? – Что ты, что ты! Окрестись лучиной, какой я актер! – замахал руками Федор Кузьмич.

– Ну так приходите завтра вечером на генеральную репетицию в театр пассажа и деньги приносите. Деньги-то нам нужны. Туда-сюда; сами знаете… везде расходы. Придете?

– Ладно.

Племянник ушел.

Казалось бы, каким образом подобное обстоятельство, как приглашение сыграть роль лакея, могло взбудоражить мирную жизнь Федора Кузьмича? А между тем оно-то именно и взбудоражило.

По уходе племянника Федор Кузьмич долго еще ходил по лавке, улыбался и говорил про себя: «Ишь ты, мне роль сыграть! Скажи на милость!» Через несколько времени он думал: «А что, ведь сыграл бы, пожалуй. Только бы парик нужно посмешнее надеть да лицо расписать… Ей-богу, сыграл бы». Ему уже стало жалко, что он отказался от роли. «Да я и не такую роль сыграл бы, а отца в „Азе и Ферте“ сварганил бы… Халатик драный у меня есть, туфли рваные тоже есть. Нос можно поднять кверху ниточкой – аккурат курносый. Умора! А попробовать разве, какова у меня будет рожа, если я нос подниму на ниточку? – задал он себе вопрос. – Стой, попробую». Федор Кузьмич начал искать нитку, но нитки не нашлось. «Можно так, пальцем», – проговорил он, подошел к висевшему на стене зеркалу, сгорбился, зашевелил губами и поднял пальцем нос. Рожа вышла действительно смешная, так что Федор Кузьмич слегка захохотал. «Ежели еще морщины пробкой навести да брови подчернить, так вот чудной-то буду!» Он отыскал пробку, пожег ее на зажженной спичке и начал разрисовывать себе лицо, всевозможным манером кривляясь перед зеркалом: то делал он несколько шагов, прихрамывая, то выпучивал глаза, то кривил рот. Ему даже жарко стало. Он снял шубу и мало-помалу пришел в такой экстаз, что уже вслух начал бормотать слова из разных пьес, виденных им на сцене. Все это длилось вплоть до обеденного времени, до тех пор, пока желудок не напомнил ему о своем порожнем состоянии; вследствие чего Федор Кузьмич самым аппетитным образом плюнул в свой фуляровый платок и начал им стирать с лица сажу, после чего тотчас же отправился домой.

В этот достопамятный день он, к удивлению всех домашних, спал после обеда вместо обычных двух часов полчаса; проснувшись, тотчас же засадил дочь за фортепиано играть венецианский карнавал и битый час пел под эту музыку куплеты из водевиля «Андрей Степаныч Бука».

У него началась болезнь, называемая «театромания», и вскоре приняла хронический, неизлечимый характер. Федор Кузьмич попал на репетицию спектакля, устраиваемого его племянником, и даже, мало того, сыграл заключающуюся в нескольких словах роль старика-лакея.

На другой день после этого события, часа в два, в квартире Федора Кузьмича раздался сильный звонок. Супруга Федора Кузьмича Глафира Ивановна и дочь Катенька, от нечего делать гадавшие в спальной на картах, вскочили с дивана и опрометью бросились в прихожую, но отворять дверей не решились. Звонок повторился и еще с большею силою. Наконец прибежавшая горничная отворила двери, причем Глафира Ивановна и Катенька из приличия попятились в залу.

– Дома хозяйка? – послышался за дверью чей-то принужденно хриплый голос.

– Дома, пожалуйте-с, – проговорила горничная, отступая назад и отирая лицо передником и наконец вскрикнула: – Батюшки! Федор Кузьмич! Господи! Что это такое с вами?

В прихожую вошел Федор Кузьмич. В руках его была коробка. Он снял шляпу и поклонился жене и дочери. На голове его был надет плешивый парик, на щеках налеплены седые рваные бакенбарды и лицо загримировано самым уродливым образом.

– Папенька! – вскрикнула дочь.

Глафира Ивановна сначала попятилась, а потом прослезилась.

– Федор Кузьмич, ну как тебе не стыдно дурачить себя на старости лет? – говорила она сквозь слезы.

– Ни слова, ни полслова! Я так хочу! – воскликнул тем же хриплым голосом Федор Кузьмич.

Слова эти были цитированы из водевиля «Аз и Ферт». – Бери! – обратился он к горничной, подал ей коробку и, сбросив с себя на пол шубу, направился в залу тем петушиным шагом, каким обыкновенно ходят комики Александринского театра, играющие водевильных отцов.

– Где это ты так разукрасился? – спросила его жена.

– Известно где: у парикмахера, – отвечал Федор Кузьмич. – Теперь от нечего делать по вечерам я буду разучивать разные роли, а после, Бог даст, и при публике сыграю. Я чувствую, что у меня есть дарование, не скажу – талант, а дарование есть. На первый случай я купил себе у парикмахера четыре паричка, коробку красок, волосиков для бакенбард и баночку клею. И ведь как дешево дал! За все двадцать пять целковых. Вот я вам их сейчас покажу.

Он начал вынимать из коробки парики.

– Вот этот, что у меня на голове, – преимущественно для «Аза и Ферта», а эти туда-сюда… для других водевилей. Впрочем, завтра придет парикмахер, так я ему еще один паричок закажу. У меня есть идейка. Такой чудной закажу, что актеру Алексееву и во сне не снился.

Глафира Ивановна ничего на это не возражала. Она молча глядела на мужа и дивилась его безобразию.

– Папенька, а вдруг у вас навсегда так лицо останется? – заметила дочь.

– Гм, вот дура! «Останется»! Никогда не останется! Теперь только стоит его вымазать помадой и обтереть полотенцем, так еще чище твоего будет, – проговорил Федор Кузьмич. – Я и тебе, Катя, дам выучить несколько ролек; тогда мы с тобой можем некоторые водевильчики разыгрывать.

– Папенька, да я не умею…

– Выучу. Даже и мать может.

Молча до сего времени, Глафира Ивановна вспыхнула. – Нет, уж покорно благодарю! Ты можешь себя хоть в медвежью шкуру зашить, а я себя дурачить не позволю, – заговорила она. – Спасибо, Федор Кузьмич! Лучшего я от тебя ничего не дождалась в двадцать лет замужества. Спасибо!

– Да ты не понимаешь, потому так и говоришь, а вот как завтра принесет тебе парикмахер паричок, наденешь его, да загримирую я тебя, так ты и сама рада будешь.

– Нет, извините, я скорей позволю себе в лицо наплевать, а уж пачкать себя не дам.

– А дашь!

– Не дам!

– Я тебе говорю – дашь! – крикнул Федор Кузьмич и топнул ногой.

Глафира Ивановна взвизгнула, зарыдав, поплелась в спальную и легла поперек кровати.

А Федор Кузьмич все еще ходил по зале петушиным шагом, останавливался перед зеркалом и гримасничал. На сцену эту из прихожей из-за угла, еле удерживаясь от смеха, смотрели горничная и кухарка. Они были совершенно убеждены, что хозяин допился до чертей.

Наконец приблизилось время обеда. Заплаканная Глафира Ивановна поднялась с постели и велела подавать на стол кушанье. Федор Кузьмич все еще не снимал парика.

– Снимешь ли ты хоть за обедом-то твой поганый череп? – проговорила супруга.

– Зачем же снимать? – возразил Федор Кузьмич. – Так лучше. По крайности, привыкаешь. С париком, матушка, обращаться нужно привычку да и привычку.

Глафира Ивановна вспыхнула.

– Черт ты эдакий! Да как же ты перед обедом молиться-то будешь в парике? – воскликнула она.

Федор Кузьмич действительно этого не сообразил; подумал, снял парик, стер с лица краску и, вымывшись, сел за стол.

Ложась после обеда всхрапнуть, он сказал жене:

– Глаша, напомни мне после послать за портным, что приказчикам платье починивает. Я ему отдам из моего старого сюртука сделать комический фрак.

Супруга только руками всплеснула.

Весь вечер был употреблен на гримировку, примеривание париков, разучивание роли и пение куплетов.

Обыденная жизнь Федора Кузьмича перевернулась вся кверху ногами и потекла совершенно особым образом. Знакомые два актера, Секиров и Бравин, являлись к нему чуть ли не каждый день, и перед ним разыгрывались водевили и сцены из комедий. Катенька чуть не со слезами на глазах играла также. В ход пускались даже приказчики. Только одна Глафира Ивановна сумела отбиться от мужа и ни разу не дала загримировать себя. Сцены эти разыгрывались среди великого бражничанья. Даже приказчикам дозволялось напиваться, лишь бы учили роли. Каждый вечер с восьми часов в углу ставилась закуска, водка и вина. Нередко и актеры, подпив, надевали на себя парики и лицедействовали. Секиров притащил даже комический фрак и спел куплеты «Купец лавку отворяет», с воодушевлением рассказывая, какой фурор производил он этими куплетами и вообще комическими ролями в провинции; Бравин же вспоминал какое-то старое время, когда он играл Гамлета. Катенька уже ничего больше не разучивала на фортепиано, как аккомпанементы к водевильным куплетам. Парикмахер являлся тоже очень часто, потому что у Федора Кузьмича то и дело являлась «идейка» насчет какого-нибудь паричка.

– Сделай ты мне, братец, такой парик, – говорил Федор Кузьмич, – чтобы голова была вся голая и волоса были бы только сбоку… Эдакая длинная прядь… И чтоб она зачесывалась на темя, только так, чтоб самое темя сквозило. Понимаешь?

– Уж будьте покойны: такой парик сделаю, что животики надорвут, смеявшись, – уверял парикмахер, и точно, приносил такой парик, который походил на что угодно, только уж отнюдь не на человеческий череп, покрытый волосами.

Федор Кузьмич заказал даже декорации, и вот из залы была вынесена мебель, и три четверти комнаты занято сценою, на которой раз в неделю разыгрывались уже целые водевили. Зрителями были, однако, немногие, только избранные знакомые. Большинство же знакомых и родные Федора Кузьмича положительно решили, что он с ума сошел, и даже начали избегать с ним встречи.

– Теперь бы мне только двух-трех актрис добыть, и тогда бы я был спокоен, – говорил Федор Кузьмич Секирову и Бравину. Те было обещали привести, по их уверению, двух отличных актрис, но Глафира Ивановна напрямки объявила, что как только актрисы покажутся, то она им тотчас же выцарапает глаза. Во избежание скандала актрисы приведены не были, и Федор Кузьмич принужден был ограничиться дочерью и какою-то бедною родственницею, которую нарочно для этого взял в дом и в награду за актерство обещался выдать замуж.

Но и этого было мало Федору Кузьмичу. Первый публичный дебют в роли старика-лакея не выходил у него из головы. Закулисная суматоха, беготня и послеспектакльное пиршество до того засели к нему в голову и так понравились, что он задумал сам устроить публичный спектакль любителей и сыграть в нем роль отца в водевиле «Аз и Ферт», который он считал перлом водевильного искусства.