Текст книги "Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников"

Верховой ездок

По пыльному Парголовскому шоссе идут двое молодых людей. Один из них блондин, другой брюнет. Блондин в кожаных ботфортах со шпорами и с хлыстом.

– Теперь у меня две страсти: Катенька и верховая езда, – говорит блондин. – На Катеньке жениться и купить гнедую кобылу Диану, и тогда я на седьмом небе блаженства! Больше мне ничего в жизни не надо. Уютная квартирка, в ней эдакая черноглазая таракашка, а в конюшне – гнедая пава с точеной головкой. Прелесть! И ведь как дешево продают! За двести двадцать рублей. – Чего ты подпрыгиваешь-то, – остановил блондина брюнет. – Вот на балконе Муркины стоят и на тебя смотрят. Скажут: сумасшедший. Смотри, и Катерина Васильевна у них в гостях.

– Где? Где? – встрепенулся блондин, но тотчас же спохватился. – Впрочем, не хочу смотреть. Пускай она меня сама окликнет. Ежели любит, то окликнет.

– Не окликнет. Она на тебя сердита. И знаешь, за что? За то, что ты вчера с Варварой Петровной верхом рядом ехал. «Не понимаю, – говорит, – что нашел он интересного в этой выдре! Три дня подряд с ней ездит». – Интересного? Я Варварой Петровной интересуюсь! О господи! Да я ее терпеть не могу! Но тут особые обстоятельства. И все из-за проклятых лошадей! Она и я берем лошадей из одного манежа. И как только встретимся верхом – лошади наши и пойдут вместе. Или ее лошадь к моей подбежит, или моя к ее лошади, и уж тут хоть ты их зарежь! Прошлый раз я свою и хлыстом, и шпорами – ничего не помогает. Мужиков даже просил помочь. Взяли мою лошадь за узду, отвели ее и только оставили – опять к ее лошади подбежала. Бился, бился, но принужден был вместе кататься. Хуже манежных лошадей на этот счет нет. Вот когда у меня будет своя собственная кобыла…

– Ей что! Она этого не понимает. А только видит тебя все вместе с Варварой Петровной, ну и ревнует.

– Ревнует? Ах, какая прелесть! Да это восторг! Ревнует – значит любит. Мишель, смотрит на меня Катенька? – спросил блондин товарища.

– Смотрит.

– Ну, пускай смотрит. Не буду оглядываться. Пусть сама меня окликнет.

– Гаврила Семеныч! – раздался голос с балкона.

– Ага! Позвала! – чуть не во все горло заорал блондин и, подбежав к балкону, раскланялся. – Здравствуйте, Катерина Васильевна!

– В ботфортах со шпорами и с хлыстом! Опять, верно, идете, чтоб со своей прелестной Варенькой вместе кататься? Желаю вам утопать в блаженстве! – произнесла девушка.

Блондин вспыхнул.

– Уверяю вас, Катерина Васильевна, что это из-за упрямства проклятых лошадей, – сказал он. – Стоят вместе в одной конюшне и как увидят друг дружку, ну и пойдут рядом. Что мне Варвара Петровна? У ней вон нос утюгом и глаза рыбьи, так могу ли я ею интересоваться?

– Нос утюгом, но зато десять тысяч приданого и дача в Лесном.

– Я не корыстен, а ежели хотите знать, Варвара Петровна мне даже противна. А все из-за лошадей. Черти, а не лошади!

– Хорош же вы ездок, коли с лошадью никогда справиться не можете! Я вас пять раз видела рядом с этим утюгом и рыбьими глазами. И все пять раз вы не могли справиться с лошадью?

– В здешнем манеже такие одры, что с ними и сам Чинизелли не справится! А ездок я хороший. Я теперь вольтижировке учусь.

– Ну, прощайте! Не хочу вас задерживать, – сказала девушка. – Спешите, спешите к вашей прелестной амазонке, – прибавила она.

– Ах, боже мой! – застонал блондин. – Послушайте, неужели мне веры нет? Но я вам докажу, докажу… Я непременно сделаю какую-нибудь мерзость этой Варваре Петровне.

– Мерзости делать не надо. Но предупреждаю вас: ежели я вас опять с ней увижу, не показывайтесь мне и на глаза. Я с вами и разговаривать не буду, потому что она бог знает что про меня в «Озерках» на музыке сплетничает.

Блондин отошел, как в воду опущенный, но через минуту воспламенился и воскликнул:

– О, как она во гневе прекрасна! Заметил ты, Мишель, как она сверкнула глазками и нахмурила бровки! Немезида карающая, да и только! Нет, друг, довольно! Пан или пропал! Я ей сегодня же сделаю предложение. На двести рублей моего месячного жалованья из банка мы можем жить хоть бедно, но прилично. Сто семьдесят пять рублей в ее распоряжение, на хозяйство, а мне двадцать пять рублей на лошадь.

– Да брось ты эту верховую езду! – уговаривал его товарищ. – Ну что хорошего? Спина болит, нос себе ссадил, голову ушиб, и ко всему этому прибавилась эта Варвара Петровна.

– Ни за что не брошу. Я оживаю на коне. Когда-нибудь добьюсь, что у меня будет и своя гнедая. Я даже Катеньке сделаю сегодня предложение верхом на лошади. Это так поэтично! Подъеду и брякну. Услышу «да» – соскочу с коня и упаду к ее ногам; услышу «нет» – пущу коня марш-марш и исчезну от нее навсегда! Прощай, Мишель. Пожелай мне успеха.

Молодые люди разошлись.

Через пять минут блондин верхом на высокой и тощей лошади подъезжал к даче Катеньки. Сердце его билось учащенно. «Пан или пропал», – твердил он про себя, два раза опускал поводья и гадал на пальцах. Выходило «да». Сорвал ветку акации и погадал на листиках – тоже «да». Вот и Катенька в палисаднике.

– Ну что же, сделали мерзость вашей прелестной амазонке? – спросила она.

– Помилуйте, я еще не видал ее. Мерзость я сделаю на музыке. Поклонюсь ей при вас и покажу язык. Вот и пусть она знает… – проговорил он, остановив лошадь, и умолк. – Ну что ж вы стали? Поезжайте.

– Не могу. Я теперь «Всадник без головы». Читали вы этот роман? И от вас, Катенька, зависит возвратить мне голову. Вы одни только можете поставить ее на место.

– Я? Это очень интересно. Как же это так?

– Очень просто. Выдьте сюда на улицу, я вам сейчас объясню.

– Может быть, какие-нибудь глупости…

Девушка вышла и опустила глазки.

– Катерина Васильевна, я влюблен в вас до безумия и прошу вашей руки! – прямо брякнул блондин. – Я голову потерял и жить без вас не могу. Ваше «да» поставит мне голову на место. Да или нет?

– Право, я не знаю… А Варвара Петровна?

– Чтоб черт бы побрал эту Варвару Петровну! – сверкнул глазами блондин и сжал кулаки. – Так да или нет?

Но в это самое время верхом на коне показалась Варвара Петровна. Блондин вздрогнул. Лошадь его, завидя ее лошадь, радостно заржала, и, тронувшись с места, начала подходить к ней. Он попробовал остановить свою лошадь, но тщетно: она пустилась как стрела за своей товаркой по конюшне.

– Нет, нет, нет! – кричала вслед отъезжающему блондину Катенька и нервно комкала в руках свой носовой платок.

Она долго смотрела на дорогу, закусила нижнюю губку, и на глазах ее показались слезы.

– Господи! Это истинно какое-то несчастие! – скрежетал зубами блондин, несшись на лошади вслед за амазонкой, дергал лошадь за поводья, бил шпорами, но остановить ее было не в его власти.

Балетоман

В Большом театре съезд. Дают балет. Хлопают двери в коридоре бенуаров, звенят шпоры, звякают палаши. Ливрейные гайдуки снимают с приехавших дам верхнее платье. Теснота. Знакомые приветствуют друг друга. Слышна французская речь. Из театральной залы доносится звук настраиваемых инструментов.

– Дозвольте больному человеку пройти! – раздался басистый возглас, и в коридоре среди толпы появляется еле движущийся старичок, ведомый под руку лакеем.

Голова старичка трясется, глаза остановились и смотрят в одну точку. Он то и дело жует губами, как бы пережевывая жвачку. Морщинистое лицо с темными крашеными бакенбардами показывает утомление. Поддерживаемый с левой стороны лакеем, старичок опирается правой рукой на костыль. Ноги старичка в бархатных сапогах и двигаются, не сгибаясь в сочленениях. Он ступает ими как поленьями и везет по полу.

– Тише, барин, тут две ступеньки, – предостерегает его лакей.

– Что ты мне зудишь! Будто я сам не вижу, – сердится старичок.

– Видите, а сами изволили споткнуться. Правой ногой изволите прежде ступать, а левой потом. Вот так. Теперь левой, теперь левой, а я вас с правой стороны поддержу. Устали? Отдохните немножко.

– Ферапонт! Ежели ты меня будешь злить, я тебя выброшу через дверь.

– Помилуйте, я о вас же хлопочу. Вишь, как вы запыхались! Опять одышка. Вот и кашель…

– Капсюльки, капсюльки скорей, – хрипло откашливаясь, говорит старичок.

– Вот, пожалуйте.

Лакей достает из кармана коробку. Старик вынимает оттуда капсюлю и берет ее в рот. Публика смотрит на старичка с удивлением и с еле сдерживаемой улыбкой.

– Неисправим, хоть брось! – шепчет товарищу какой-то военный и кивает на старичка.

– Господи! Эдакая мумия, и вдруг в балет, – озирает его с ног до головы какая-то полная, купеческого вида дама. – Дома бы сидеть да грехи свои замаливать, а он по театрам…

Лакей начал раздевать старичка: снял с него пальто, размотал шарф с шеи.

– Бинокль на меня надень… – шамкает старичок. – Посмотри, платок у меня в кармане?

– И платок, и табакерка – все положено. Вот вам и капсюльки. Морской канат прикажете из ушей вынуть? – Конечно, вынь. Дурак! Как же я буду музыкальный темп слушать?..

– Готово-с. До кресла сами дойдете или мне вас проводить?

– Сам, сам… Я бодр и свеж…

Старичок, сильно опираясь на костыль, начал медленно входить в театральную залу, но тотчас же запнулся, поманил капельдинера и сказал ему:

– Проводи меня, мой милый, до первого ряда.

Тяжело дыша, добрался он до кресла, сел и начал раскланиваться с знакомыми. К нему подошел бульдогообразный господин во фраке и с целой кучкой маленьких орденов, вздетых на шпильку.

– Здравствуйте. Ну, как ваши ноги? – спросил он.

– Лучше, лучше. Совсем хорошо, – отвечал старичок. – Одно вот только – кашель проклятый.

– Все по системе Матео лечитесь?

– Есть, есть сон. Сплю хорошо, и аппетит зверский.

– Я говорю, по системе Матео продолжаете лечиться? – возвысил голос бульдогообразный господин.

– Нельзя, дебютантка… Более пятидесяти лет ни одного дебюта не пропускал. И наконец наша несравненная diva!.. Я оживаю… Посмотрю на восхитительную пластичность форм и духовно сыт на три дня.

Бульдогообразный господин вздохнул, поморщился и не стал допытываться о Матео.

– Сегодня не одна дебютантка, а две, – пояснил он. – Машенька будет маленькое морсо в третьем действии танцевать. Танец тритона. Он обыкновенно выпускался. Вы знаете это?

– Оставил. Ванны совсем оставил. Я теперь электричеством и пассивной гимнастикой. Вина – ни боже мой! Пил шато ля роз и то оставил.

Прошел какой-то толстяк, задел старичка за ногу и сказал «пардон». Старичок даже застонал от боли и схватился за коленку.

– Добрый вечер! – проговорил, садясь с ним рядом, гусар и спросил: – Все подагра?

– Да как же, коли каких-то носорогов в первый ряд пускают! – дал ответ старичок. – Конечно, на пуантах по сцене я не пройдусь, но тут и здоровый человек почувствует боль. А что ж вы, молодой человек, без букета? Нехорошо. За такую элевацию, как у ней, нужно на пьедестал ставить и жертвоприношение делать! Ай-ай-ай!

Но вот грянул оркестр и взвился занавес. Старичок вынул из футляра бинокль и, наведя его на сцену, весь превратился в зрение. Нижняя его губа била по верхней в такт музыки. Вот и она – легкокрылая сильфида. Показалась и понеслась, еле касаясь пола. Старичок задрожал и выронил из рук бинокль, ударив себя по больной ноге. Ему подняли бинокль. Слезы навернулись у него на глаза от боли, но он продолжал вперивать свои взоры на сцену и даже улыбался.

– Хорошо ли вам изнурять-то себя? – отнесся к нему гусар. – Вы так слабы.

– Нет, нет. Балет – мой культ. Ежели бы я пропустил дебют, я наложил бы на себя епитимию. Меня лечить надо балетом!

Сильфида кончила. Театр дрогнул от рукоплесканий. Зааплодировал и старичок, но вдруг опустил руки и схватился за больное плечо.

– Не могу, – сказал он, и уж продолжал только подкрикивать хриплым голосом: – Браво, браво!

Выплыла вторая корифейка. Старичок нахмурился.

– Ну, эту и смотреть не стоит. Балаган, – сказал он и даже отвернулся. – Это верблюд, а не грация. Какая разница с давешним стальным носком! Пожалуйста, разговаривайте теперь со мной. Пусть она со сцены видит, что я на нее никакого внимания не обращаю, – отнесся он к гусару. – Вот так. Бога ради, вы ей не аплодируйте. Мы настоящие ценители и должны делить козлищ от овец.

Корифейка тоже кончила свой номер. Раздались жидкие аплодисменты, но во втором ряду над самым ухом старика кто-то остервенительно захлопал. Старичок быстро обернулся к нему.

– За что? За что, позвольте вас спросить? И наконец, как вы смеете так профанировать!.. – крикнул он, весь затрясшись, и неудержимо закашлялся.

Он кашлял долго. Грудь его хрипела, как бой старых заржавевших стенных часов. Лицо налилось кровью, глаза выпучились, изо рта летели брызги.

– Капсюли мои, капсюли! Платок… – еле выговаривал он и искал руками карман.

Гусар помог ему вынуть и то и другое. Во втором ряду между тем говорили:

– В гроб такому мертвому телу пора ложиться, а не в балет ездить!

Собирательница билетов

Вагон конно-железной дороги на всем ходу. В него только что вошла худая и бледная дама, неважно одетая, села и, увидав валяющийся на полу пассажирский билет, подняла его, обдула с него пыль и спрятала в кошелек. Сидевший против дамы купец в сизой сибирке улыбнулся и сказал:

– Задарма по чужому плакату проехать думаете? Нет, насчет этого не пообедаете. Вон он, кондуктор-то, как ворон, глядит. Так глазищи и выпучил.

– Да я вовсе и не думаю проехать по чужому билету, а подняла его, потому что сбираю их. У меня несколько тысяч билетов собрано.

– Сбираете? Это зачем же? В лекарство, что ли, они идут?

– Как же может быть лекарство из бумажных билетов?

– Как какое? В лекарство всякая дрянь идет. Разварить их, так припарка будет, а то так и в настой… Вон у нас на дворе чиновник один живет и апельсинные корки сбирает, так тому для лекарства.

– Нет, я так… Просто мне интересно знать, сколько я билетов в три года соберу. Ежели вам билет не нужен, то и вы отдайте его мне.

– А вдруг левизор – красная шапка? Что я ему покажу, коли билет будет у вас?

– Я вам его возвращу, ежели понадобится.

– А не зажилишь? Ну ладно, бери. Смотри, отдаю при свидетелях.

– Господи! Да за кого вы меня считаете? Я женщина честная.

– Может быть, и так, только ведь на лбу у вас этого не написано.

– К нашей генеральше тоже ходит одна гувернантка, так та марки с писем сбирает, – вставляет свое слово какая-то женщина в сером байковом платке. – Спрашивали мы ее, зачем ей, так говорит, что для англичан. «Коли я, – говорит, – миллион наберу, то англичане мне тысячу фунтов дадут». Уж чего они ей тысячу фунтов дадут, этого я не поняла, а только говорит – дадут. – Да, дожидайся! Свиного визгу разве; этого, пожалуй, и сто тысяч фунтов отпустят. Нет, англичанин – не такой человек, чтоб зря какое ни на есть добро бросать, – произнес купец. – Англичанин – человек торговый, обстоятельный. Ну, посуди сама: на что ему почтовые марки?

– А может, они ему в салат идут? – ввязывается в разговор пиджак, из-под которого выглядывает белый подоткнутый передник. – Англичанин взаместо салата всякую дрянь ест. Жил я у одного в кухонных мужиках, так ему, бывало, повар нарвет желтых цветов, что вот около заборов растут, да и подаст на стол. А он и съест с уксусом. Ей-богу.

К даме подошел кондуктор с катушкой билетов и потребовал пять копеек.

– Пожалуйста, только рвите мне поакуратнее. Я сбираю билеты, – сказала она ему.

– Поаккуратнее! Вишь, как упрашивает! – произнес купец, подмигнув соседке. – Нет, барыня, вы врете! Что-нибудь да не так… Беспременно вам эти билеты тоже в салат; а то так, может, грудной чай из них пить будете. Не стыдись, скажи; мы люди простые, не осудим. Ну, что за важность, у кого есть какое пристрастие! У нас на Лиговке одна извозчица жила, так та уголь и пробки жевала.

Дама начинает сердиться.

– Ах, господи! Это просто несносно! – говорит она. – Ну, что вы пристаете? Говорю вам, что я так, без всякой цели билеты сбираю. Когда-нибудь, может быть, ширмы ими себе оклею.

– Ширмы? Вре-ешь! Да какая же краса? Вот ежели бы картинки, ну тогда другое дело. Нет, как вы там не вертитесь, а уж непременно это тоже для жеванья. Почем знать, может быть, и от зубной боли они пользительны.

Дама отвернулась и стала смотреть в окно. В вагоне начали шушукаться. Какая-то простая женщина с ребенком указывала на нее пальцем и спрашивала соседей:

– Эта?

– Она самая. Вот что с испитым-то глазом.

Женщина подсела к даме и дернула ее за рукав.

– Умница, я слышала, что вы лекарка будете, а вот у меня ребенок смучил меня совсем. Животик ли у него или так что, а только благим матом орет, – проговорила она. – Вот теперь маком его напоила, так спит. Не попользуешь ли его чем-нибудь?

– Послушайте, да кто вам сказал, что я лекарка! – крикнула дама.

– А билеты-то от зубной боли зачем сбираешь? Посмотри ребенка-то, родимая. Почем знать, хоть и мал он еще, а может, у него и зубки прорезываются.

– Оставь меня в покое! Иди и садись на свое место. Ну, что ты пристаешь!

– Пристанешь, коли ребенок ни днем ни ночью покою не дает. Ты мне только скажи, что с этими билетами делать, а я уж так по твоим поступкам и поступлю. Не от особенной бедности мы… Билетиков и у кондукторов десяточек могу купить, полтина уж куда ни шла, а ты только научи.

– Кондуктор! Велите, чтобы эта женщина ко мне не приставала! – требует дама.

– Уйди, тетка! Уйди! Ну, что ты лезешь! Здесь общественный вагон, и кто сел, так должен держать себя как следовает и в аккурате, – говорит кондуктор.

– Милый ты мой, да ведь у ней не отвалится язык-от, чтоб сказать, – убеждает его женщина. – Ведь мы своими билетами лечиться хотим, мы от нее ее добра не потребуем.

Дама, потеряв терпение, вскакивает и пересаживается на другое место.

– Мудрено мне, чего она петушится! – мотает головой купец. – Тут и стыда никакого нет. Вот ежели бы украла что – ну, зазорно. А то сбирает билеты для лекарства и не хочет сознаться. Ведь не отрава. В лекарство и таракан идет, а не токмо что билет.

– Я знаю, для чего вы, сударыня, эти билеты сбираете, – обращается к даме ее новый сосед, прыщеватый молодой человек с усиками. – Я слышал, что здесь есть один богатый американец, который сказал: «Кто из женщин мне полмиллиона билетов представит, на той я и женюсь». Вы, верно, на его руку изволите уповать?

– О, это из рук вон! – восклицает дама. – Я, сударь, замужем, и мне нечего на американские руки уповать.

– Все сие ничего не значит. К тому времени, как соберете полмиллиона, можете и овдоветь. Старость тут ни при чем. Американец, говорят, так выразился: «Хоть ежели ни кожи ни рожи, один глаз смотрит на нас, а другой на Арзамас – и то женюсь».

Дама бежит из вагона. Ее встречает контролер в красной фуражке.

– Билет позвольте.

– Вот вам билет, только бога ради не рвите его. Вот его номер. Смотрите.

– Мадам, мадам! А мой-то билет? Я при свидетелях вам его отдал! Надо же теперь мне его красной шапке показать, а то лишний пятак спросят! – кричит вслед даме купец, но та, не слушая его, соскакивает с подножки вагона.

Ружейный охотник

Петр Максимыч Завозов сбирается на охоту и переругивается при этом случае с женой. Горничная помогает ему надевать высокие сапоги, но они засохли и не лезут на ноги.

– В несмазанных сапогах невозможно! – говорит он. – Во-первых, они на ноги не лезут, а во-вторых, ежели удается их надеть, то они промокать будут. Ну, как я пойду в болото?

– А зачем тебе болото-то? – откликается жена. – Ты выбирай сухие местечки.

– Вот дура-то! Человек за водяной птицей идет, а она – выбирай сухие местечки. Да разве кулики и бекасы водятся на сухих местечках? Они в самой-то трясине и сидят. Тише, Ульяна, тише! У меня четыре мозоли, – обращается он к горничной и вдруг вскрикивает от боли. – Говорят тебе, дурища полосатая, что у меня мозоли! Ну, чего ты хватаешь за всякое место! Ведь у меня ноги-то – не тротуарные тумбы.

– Хорош охотник с мозолями! – поддразнивает его жена.

– Молчи, пожалуйста. И без тебя тошно. То есть это удивительно! Купил у Каликса банку сапожной мази, всего один только раз смазал сапоги, и банка пропала!

– Не пропала она, барин, а мы вашу мазь на даче забыли, – вставляет свое слово горничная.

– Врешь! Ты просто ее себе вместо помады на голову вымазала, чтоб солдат прельщать.

– Ну вот, стану я такую дрянь себе на голову мазать. Уж на банку-то помады и при нашей бедности всегда хватит. А вы поезжайте на дачу, там ваша мазь на окне и стоит.

– Нет, без мази невозможно! – снова восклицает Завозов. – Дайте хоть сальную свечку сюда.

– Сальной свечки, барин, у нас нет. Ежели можно стеариновыми огарочками, то я принесу…

– Стеариновыми огарочками! Господи боже мой! Можно же дойти до такого идиотизма! Да разве стеарин-то мягчит кожу? И как у вас нет сального огарка! Чем барыня себе от насморка на прошлой неделе нос мазала? Неужто тоже стеариновым?

– Нет, сальным. Только мы остатками двери смазали. У нас петли скрипели.

– Нет ли хоть говяжьего сала?

– Было сало накоплено, да вчера твой же Фингал сожрал, – отвечает жена. – Нечего сказать, хороша охотничья собака! Чуть недоглядишь – все сожрет. Вчера сало съела, а третьего дня стащила со стола две котлеты. – Отчего же вы мне об этом не сказали? Я отодрал бы ее тогда как сидорову козу!

– А какая польза? Только визг один на весь дом. Да, наконец, и по-человечеству жалко. Ведь ты ее целую неделю ничем не кормишь. Пес ходит голодный и дверные петли лижет.

– Да пойми ты, что я нарочно. Сытая собака для охоты не годится. Ульяна! Вот тебе пятак, беги в мелочную лавочку и купи сальную свечку. Или стой! Людмила Андревна, дай мне сюда твоей помады.

– Это на сапоги-то жасминную помаду! Да ты совсем с ума спятил. Ведь эта помада – рубль банка. А ты вот что сделай: ты ляг на диван, Ульяна позовет себе на подмогу кухарку, и вдвоем они тебе как-нибудь натянут сапоги, а потом мы их деревянным маслом смажем. На ногах-то сапожная кожа лучше раздается. Ежели будет больно, то уж потерпи, на то охотник, – посоветовала жена.

Барин лег на диван. Пришла кухарка и с помощью горничной начала ему натягивать сапоги. Барин кряхтел, стонал, ругался, пот с него лил градом, но сапоги все-таки были надеты. Началась смазка кожи маслом. Ноги ему жало немилосердно. Кухарка смотрела на него с сожалением.

– Ах, барин, и охота это вам из-за каких-нибудь двух птиц такие муки на себя принимать! – сказала она. – Достатки у вас, слава богу, есть. Пошли бы тихим манером на Щукин, да и купили бы себе дичинки, какая вам понравится.

– Не рассуждай, не твое дело, – отвечал барин и стиснул зубы.

– На Щукин! – опять поддразнила его жена. – На Щукином-то флюса не схватишь, а на охоте-то он все-таки флюс подцепит, скулу ему разворотит, а жена приготовляй дома припарки, возись с ним, слушай его стоны. Ах, какая, Матрена, ты недогадливая!

– Когда же это флюс?.. Всего только один раз флюс-то и был. И то я его с покорностью судьбе и даже с гордостью носил, – дал ответ муж.

– Есть чем гордиться! Человеку всю скулу разворотило, а он этим гордиться вздумал.

– Конечно гордился, потому что я получил флюс, не сложа руки около открытого окна сидевши, а в болоте за делом, при ружье и легавой собаке.

– Да при фляжке с коньяком, в которую входит полторы бутылки. Коньяк-то – ваша настоящая охота и есть. За ним-то вы и охотитесь, – допекала его жена.

– За ним! А кто тебе в прошлом году шесть диких уток принес?

– Вовсе даже и не диких, а домашних. Только две дикие-то были, да и те протухлые. Кто за дикими утками охотится, тот бабу не подстрелит, а ты подстрелил, целый заряд дроби в нее пустил. Хорошо еще, что ватная юбка ее спасла. Ты думаешь, я не знаю? Знаю. Двадцать пять рублей тебе это удовольствие стоило.

– Да что ж мне делать, коли она подвернулась? Она грибы собирала.

– В болоте-то, где дикие утки водятся, грибы собирала? Что ты меня морочишь-то!

– Однако довольно! – возвысил голос муж и стал снимать со стены ружье. – Где моя дробница?

– У меня твоя дробница. Только не дам я тебе ее. Стреляй холостыми зарядами. А то еще, пожалуй, под пару к бабе-то и мужика подстрелишь. С мужиком за это удовольствие двадцатью пятью рублями не рассчитаешься. Он и сотню с тебя сдерет, а сотня нам очень пригодится! Мне вон нужно салоп лисий перебирать.

– Людмила Андревна, это уж слишком! Как же я холостыми зарядами дичь-то?.. Давай сюда дробницу!

Начался спор. Жена выкинула дробницу.

– Один ствол дробью, другой картечью… Потому, может быть, и медведь встретится, – продолжал муж.

– Это в болоте-то медведь? Отлично. Полно врать! Да ты медведя-то встретишь, так от страху умрешь.

– Пожалуйста! И даже и встречался. Только он от меня удрал.

– Медведь – умное животное. Увидал, что дурак идет, и удрал. А уж как бы я желала, чтобы он тебя поломал!

– Ну, так что ж из этого? Тогда бы я охотницкое крещение принял.

– Небось, не так бы тогда заговорил, ежели бы шкуру-то тебе он с затылка содрал. Это ведь не флюс. Или бы тоже гордился?

– Конечно, гордился бы! – брякнул муж и стал продувать ружье. – Господи, что же такое в стволах-то понапихано? – недоумевал он.

– Тесто. Это я нарочно туда запихала, чтоб твой любимый первенец Васенька не баловался, а то он на даче добыл где-то пороху и хотел стрелять.

– Это уж из рук вон! Это уж ни на что не похоже!

– Да ведь для тебя же делала, чтоб ружье целее было! Он уж и так у одного дула курок сломал.

– Где Васька? Давайте сюда его! Тащите метлу! Дергайте розги. Запорю! – неистовствовал охотник.

– Не ори! Ты очень хорошо знаешь, что сын теперь в гимназии. Вытащи из дула тесто и убирайся к своим медведям в болото! По домашним уткам стрелять и одного ствола довольно.

– О невежество, невежество! – заскрежетал зубами охотник, схватился за голову и повалился на диван.

Легавый кобель Фингал подошел к дивану, понюхал сначала голову своего хозяина, а потом смазанные деревянным маслом сапоги и начал лизать их.