Текст книги "Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников"

Пиротехник

Жаркий летний день. К калитке палисадника незатейливой дачки в Парголове подъезжает четырехместная карета. Лошади в мыле. Из кареты вылезает средних лет дама, значительно подкрашенная. Лицо ее потно, и белила и румяна образовали заметные потоки на лбу и на щеках.

– Вот каторгу-то вынесла! – восклицает она и тут же крестится. – Благодарю тебя, Господи, что ты доставил меня до места целою и невредимою! Шутка ли тоже, на пороховом складе пятнадцать верст проехать!

– Уж и на пороховом складе! – откликается вслед за ней вылезающий из кареты плешивый, пожилой, но юркий мужчина. – Удивительно, как это ты любишь преувеличивать, Манечка. Действительно, пороховой мякоти фунта два я с собой захватил для прибавки к фейерверку, но она только в крайних случаях взрывается.

– Молчать! И так уж измучили вы меня вашими дурацкими затеями.

– А я, по-твоему, не измучился? Палки ракет так и напирали мне в брюхо всю дорогу.

– И ничто вам. Жаль, что совсем они не прокололи вам живот. Посмотрите, лицо у меня в порядке?

– Уксусно-кислый свинец и кармин слегка слиняли, но это ничего не значит… Я тебе дам немножко окиси висмута да киновари, и ты подкрасишься.

– Да вы в уме, старый колпак? Ах ты, Господи! Вот наказал меня Бог муженьком!

Но в это время в калитке палисадника показалась хозяйка дачи.

– Ах, как это любезно с вашей стороны, что вы пожаловали! А мы нарочно не садимся обедать и поджидаем вас, – заговорила она и чмокнулась с приехавшей дамой в губы.

– С ангелом, Прасковья Степановна! – возгласил муж дамы и прибавил: – Руки, матушка, подать не могу, потому вся в порохе. Вместо именинного пирога я вам привез блистательный фейерверк своего изделия, который ужо, как стемнеет, зажгу. Пошлите только скорей в стан уведомить. Такой фейерверк, что все пальчики оближете. Есть и форсы, и китайский огонь, и швермеры, и жаворонки, и саксонское солнце – одним словом, чего хочешь, того просишь.

– Благодарю вас, любезнейший Петр Петрович. Но отчего, господа, вы в карете, а не по железной дороге?.. – А оттого, что с фейерверком в вагоны не пускают.

– Да, уж и истерзал он меня этой каретой! – прибавила жена. – Сидела я как на волкане. «Вот-вот, – думаю, – взлечу на воздух».

– Врешь! На самом воспламеняющемся веществе – на азотно-кислом свинце – я сидел. А под тобой стояла только бертолетова соль и стронциан, – отвечал муж и начал вынимать из кареты принадлежности фейерверка. – Да что вы, Петр Петрович, беспокоитесь! Горничная вынет все, что нужно, а вы пожалуйте прямо к обеденному столу, – говорила хозяйка.

– Нет, нет. К пиротехническим препаратам я только сам прикасаюсь и никому не позволяю их трогать. Идите и садитесь обедать, а я потом поем. Куска в рот не возьму, пока не приведу все в порядок. Помилуйте, ведь в каждом бураке, в каждой ракете моя честь заключена. Вдруг без эффекта взлетит? И пойдет по всем знакомым слава, что Кукорузов не пиротехник, а сапожник. Каково это мне?

– Но вы можете и после обеда привести все в порядок.

– Покорнейше вас благодарю! После обеда я привык курить, а как я займусь приготовлением фейерверка с папиросой? Или вы желаете, чтоб ваш дом взлетел на воздух?

– Нет, уж это зачем же.

– Плюньте на него, Прасковья Степановна. Ведь с ним не сговорите. Его и в ступе не утолочь. Я такого упрямого осла еще и не видывала, – заметила жена. – Пусть он после в кухне с людьми пообедает.

– Согласен и в кухне пострадать за пиротехнику. Об одном только прошу вас: дайте мне отдельную каморку, где бы я мог разложить в порядке мои потешные огни. Я, матушка, фейерверком славлюсь, я хоть и любитель, а присяжному пиротехнику нос утру. У меня фонтаны и каскады не на железных опилках приготовлены, а на магнии, ракеты с шелковыми парашютами и хвосты их математически в семь с половиной раз длиннее самой ракеты вымерены. Уж делать так делать! На гильзы сегодняшнего фейерверка у меня целая переписка по делу несостоятельного должника Хлопова ушла. Бумага, что твой картон!

Гость долго бы еще бормотал, но дамы перестали его слушать и вошли в палисадник.

– Эй, ты, хлорновато-кислый Барит Стронцианович! – крикнул гость сидящему на козлах извозчику. – Что сидишь, зеленый нос в лимонную бороду уткнувши? Слезай и помоги мне вытаскивать корзинки.

– А рожу не своротит? – спросил извозчик. – Там, говорят, у вас порох.

– Дурак, да ты должен быть благодарен, ежели сделаешься инвалидом пиротехники. Ну, чего ты боишься? Разве не видишь, что я сам тут.

Вдвоем с извозчиком гость начал втаскивать фейерверк в комнаты дачи. На балконе уже садились обедать. – Выпейте хоть рюмку водки да закусите солененьким, – предложила пиротехнику хозяйка.

– После, после, Прасковья Степановна, а теперь мне нужно швермеры набивать и зеленый бенгальский огонь сделать. Кстати, нет ли у вас старых нот на патроны? Лучше нотной бумаги для этого дела не может быть ничего на свете. Признаться сказать, я наметил дома у жены увертюру из «Калифа Багдадского», да она не дала ее мне. – Нот нет, но есть сахарная бумага.

– Давайте хоть сахарную бумагу. И она божий дар. На прошлой неделе у Федоровых я весь фейерверк смастерил из сахарной бумаги.

– Солоно только тебе эта бумага пришлась, – заметила жена. – Представьте, ведь его взяли в часть за самовольное пускание фейерверка, продержали пять часов и составили протокол.

– За пиротехнику, матушка, я и пострадать готов. Зато уж и Марсов же огонь был – канонада!

Через пять минут гость вынул все из кареты и удалился в комнату. На балконе продолжали обедать. Прошло с четверть часа. Вдруг взрыв, а за ним вопль гостя. Все повскакали из-за стола. На балкон выбежал гость-пиротехник и, держась руками за лицо, стонал.

– Начал соединять бертолетову соль с баритом хлорновато-кислым и серным цветом, и вдруг все воспламенилось, – вылетали у него слова. – Верно, дома забыл промыть его. Пороховая мякоть лежала тут же, ну и пошла писать!..

– Боже праведный! – всплеснула руками хозяйка. – Да не горит ли там что у вас?

– Нет, только оконную раму вышибло вон.

– Глаза-то у вас целы ли? – спрашивает жена. – А то каково потом мне с вами, со слепым, возиться!

– Глаза целы. Только брови и ресницы опалило да половины одного уса нет. Вы вот что: вы благодарите Бога, что ракеты-то целы остались да саксонское солнце, а то что бы я ужо вам стал показывать? Какой бы был фейерверк без ракет и саксонского солнца! Бога ради, велите натереть скорей картофелю. Кажется, у меня щеки спалило, так чтоб не было волдырей. Умыться, умыться, пожалуйста!

Горничная тащила ему умывальную чашку и полотенце. – Ну, Петр Петрович, живуч ты, как лягушка, посмотрю я на тебя! – развела руками жена пиротехника и стала ему отмывать полотенцем лицо от копоти.

Петушатник

В Александровском рынке, на пороге одной из лавок, стоит маленький кругленький купец и то и дело в каком-то нетерпении посматривает на часы. К нему подходит сосед по лавке.

– Сегодня у вас петушиный-то бой? – спрашивает он.

– Сегодня, сегодня! – с восторгом отвечает кругленький купец. – Только, ежели ты мне друг, не ори, пожалуйста, во все горло и не рассказывай никому. И так уж задразнили меня совсем. Проходу не дают. А что такое петух? Что в нем постыдного? Одни к вину малодушество чувствуют, а я к петухам. Мало ли у кого есть какая чувствительная жила. Мне певицы Лавровской не надо, провались они, все театры, а дай только на хорошего петуха посмотреть да пение его послушать. Я и на Дарье-то Тарасьевне женился из-за пары петухов. Ей-богу! Торговался, торговался тогда у теперешнего тестя – не продает, а потом такие слова: «Бери, – говорит, – Дарью за себя, а в приданое тебе, окромя всего прочего, пару петухов». Ну и женился. Хорошо еще, что баба хорошая попалась, а то ведь можно было как обмануться-то! Такую гусыню можно было взять к петухам-то в придачу, что господи помилуй! Только, ради Христа, не рассказывай ты о моем петушином приданом никому из рыночников, а то новая Сибирь мне прибавится. Теперь что же? Подучили мальчишек-яблочников дразнить меня. Иду по ягодному ряду, а они, шельмецы, так и заливаются «кукурику», да вслед «петушатник» кричать. Третьего дня поймал я одного бестию за вихор и вырвал у него из башки клок шерсти, а сегодня слышу – хозяин наущает его мировому жалиться, потому при свидетелях… Делать нечего, надо будет мириться и прожертвовать ему красненьких полторы. Так вот они, петухи-то, где у меня сидят!

Кругленький купец поколотил себя кулаком по затылку. – Скоро едешь на петушиный-то бой? – снова спросил сосед.

– Сейчас бы надо ехать да вот такая кассация вышла, что по векселю платить, а должник нейдет за получением. Иной раз спозаранку за деньгами лезут, а тут, как назло. И не ждал бы его, да мне, признаться сказать, надо попросить его переписать вексель, потому что я не при деньгах. И были вчера на платеж по векселю деньги, да за сто рублей пару голландских петухов купил. Уйти, не дождавшись, – отдаст вексель в протест, а это, сам знаешь, торговому человеку мораль. А уж и бой же сегодня будет! Особенный. Шестнадцать пар драться будут. Сегодня целую ночь во сне петухов видел. Видел, что мой англичанин бобыревского саксонского победил. Как закричу во сне «ура» и цап жену за горло. Вообразил себе, что это петух. Та ругаться – и вплоть до утра проругались.

– Эк тебя схватило!

– Душечка, Федор Иваныч, да ведь у меня с менялом Охаповым пари на радужную идет. Только уж я наверное выиграю. Не англичанин, так русак поможет. За русака тоже сотню… Уж и петел же! Восторг! Он у меня в лавке под прилавком сидит. Сейчас повезу его с собой на бой.

– Покажи-ка, какой такой?

– Что ты! Осрамит. Ведь его трогать нельзя – орать начнет. Теперь он в темной корзине, так приутих. Да и то давеча такой случай… Приходит барин с барыней канаус покупать. Барыня сам-друг, а при счастьи сам-третей. Будущему ребенку на одеяло парадное канаус-то им понадобился. Показываю товар, а петел под прилавком. Ерзал-ерзал я да и ткни корзинку-то ногой, а оттелева как заорет он, голубчик, во все горло «кукурику». С барыней с испугу дурно. Барин на меня с кулаками. «Как вы, – говорит, – смеете покупателей петухами пугать? Нешто в суровской лавке петухам место?» Протокол хотели составлять. Насилу умиротворил. И то уж потому без скандала вышло, что себе в убыток им канаус продал. Только ты, бога ради, ни слова соседям.

– Ну вот еще, учи! Страдаешь же ты из-за петухов! – пожалел его сосед.

– Да еще как страдаю-то! Весной поехал в Лесной на бой. Меняла один устраивал. Чудесно. Еду в пролетке, а петухи у меня в ногах в корзинке. Шесть штук вез. Едем по Выборгскому шоссе мимо дач. Дорога – ухаб на ухабе. Корзинка-то у меня и развяжись, а петухи трах – выскочили да на забор, а с забора-то на чужой двор. Света не взвидел я, призываю всех угодников и сам на забор за ними, а оттуда на двор. Упал в крапиву. А за забором-то клубника на грядах. Бегаю да ловлю. Все гряды перетоптал. Вдруг на меня с дубьем… Да ведь так оттузили, что и посейчас страшно вспомнить! Жаловаться – на бой спешу и опоздать могу, да и сами они меня в полицию тянут. Давай мириться – да за клубничную потраву две четвертных и заплатил.

– Тебя же избили, с тебя же и деньги содрали? Вот так крендель! – захохотал сосед. – Ах ты, петушатник, петушатник!

– Федор Иваныч, и ты против меня! – с укоризной сказал толстенький купец. – Ну, что ты зубы скалишь! Другой бы пожалел человека. А главное: «петушатник»! Знаешь, как я этого слова не люблю! Да и какой я петушатник! Я петуший охотник. Коли еще один раз назовешь меня, так ничего тебе рассказывать не буду. А я ведь как другу…

– Молчу, молчу… Ну, что же петухов своих тогда словил?

– Словил. Посадил в корзинку – привожу на бой, и что же ты думаешь? Вместо шести петухов – семь. Это я впопыхах чужого украл. Да ведь какой петушина-то попался! Приспособил я его, так он мне на боях рублей триста потом выиграл. Батюшки, как я запоздал! – воскликнул толстенький купец, взглянув на часы. – Там уж теперь сбираются. Ведь к Волкову кладбищу ехать надо. Нет, пора! Черт с ним и с векселем! Пусть протестуют! Ванюшка! Бери сейчас корзинку с птицей и тащи за мной до извозчика! Да только тихим манером… Убью, коли ежели что!.. – крикнул он в лавку мальчику. – Ну, Господи благослови! Прощай, Федор Иваныч, я еду…

– Прощай, прощай, петуша…

– Федор Иваныч!

– Ну-ну, петушиный охотник. Да что ты весь дрожишь?

– Так сердце трясется, что просто выскочить хочет. Ведь уж сегодня пан или пропал! Проиграет англичанин – вся моя английская петушья порода к черту! Придется голландскую и русскую разводить. А ведь я своих англичан-то в шестьсот рублей ценю. Ежели только выдерет – в полпуда свечку.

Из лавки показался мальчишка с корзиной на голове. Толстенький купец вышел на улицу и стал садиться на извозчика. Вдруг растревоженный в корзине петух запел во все горло. Купец побледнел. «Ха-ха-ха!» – разразились хохотом стоявшие на порогах своих лавок торговцы и загалдели:

– Ребята, смотрите: петушатника и вместе со своей присягой! Кукурику, купец!

– Петушатник! Петушатник! – подхватили их лавочные мальчишки.

В то время как на пролетку устанавливали корзинку с петухом, к толстенькому купцу подошел другой купец и начал его дразнить, цитируя следующее:

– «По сему моему векселю повинен я заплатить купцу Захару Иванову Родивонову или кому он прикажет пятьсот рублей, которые я от него петухами получил сполна».

Толстенький купец снял с ноги калошу и швырнул прямо в лицо своему противнику. За первой калошей последовала вторая. Извозчик стегнул лошадь. Пролетка тронулась, а петух из корзинки так и оглашал воздух криком «кукурику».

Танцор

– Виталий Семеныч! Виталий Семеныч! Наконец-то вы к нам пожаловали! А мы уж думали, что останемся без дирижера в танцах! – раздалось в ярко освещенной зале, и к только что показавшемуся в дверях гостю подлетели со всех сторон дамы и девицы. Были тут пожилые и накрашенные, были молодые и свежие, были даже девочки в коротеньких платьицах. Сзади дам стояли мужчины и старались протянуть ему руку для пожатия его руки. Толстый и коротенький военный, стоявший под руку с дочерью, звякнул шпорами и сказал:

– Ну, вот теперь ваш танцевальный эскадрон и с командиром. Стадо овец нашло своего пастыря. Чего ты, дурочка, беспокоилась? – обратился он к дочери. – Виталий Семеныч ежели бы умер в семь часов и то в десятом часу явился бы потанцевать.

– Умер не умер, Николай Тихонович, а действительно я сегодня как полумертвый, – откликнулся новопришедший. – Еле ноги волочу. Девятую ночь подряд не сплю и все дирижирую танцами. Сегодня поутру думал поспать подольше, но по моей должности судебного пристава случились три описи имущества. Исполнительные листы так со всех сторон и сыплются. Хотел вечерком прикурнуть – наследники по имуществу вдовы купчихи Бульбулькиной пришли. Не знаю, как буду и танцевать сегодня. Вчера на вечере у Задоровых во время мазурки мне два пальца на левой ноге один ловкий кавалер отдавил. Вот, посмотрите, как я хромаю. Уж свинцовой мазью немного помазал, так как будто бы жар уняло, а то просто мочи нет! Уж вы меня, mesdames, пожалейте сегодня.

– Жалеем, жалеем, милейший Виталий Семеныч! – откликнулись дамы. – Как вас не пожалеть, ведь вы душа общества!

Душа общества поклонился по всем правилам танцевального искусства и шаркнул ножкой в лаковом сапоге, но при этом чуть не вскрикнул от боли, поморщился и судорожно сжал зубы.

– Уж только моя безумная любовь к бальным танцам, а то никто не принял бы сегодня на моем месте бразды танцевального правления. Видите, ведь я совсем искалечен. Шаркнул ногой – и больно.

Действительно, на новопришедшего гостя жалко было смотреть. Это был худенький пожилой человечек с желто-лимонного цвета лицом и с сильно начинающими плешиветь волосами. Фрак сидел на нем как на вешалке. Глаза были утомлены и мутны, губы бледны.

– Что вы так поздно? – приставали к нему дамы. – Уж мы просто отчаивались. Нам кто-то сказал, что вы приглашены сегодня к Кладенцовым на вечер.

– Приглашен-с и дал слово, но предпочел быть здесь, хотя через это может выйти большая неприятность, потому что я просил Анну Игнатьевну на четвертую кадриль. Не тянет-с, не тянет туда, где не танцуют мазурку. Судите сами: что за танцевальный вечер без мазурки! Поэзии нет. Впрочем, ежели вы мне разрешите отпуск, я урвусь туда на час, чтобы протанцевать с Анной Игнатьевной четвертую кадриль.

– Ни за что на свете! Уедете и пропадете.

– Ну, я ей телеграмму пошлю, что болен. Это так эффектно! В разгаре вечера человек подает телеграмму на серебряном подносе! Впрочем, ведь разнесут, разнесут, что я был здесь и танцевал, шила в мешке не утаишь. Прекрасный пол насчет язычка – яд!

Виталий Семеныч схватился за голову.

– Начинайте же, начинайте же! Виталий Семеныч, вальс! – говорила хозяйка.

– От вальса окончательно отказываюсь. От девяти бессонных ночей подряд у меня и так головокружение, и я просто могу упасть и лишиться сил. Поверьте, я два дня не ем ничего. Аппетит отбило.

– Ну, хоть один тур. Откройте только бал, – упрашивала хозяйка. – Я вас сама приглашаю.

– При таком приглашении я немею, – отвечал дирижер танцев, ударил в ладоши, давая таперу знать, чтоб он начинал вальс, обхватил даму за талию и завертелся.

Сделав один тур, он еле посадил даму и буквально упал на стул.

– Вам в самом деле дурно. Не велеть ли воды подать?

– Нет, ничего, пройдет, – отвечал он, держась за голову. – Впрочем, может быть, головокружение у меня и не от бессонных ночей. Уж все одно к другому. Представьте, какое несчастие: вчера ногу каблуком отдавили, а третьего дня во время танцев официант подносом меня в затылок съездил. Вы знаете, я мазурку танцую бурно. Вера Федоровна – тоже мастерица. Лечу с ней на всех парах. Вдруг из дверей официант с мороженым. И только я стал перед ней на одно колено, а он со всего размаха как хватит меня подносом в затылок! Свету я невзвидел. Целая порция попала мне за воротник сорочки и, разумеется, растаяла там. Ну, что вы с ним сделаете? Ведь не драться же. А сегодня я кашляю от простуды этим мороженым (судите сами: вдруг на разгоряченное тело – и комок мороженого!), и от сильного удара по голове у меня головокружение. Удар в голову опасен. От этого даже может быть сотрясение мозга.

– Ах, бедный, бедный!

– Действительно, Надежда Ивановна, я бедный, но что делать, до безумия люблю танцы! Я чувствую, что я когда-нибудь умру на балу во время польки-трамблан. – Нет, этого вы не бойтесь. Зачем же без покаяния?..

– Я покаюсь и умру. Для покаяния достаточно одного вздоха. А танцы – это такое невинное удовольствие. Греховного в них ничего. Даже псалмопевец Давид скакаша играя… Большое мерси вам, что вы меня пожалели. Я мученик. Знаете, у меня совесть сегодня нечиста из-за того только, что я не придумал новой фигуры для мазурки. А когда мне было придумывать? Днем три описи имущества, вечером только прилег на диван, чтобы подумать о мазурке, – явились наследники этой проклятой вдовы Бульбулькиной. С ними и провозился. И ведь, как назло, перед каждым танцевальным вечером дернет умереть какого-нибудь состоятельного человека! Ну и беги, чтоб имущество не расхитили.

К разговору этому прислушивался отставной военный в сюртуке без погон.

– Орденов у нас таких нет, которые бы за танцы, а то вам орден первой степени, – сказал он. – Скажите, пожалуйста, правда, что раз вы на описи и оценке имущества какого-то умершего купца вздумали танцевать?

– Был случай, не скрою. Оценивали рояль. Эксперт захотел послушать тон инструмента, кто-то сел и заиграл мазурку. Заслыша звуки, я задрожал, как боевая лошадь на трубу, не вытерпел, схватил за руку дочь умершего и помчался. Но всего только несколько скачков… – прибавил рассказчик. – Да и из-за этих нескольких-то скачков вышла неприятность. Хотели жаловаться… И уж я извинялся, извинялся!

Отставной военный захохотал.

– А ведь слетели бы с места, – пробормотал он. – Ах вы, судебный пристав!

– Слетели бы. Мне уже потом и самому-то совестно. Дочь умершего была в глубоком трауре и даже с плерезами. Но что ж вы поделаете: не вытерпел!

– Как же она-то танцевала?

– Она не танцевала. Я схватил ее за руку и повлек. Ведь брат ее тогда на меня с кулаками бросился.

– Ну что, Виталий Семеныч, отдохнули вы? Можем мы начинать? – отнеслась к гостю хозяйка.

– Отдохнул-с. Вот только выпью стакан красного вина для поддержания сил, – отвечал тот и, шатаясь, как бы на развинченных ногах, направился в столовую. Через три минуты тапер играл кадриль «Вьюшки», а Виталий Семеныч во все горло выкрикивал французские танцевальные термины, дирижируя кадрилью.