Текст книги "Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников"

Николай Александрович Лейкин
Воскресные охотники
Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников

© «Центрполиграф», 2021

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2021

Воскресные охотники

Весенняя охота

1

Был апрель в половине. Нева только еще вскрылась ото льда. По воде то там, то сям плыли большие белые ноздреватые льдины. К одной из промежуточных пристаней шлиссельбургского пароходства подошел большой пароход, пришедший из Петербурга, и, шипя парами, начал выпускать пассажиров. Вышли на пристань четыре мужика в рваных полушубках и с большими пилами за плечами, вышла баба с котомкой, с закоптелым котелком и жестяным чайником, выпрыгнул и охотник, средних лет мужчина, и стал высаживать собаку, таща ее на цепочке. Охотник был одет в чрезвычайно причудливый наряд, состоящий из желтой замшевой куртки на лисьем меху и из меховой шапки с ушами на манер капора. Плоские пуговицы куртки поражали своей величиной, были чуть не двух вершков в диаметре и имели на себе изображения собачьих голов. Кожаные сапоги с войлочными от икр до колен голенищами оканчивались раструбами и походили на средневековые испанские сапоги. К охотнику тотчас же бросился старик-егерь, в заплатанной серой куртке с зеленой облинявшей оторочкой, принял от него собаку и стал стаскивать с него ружье в чехле, перекинутое через плечо.

– Ивану Павловичу доброго здоровья! Первым из охотников изволили обновить навигацию, – заговорил он. – И Фингалка с вами… Здравствуй, Фингалка… Кажись, Фингалка-то у вас, Иван Павлыч, немного похудел.

– Чудак-человек. Собаке худоба не мешает. Нарочно выдерживал его зиму, чтобы не разжирел, – отвечал охотник и спросил: – Неужто и в самом деле я первый на пароходе?

– Как есть первый. Ведь вчера только и пароходы-то начали ходить. Пожалуйте саквояжец-то ваш. Фляжечку не снимете?

– Что ж фляжку-то снимать! Велика ли в ней тяжесть!

Они начали взбираться по ветхой скрипучей лестнице на берег. В береговых рытвинах лежал еще снег, деревья и кустарники были голы и не успели даже надуться почками.

– И зимой ни разу не приехали к нам, как есть ни разу…

– Да что же было делать при таких страшных снегах? – отвечал охотник. – На лыжах я ходить не умею. К тому же и морозы… Ведь смучали зимой двадцатиградусные морозы.

– Беда… Чистая беда. У нас и не двадцатиградусные морозы, а по тридцати пяти градусов стояли. Углы от морозов трещали, право слово. Не натопиться было – вот до чего. Бывало, так в полушубках и спали. Лежу я раз ночью на плите – вдруг удар, словно из пушки. А это мороз об угол…

– Ну?! Неужто так сильно?

– С плиты чуть не свалился – вот до чего. Немного погодя опять. А потом в третий раз. А за задворками волки воют.

– Неужто волки на деревню приходили? – удивился охотник.

– За нашей охотничьей сборной избой все ночи простаивали, – отвечал егерь. – Все собак караулили. Запах-то собачий чуют – ну, и караулят.

– Стоят и воют?

– Стоят и воют. Да ведь как воют-то! В трель.

– С голоду?

– Само собой, с радости не завоют. Ведь на деревне всех мужицких собак переели, а потом уж и к нашим собакам подбираться стали.

– Что ж ты их не стрелял?

– Позвольте… Как же их стрелять, коли ничего не видать? Ночь темная, зги не видать, а волк – он хоть и воет, но сидит, притаившись за углом, сидит и собаку караулит. – Охотничьих-то собак не попортил?

– Как возможно попортить! Берег я их пуще глазу. Чуть после сумерек – сейчас уж выводил на цепочке. Да у меня, правда, зимой-то только две собаки и было: докторова да Семена Гаврилыча.

– Приезжал доктор-то зимой?

– Приезжал раз, попробовал на лыжах, провалился – и уж больше ни ногой… А только и снега же были! Господи! И посейчас снегу в лесу на аршин, где его солнцем не хватает, а ведь уж река разошлась.

Они вышли на деревню.

– В сборную избу прикажете? – спросил егерь.

– А то куда же? Ну что, какие у вас в деревне новости? – задал вопрос охотник.

– Новый кабак открылся.

– Здравствуйте! Мало было. Это который?

– Да ежели две штофные лавки считать, то пятый. Теперича, Иван Павлыч, у нас канканерция на деревне началась. Такую водку везде продают, что просто шаль. Иван Родионов так воспламенился, что новое сукно в трактире на бильярде сделал. «Пущай, – говорит, – буду я на отличку…» Это перед новым кабатчиком-то. Тот шарманку у себя поставил, а Иван Родионов говорит: «Я ему органом нос утру». Красные занавески в чистой половине на окнах повесил, в углу купидона поставил. К каждому стаканчику кильку даром предоставляет. Новый кабатчик сад на дворе разводить собирается. «Пусть, – говорит, – господам охотникам будет в свое удовольствие». А Родивонов вчера такие слова говорил: «Заведу, – говорит, – маркитанта для селянок и дутых пирогов – пусть господа охотники кушают на питерский манер».

– Вот это хорошо. А то ведь прежде у него ничего, кроме крутых яиц, на закуску достать было нельзя, – сказал охотник.

– Бикштесы с гарниром будет стряпать, фрикадель…

– Ну, ну, ну…

– Верно-с. «Я, – говорит, – сам в погибель войду, а уж его погублю». Это то есть нового-то кабатчика. Страшная канканерция! Тот соловья над стойкой в клетке повесил, а этот – канарейку. У того новая вывеска с чайниками, а этот говорит: «Я, – говорит, – флаг повешу». Теперича друг дружку иначе и не называют, как «подлец» и «мерзавец». Иван Родионов: «Что, – говорит, – у того подлеца, как?» А этот: «Нового чего не придумал ли мерзавец-то?» Так и разговор у них. Словно у друг дружки и имени христианского нет. Даже и не кланяются. Встретятся – друг перед дружкой козырем. А жены их – так даже потеха!.. Пройдет одна мимо другой – тьфу! А та ей в ответ: тьфу! А разговора никакого. Вот оно, наше новое-то заведение. Не желаете ли зайти? – предложил егерь.

– Мимо.

– Ей-ей, водку такую дают, что просто одно воображение.

– Иди, иди в сборную избу.

– Пиво – тоже первый сорт… – продолжал егерь, умильно поглядывая на расписную вывеску трактира и постоялого двора, но, видя, что охотник не сочувствует его словам, отвернулся и прибавил шагу.

2

Май в начале. В селе Ивановском, на берегу реки Невы, близ пароходной пристани сидит, поджидая шлиссельбургский пароход, пожилой человек в охотничьих сапогах, с пустым ягдташем и двумя ружьями в чехлах за плечом. Одет он в войлочную шапку и подпоясанный ремнем серый, солдатского сукна, пиджак с когда-то зеленой, но ныне окончательно выцветшей оторочкой. Он изрядно выпивши, покуривает окурок папиросы, поминутно сплевывает и говорит двум стоящим перед ним мужикам:

– Ты думаешь, егерь – дело плевое? Нет, брат, шалишь! Егерь должен быть человек умный, да и образованность нужна. Теперича нужно знать, как с собакой обойтись, как что… а она у хороших господ только на французском диалекте и понимает. Так вот ты и учти… И все эти французские слова надо знать. Понял?

– Ну, и по-русски поймет, – отвечает мужик в замасленном зипуне.

– Английская собака да по-русски?.. Ну, значит, ты не знаешь. Попробуй, прикажи ей по-русски – ну, никакого толку и не выйдет. Когда я егерем к графу Калатуеву определился, я сам так думал, ан вышло совсем напротив. И когда граф, дай Бог им царство небесное, обучили меня иностранным собачьим словам, то тут я и увидел свет. Русская собака – она и по-русски поймет, ей все равно, а попробуй ты с иностранной… И вот с тех пор господа стали меня наперерыв рвать: Игнатий, иди к нам. Игнатий, соблюди собаку… И всем угодить стараешься. Кроме того, нужно вино знать. Нужно знать, что коньяк, что ром. А ты отличишь ли ром от коньяку? – Ну вот… Под городом живем, а не захолустные, – отвечает мужик. – Пивали.

– Ты кабацкий ром от коньяку отличишь, а господский тебе не отличить, ни в жизнь не отличить. Опять же ром есть красный и белый, и обязан ты знать, что к чему идет. Я вот знаю… Знаю и собак… Я собаку зажмурясь узнаю, стоит мне ее только за нос потрогать – сейчас я и отрапортую, какая она. А собак есть, может статься, двадцать сортов. Я и не одни собачьи слова знаю. Пусть господа промеж себя по-французски заговорят – сейчас пойму. Знаю и хмельные слова, знаю и слова об женском поле. Двадцать семь годов, братец ты мой, промежду господ, так, стало быть, слава тебе господи… Теперь вот купцы среди охотников появились… С купцом надо особо… Он особое обхождение любит, и баб он любит круглых и рыхлых… У меня был охотник такой, что я за ним стул таскал и складной стол… От докторов ему вышло предписание, чтобы насчет моциону – ну, он и взялся за охоту. А сам грузен, ходить не может. Протащишь его версты с полторы, да и посадишь на стул, а сам застрелишь ему птичку-другую – ну, он и рад, сейчас рубль в зубы. Так вот все это, друг любезный, надо знать, – закончил егерь, обернулся и стал смотреть по сторонам. – Однако наши-то охотнички что-то не едут. Не сделали ли где опять перепутье, да не застряли ли?

– Не дураки выпить, надо статься? – спросил мужик в пиджаке, опоясанном красным кушаком.

– Каждый охотник уж, знамо дело, выпить не дурак. Что и за охота, коли насухую! Сырость, ветер… Как тут не выпить! Того и гляди, ревматизму схватишь, коли не пить. Сегодня вот всю ночь прохороводились. Две четверти было у них на пятерых, да я шестой.

– И прикончили?

– Прикончили. На воздухе да в холодке-то ведь пьется. Опять же колбаса эта у них с перечком…. селедки копченые… С соленой закуской чудесно. Выпили и ни в одном глазе… Поспать вот только теперича нужно. Сдам ружья, да и на боковую.

– Убили ли что?

– Еще бы не убить! Тетерев есть. Убил я и им передал. Хотели они в лотерею его промежду себя разыграть, да не знаю, разыграли ли.

Егерь прислушался и сказал:

– Едут.

В отдалении послышался колокольчик. Минут через пять показались охотники. Двое из них были с собаками. Один был для чего-то в кавказской бурке, другой – в резиновом пальто, хотя погода была ясная. Егерь встал со скамейки и направился к ним.

– Рыбки, ваша милость, изволили по дороге купить? – обратился он к белокурому усачу, заглядывая в его ягдташ.

– Жене в подарок везу. Нельзя безо всего домой явиться, – отвечал тот. – Дичи нет, так уж хоть рыба. – Кому птица-то у вас досталась?

– Евстигнею Петровичу. За эту птицу он обязан всех нас на пароходе завтраком угостить, – отвечал рыжий бакенбардист, в бакенбардах которого торчала солома.

– А я думал, вам. У вас что-то ягдташ-то набит.

– А это у меня березовые почки в газетной бумаге. Везу домой, четвертушку настоять.

– На березовых почках чего лучше! Самый приятный настой.

– Еще бы, и лекарственный.

Мужик в пиджаке улыбнулся, толкнул в бок мужика в синем зипуне и сказал:

– Барин по березовым почкам охотился, почек настрелял.

– Ты не скаль зубы-то! Не твое дело! – крикнул на него рыжий бакенбардист. – В хорошую охоту я по десятку птиц стрелял. А теперь какая охота! Нешто теперь охота! Теперь скоро и совсем ее кончать надо. Николин день на носу. Почитай, уж в последний раз по весне и приехали-то. А ты зубы скалишь.

– Плюньте на них, Михаил Иваныч, – остановил его егерь. – Народ без понятиев. Нешто они понимают господский обиход! Собачку с собой возьмете или мне оставите?

– Возьму, возьму. А вон Алексей Сергеич муравьев бутылку набрал, – кивнул бакенбардист на человека в бурке.

– Муравьи – тоже прелестная вещь для домашнего обихода. От ломоты ли, спину ли разбить – первое дело. Надо только их в печке заморить – и когда из них спирт выйдет – им тереться. Пожалуйте вашу двустволку, Алексей Сергеич… Извольте получить. А только и двустволка же эта у вас новая! Прелесть одна.

– Влет по муравьям бьет, – пробормотал мужик в пиджаке, улыбнулся и отвернулся.

Егерь скосил на него глаза и, обратясь к охотникам, произнес:

– Покажите, господа, тетерева-то им… Пусть они посмотрят хорошенько, какой боров этой двустволкой убит, тогда и не станут говорить, что по муравьям влет бьет. Михаил Иваныч, у вас, что ли, тетерев-то?

– Нет, у меня сморчки в ягдташе. Птица у Евстигнея Петровича.

– Сморчки, – снова улыбнулись мужики. – По сморчкам стрелять еще лучше.

– Да разве я стрелял, чертовы куклы! Я сморчки у бабы купил.

– Вот тетерев, вот! – возгласил хриплым басом высокий черный охотник в клеенчатом пальто, полез в ягдташ, вынул оттуда птицу и потряс ее перед глазами мужиков.

– Пароход-с, – сказал егерь. – Извольте спускаться на пристань. Когда изволите к нам опять пожаловать? – Да разве уж после Николина дня в воскресенье на последях сюда приехать, – отвечал охотник в кавказской бурке.

– Ждать будем, ждать будем. Я для водки-то приготовлю черносмородинных почек.

Охотники начали спускаться на пристань.

Осенняя охота

– Фу ты, пропасть! Бродим, бродим по лесу и полянам, а хоть бы ворона попалась! Где же птица-то? Куда она делась, черт возьми! – плюнул толстый грузный охотник, в высоких сапогах, подвязанных выше колен ремнями, в серой куртке со светлыми пуговицами и с зеленой оторочкой, с франтовским ружьем за плечами и с ягдташем, в сетке которого виднелись три красных гриба. – Где же птица-то? – еще раз обратился он к сопровождавшему его мужичонке в рваном пиджаке, опорках на босую ногу и в замасленной, как блин, фуражке с надорванным козырьком.

– Распугали, ваше высокоблагородие. Очень уж здесь много охотников ходит, – отвечал мужичонка. – Опять же теперь осенью и бабья нация тронулась за грибами в этот лес. А за бабой солдат пошел. Сами знаете, здесь у нас солдаты стоят – ну, им и лестно. Изволили видеть даве парочку с подсолнухами? Птица ничего этого не любит.

– Хоть бы ворона, простая ворона, а то и того нет! – повторял охотник, снимая с головы фуражку с длинным козырем и отирая со лба обильный пот платком.

– Вороны, ваше высокоблагородие, теперь по деревням цыплят воруют. Зачем им тут быть! Вон дятел в сосну долбит. Если желаете позабавиться – стреляйте. – Ну, вот… С какой стати я буду зря ружье коптить? Ружье у меня двести пятьдесят рублей… А ты ведь повел меня на тетеревиных выводков.

– Будут-с. Имейте только терпение.

– А скоро?

– Да вот в глушь войдем. Версты две – две с половиной.

– Фу, даль! Я и так устал как собака.

– Так присядьте вот тут на пенечек. В лучшем виде отдохнуть можно, а я тем временем кругом и около грибков вам поищу.

Охотник грузно опустился на пень.

– Уж, само собой, у нас здесь господская охота больше для променажу, – сказал мужик. – Первое дело – для променажу, а второе – чтоб выпить и закусить на легком воздухе. Вот-с гриб. Пожалуйте… Все-таки не с пустым ягдташем. Теперь четыре гриба будет.

– Я думаю, брат Спиридон, сейчас выпить и закусить.

– Самое любезное дело, сударь. Выпейте – сейчас вам и силы поддаст. Отдохнете на пенечке, ружьецо мне передадите, чтобы не тяжело вам было идти, и побредем мы тихим манером к выводочкам-то.

– Да есть ли выводочки-то? Может, ты врешь? Трезор! Куш! Ляг тут!

Породистый сеттер с высунутым языком и в дорогом ошейнике, тяжело дыша, опустился у ног охотника. Охотник передвинул из-за спины фляжку, оплетенную камышом, и стал отвинчивать от нее стаканчик. Потом он достал из кармана куртки сверточек в бумаге и развернул из нее три бутерброда. Мужичонка стоял перед ним, улыбаясь, и говорил:

– И меня, егеря, ваша милость, не забудьте.

– Выпить дам, но закуски у меня мало.

– Закуски мне, ваше благородие, не надо. Я так… А то травкой… Вон щавель растет. Кисленьким куда приятно…

– В самом деле, щавелем хорошо закусить. Давай и мне щавелю, – сказал охотник.

– Щавель – первое дело. Пожалуйте… Полковника Кожухова изволите знать?.. Всегда щавелем закусывают. Прекрасный барин, такой барин, что поискать да и поискать. И всякий раз, как на охоту приедет – новая водка и самая что ни на есть особенная. То полынная, то на березовых почках, а нынче вот приезжал, так на персиковых косточках фляжку привез. Вкус – в рай не надо, и вкусная-превкусная.

Охотник выпил, крякнул и стал жевать листок щавеля. – А ведь щавель-то – в самом деле хорошая закуска, – произнес он.

– Первое дело, ваша милость. Теперича ежели кто из охотников лишнее переложит и кого мутит – первое дело щавель. Я уж так щавельку листики и подаю. Сельтерской воды в лесу нет, капель тоже никаких нет – чем господина выпользовать? Сейчас щавель.

– Пей.

Охотник подал мужику стаканчик. Тот, еще не пивши, облизнулся.

– Желаю здравствовать, ваше высокоблагородие. Дай Бог вам на многие лета всего хорошего, – поклонился он и медленно выпил стаканчик. – Ух, зажгло! И что это у господ всегда за водка такая чудесная да крепкая! Вот бы у нас в кабаке такую продавали, а то ведь воду, одну воду, чтоб им ни дна ни покрышки, дают, дьяволы. – Такой крепкой водки и в дорогих ресторанах не держат. У меня к каждой настойке спирт очищенный прибавляется. Ты знаешь ли, какая тут крепость?

– Да как не знать, сударь. Сейчас слышно. Это у вас настой-то какой?

– Листовый. На черносмородиновом молотом листе.

– Сад, совсем фруктовый сад во рту, – умилялся мужик.

Охотник съел бутерброд. Мужик, побродив около деревьев на полянке, принес еще гриб.

– Это, сударь, хоть и сыроежка, а гриб хороший. Возьмите и его, – сказал он, умильно взглянул на охотника и спросил: – Повторили по стаканчику-то?

– Думаю, не довольно ли? Стаканчик довольно большой.

– Хромать будете об одном стаканчике, ваша милость. Нехорошо.

– Ты думаешь?

– А то как же? Меньше двух охотники на привале никогда и не пьют.

– Ну, будь по-твоему.

– Егеря не забудьте, ваша милость. Егерь вам услужит. Вот-с пожалуйте щавелий листочек на закуску.

Опять последовала выпивка. Охотник съел три бутерброда и стал позевывать.

– Ты говоришь, версты две до тетеревиных-то выводков? – спросил он.

– Да, пожалуй, и больше будет, – отвечал мужик.

– Гм… Черт возьми, как здесь все далеко. Да есть ли еще выводки-то?

– Есть, есть. Насчет этого будьте покойны. Помилуйте, ведь мы для господ их разыскиваем.

– Да, может быть, ты с пьяных глаз их видел?

– Господи! Да что вы за невероятный человек такой! Трезвее вот этого гриба я был. Пожалуйте грибок… Положите в сумочку. Это уж красненький будет.

– Грибов много, а птицы нет, – зевнул охотник, пряча гриб в ягдташ. – А что, ежели теперь обратно, на деревню, в охотничью избу идти, ближе это будет, чем до твоих тетеревиных выводков?

– Ближе, ваша милость, как возможно.

– Ну, а по моему расчету, мы уж версты три прошли, а то и больше. Знаешь что? Не пойду я на выводков сейчас, а пойду после обеда. Пообедаю, посплю – и пойду. На телеге туда можно проехать?

– Можно, можно, сударь. С полверсты разве что пешком идти придется.

– Ну, так вот ты мне и тележку подряди, а теперь домой.

– В лучшем виде подряжу, ваша милость. Идем.

Охотник поднялся с пня.

– Пожалуйте мне ваше ружьецо-то. Чего его вам таскать! Пойдете вы полегоньку, будете грибки собирать. – Да, да… Хорошо бы к обеду грибов двадцать набрать на жаркое. Хозяйка бы сжарила мне их.

– Наберем-с, в лучшем виде наберем. Супруге в подарок еще свезете – вот сколько наберем. Теперь грибов много. Вот гриб-с… Да и какой большущий и ядреный!

Охотник и егерь возвращались в деревню.

Дождик захватил

Хрустит валежник под ногами, шелестит желтый опавший лист, посвистывает ветер между березовою и осиновою порослью. Пни, пни, гниющие и поросшие мохом пни без конца. Холодно, сыро. Сентябрь на исходе. Солнце то проглянет на минуту из-за туч, то опять скроется. Впереди бежит охотничья собака, останавливается и нюхает воздух; понюхает и опять побежит. Сзади следует барин в охотничьем костюме. Все на нем новое, казовое, хорошее. Прелестная двустволка висит на плече, у бедра пустой ягдташ и неизбежная франтовская фляжка с привинченным к ее горлышку серебряным стаканчиком. Рядом с барином идет красноносый гунявый мужичонка – егерь Панкрат с тульским ружьем на плече. На голове у него замасленный картуз с разорванным пополам козырьком. Одет мужичонка в какую-то рваную женскую кофту, опоясанную ремнем, из которой местами видна вата. Панкрат полупьян, ступает стоптанными сапожонками нетвердо и говорит без умолку, сообщая барину разные новости.

– А вчера вот тоже случай… Не думали и не гадали… Да и никогда этого у нас в нашей округе и не было. У Кокорихи в усадьбе флаг украли, – говорил он. – Кокорихину усадьбу знаете – так вот у ней. Вчера их работник в сережинском кабаке сказывал. Пришли, сняли с мачты и увели. Ни в жизнь у нас этого не случалось, чтоб у своих воровать. Чужих обворуют – это точно, а чтобы своих – ни боже мой. И куда им флаг? Впрочем, и то сказать: на кушак годится. Дозвольте, Алексей Павлыч, папиросочку закурить.

Барин вынул портсигар, достал папиросу и подал.

– Набаловался я с господами насчет папиросок. Своя-то трубка уж и не курится, – продолжал Панкрат. – Право слово. Да и вообще у нас ноне… Господин Портяев – уж на что мужчина строгий, за семью замками живет, а и у него с неделю назад кучерской кафтан из сарая ушел. На солдат полагают. Копали тут у него солдаты картошку. Испьянствовался ноне народ, ужасти как – вот это отчего. Пьянства да буянства такие пошли.

Барин улыбнулся, посмотрел на красно-сизый нос Панкрата и сказал:

– Не тебе осуждать пьянство. Слепой кривому глаз колет.

– Зачем так! Я, сударь, этому подвержен, это точно, но я себя соблюдаю. Я егерь, мне не выпить нельзя, потому должность у нас такая треклятая, а чтобы дебоширить и драться я – упаси боже. А ведь это что же: вчера у сдвиженского мужика дух отшибли, губу разорвали – до того колотили. И из-за чего началось? Продал он попу улей, получил деньги, пришел в кабак…

– Панкрат! Да скоро ли же куропатки-то? – перебил его барин.

– Наведу, наведу. Вы, ваше благородие, насчет куропаток не сумлевайтесь. Ваши будут. Деваться им некуда. Вот сейчас лядину пройдем, на сухое место ступим – тут они и будут. Выводки прелесть. Вон уж собачка их почуяла. Ах, то есть и собака же у вас, Алексей Павлыч! – Да, это пес добрый! – отвечал барин.

– Цены нет вашей собаке. Смотрите, как бы не украли.

– Типун бы тебе на язык.

– Нет, я к тому, что воровство-то ноне у нас… На прошлой неделе ехал балахновский сторож и сапоги новые вез, заехал в кабак в Сережине, приезжает домой пьяный – нет сапог. Народ-то уж нынче очень избалован стал.

– Не тебе осуждать. Ты, брат, сам избалован.

– Одначе я не ворую.

– Врешь. У Коромыслова щенка украл.

– Так ведь это я не для себя, а для Валентина Павлыча. А для Валентина Павлыча я не токмо что щенка – ребенка уворую. Очень уж господин хороший. Два рублика мне за щенка-то пожертвовал. То есть верите, Алексей Павлыч, до чего ноне народ избалован! Тут вот у нас в четырнадцати верстах мужик Давыдка Еж есть. Еж он по прозванию. Так за двадцать четыре рубля жену свою барину-охотнику продал. Тот так и увез ее в Питер. Теперь у него в Питере живет и в браслетках щеголяет.

– Скоро ли куропатки?

– Да уж наведу. Будьте покойны. И такие, сударь, выводки, что вы вот из этого самого серебряного стаканчика два раза мне поднесете за них. С чем у вас ноне фляжка, Алексей Павлыч?

– С березовкой, – отвечал барин.

– Чудесная водка, пользительная. Кустик вот сейчас на бугорке выбрать, на пеньке присесть – первый сорт. Жену свою продать! Ах ты господи! Ну, нешто не баловство это? Оттого тут у нас и хлебопашество всякое упало. Катушкина знаете? Кривой такой. Ноне и не сеял. Дочь отпустил в куфарки, сыновья в извоз ездят – тем и питается. А уж и пьет же!..

– Да ведь и ты не сеял.

– Я? Я дело другое. Я егерь. Зачем мне сеять? Я от господ питаюсь. Меня господа прокормят. Стаканчик поднесут, колбаски с булочкой дадут на закуску – вот я и жив. Да и не стоит сеять-то ноне, ваше благородие, будем говорить так. Вот я свои полоски старосте за девять рублей сдал и прав. Чего мне? Старуха моя брусникой да грибами заработает. Корье ноне ее звали драть – и то не пошла… «Чего, – я говорю, – ты, дура, не идешь? Ступай! По крайности мужу на вино заработаешь». – «Нет, – говорит, – Панкрат Семеныч, будете вы и от господ сыты…» Вот старуха у меня обленилась, это точно. Она набаловалась – это действительно. В праздник без сороковки обедать не садится. Я-то по праздникам все с господами на охоте, так ее и поучить хорошенько некому – вот через это и избаловалась. Прежде она у меня и сеяла, и картошку сажала, а теперь вот что ты хочешь! «Зачем, – говорит, – Панкрат, нам сеять? Сдаем мы за тридцать рублей в лето избу господам-охотникам – вот мы и живы…»

– Смотри. Что это? – прошептал барин.

– Кажись, куропатка, – тихо отвечал Панкрат.

Собака замерла и делала стойку. Пауза. Раздался выстрел, за ним другой, наконец третий. Оба промахнулись. Птица захлопала крыльями и виднелась между голыми деревцами.

– Заряжайте скорей, Алексей Павлыч, заряжайте, – говорил Панкрат.

Барин вложил патрон, но было уже поздно. Стал заряжать свое тульское ружьишко и Панкрат.

– Какая досада! – говорил барин. – Какой тетерев здоровый был.

– Не обижайтесь, Алексей Павлыч, сейчас на куропаток наведу, – утешал его Панкрат. – Дождик-то только вот разве что начался. Ах, уж и погода же нынче! Передохнуть дождь не дает. Только выглянет солнышко – смотришь, опять скрылось за тучу и зарядил дождь. Ведь вот весь мокрый иду. Вот кабы теперь да из фляжечки вашей… – начал он заискивающим тоном.

– Наведи прежде на выводков, – перебил его барин.

– Наведу, Алексей Павлыч, сейчас наведу. Давайте вот влево держать на сторожку. Тут сторожка сейчас будет. Ведь вот от порубки охраняют лес, а смотри как везде вырубили! Тo и дело свежие пни попадаются. Ох, грехи, грехи! А и грешен же здешний сторож Ефим. Только слава, что сторож, а будем говорить так, что первый мазурик, со всеми ворами заодно. Дай полтину и руби. Ужасти как нынче народ избаловался!

Лес становился гуще. Показалась сосна.

– Вы вот давеча, Алексей Павлыч, говорили насчет посевов, – опять начал Панкрат. – А стоит ли по нынешним временам сеять? Вот я сдал свои полоски старосте и прав. Овес ноне у лавочника купить – четыре рубля с гривенником, картошку вон по тридцать пять копеек мешок продают, рожь нипочем, сено никто не покупает даже, так какой тут посев! Так уж разве у кого заведено, так чтобы не останавливать. А мне какой расчет? Лошади у меня нет. Коровенка… Да и коровенку к зиме думаем продать. Молочишка понадобится, так на пятачок и купим. А ведь за коровой уход нужен. А старуха у меня обленилась. А потом ежели говорить так, то я от господ сыт, а ей дочка из Питера нет-нет да и вышлет что ни на есть. У меня, ваше благородие, дочка хорошо в Питере живет, на манер барыни живет. То есть она, собственно, у барина в услужении, и надо бы ее, шкуру барабанную, хорошенько мне проучить за ейное уксусное поведение, ну да кто Богу не грешен, царю не виноват. Берегу ее, чтобы под старость нас со старухой кормила. Она и теперь: то мне на табак, то старухе свои обносочки с оказией… Нынче господских сигарок пятнадцать штук мне прислала, потом жилетку такую травками господскую, от своего барина. Не сумел только я сберечь-то ее, а жилетка чудесная была, дай бог здоровья Танюшке. Танюшкой у меня дочь-то звать. И как это только она над своим барином властвует, так это просто удивительно! Пожилой уж он и с женой не живет. Да, вот на это дал ей Господь разум. В бархатном пальте щеголяет, при цепочке и при часах ходит. По весне я возил господину Голубцову щенков от евонной рыжей суки, так заходил к ней. Бикштес изжарила и сразу полдюжину пива выставила. «Тятенька, кушайте, тятенька, закусите». Нет, она хоть и набаловавшись, а почтительная. Три рубля потом на дорогу мне дала, слова не сказала. Живет она у барина по кухарочной части, а ежели будем рассуждать так, то на манер как бы в воспитальницах. Пошла она меня провожать на железную дорогу, вырядилась, так я думал, что барыня. Ей-богу. Сзади это у ней во как оттопырившись.

– Где же выводки-то? Где куропатки? – перебил Панкрата барин.

– А вот сейчас. Уж я наведу, наведу вас, Алексей Павлыч, имейте только терпение. Одно вот, что дождь, а куропатка, она дождя не любит. Эх, дождь-то зачастил! А ведь вы, барин, промокли, – сказал Панкрат.

– Да. Но что же из этого?

– И я-то промок. Конечно, мы к этому привычны, но главная штука та, что куропатка дождя боится. Зря идем. Лучше переждать дождик. Переждать и пообсушиться. Вон сторожка стоит. Тут можно.

– Знаю, знаю, к чему ты подговариваешься, – пробормотал барин.

– Эх, ваша милость! Нам бы только господам угодить, потому мы обязаны указать такое место, где господин обсушиться может. А здесь в сторожке сторожиха вашей милости и самовар поставит, и все эдакое.

Панкрат наклонился к уху барина и шепнул:

– Здешняя сторожиха и коньяк для господ охотников держит. Право слово, держит. Привозят им его, а они для господ…

Барин улыбнулся:

– Веди, веди к ней. Что уж с тобой делать!

– Да я не для себя. Видит Бог, для господ.

Панкрат посвистал собаку и повел барина к почернелой сторожке, выглядывавшей из-за молодых деревьев.

А дождь так и сеял, как сквозь сито.