Текст книги "Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников"

– Какое хошь теперь лакомое блюдо рыбе предлагай – все равно не возьмет. Теперь рыба в мрачности, теперь она сердится, ни веселый червяк, ни раковая шейка ее не развеселит.

– Скучаешь, стало быть?

– Еще бы не скучать! Капусты себе нарубил, хряпу корове наготовил.

– А грибы? Что ж грибы не сушишь?

– Какие же теперь грибы, помилуйте. Гусь полетел на теплые воды – грибам аминь.

– Отчего?

– Оттого, что холодно. Гусь перед морозами летит. А гриб – он уж это чует и сходит.

– Да и раньше-то нынче гриба мало было. Такое лето, такая осень. Гриб любит воспарение после дождя. А где нынче было воспарение?

– Стало быть, грибов нынче на зиму запас небольшой?

– Самая малость. Подкузьмил ноне.

– А брусника?

– Брусники ноне тоже супротив летошнего самая малость. Не вызрела.

– Что же хорошо-то?

– Да ничего не хорошо. Вот я осенью налима ждал, а и Рождество Богородицы прошло, и Крестовоздвиженье прошло, и Веры, Надежды и Любви прошли – а налима все нет.

– Не ловился?

– Ни в вершу, ни в мережу, ни в неводок.

– Где же он?

– Да кто ж его ведает! Надо полагать, не зашел к нам в реку. Думали, у берегов по норам под кореньями не сидит ли… Ребятишки раздевались и лазали, все передрогли – нет налима. Поднадул налим. Разве вот что ветер переменится, да к Покрову его пригонит. А только перед заморозками-то он не очень любит.

Миней пососал потухшую трубку, потом выбил из нее золу и спрятал за пазуху.

– И лещ ноне поднадул, совсем поднадул, – продолжал он. – Прежде ягода цветет – он тут. А ноне до самой калины я его ждал – нет. И калина отцвела, а его так и не было. Куда он девался – и ума не приложу.

– Может быть, еще зайдет.

– Что вы! Ни в жизнь. Он только на калиновый цвет идет, а уж теперь и калина вызрела, и воробьи ее съели. Не повеселил и лещ.

– Кто же веселил-то?

– Окунь, голавль, плотва, подлещик. Эта рыба такая, что она и весной, и летом, и осенью… Одно только – ветров она боится. Вот как ветер утихнет, хочу на мушку половить попробовать. Любит он после ветров за мушкой погоняться.

– А отчего ты по ручьям миног не ловишь? Вон ребятишки сколько их вылавливают!

– Не показанная на еду рыба, – отвечал Миней.

– Как не показанная! Маринованная минога – отлично… Ты посмотри, сколько в Петербурге их покупают.

– Так ведь то господа покупают. А нам минога не показана.

– Отчего?

– Оттого, что она на змею похожа. Что угрь, что минога – это водяному приспешники, ему они слуги.

– Ну, вот… – махнул рукой молодой человек. – Кто это тебе сказал?

– От стариков известно. Что по лесам лешему змея, то водяному в воде угрь и минога. Вьюн по-нашему. Минога – это вьюн. Так вот, вьюн и угрь – водяному приспешники. И у домового тоже на манер вьюна приспешники есть. Тоже на змею похож, – прибавил Миней.

– Кто такой?

– Уж. Уж – его приспешник, потому-то он около жилья и живет. Вон у нас на заводе под старыми хлевами – страсть их сколько. Вылезут на солнышко, да и греются. Они греются, а домовой на них любуется. А попробуй убить ужа – домовой тебя мучить начнет, потому это его гад.

– Кто же это видел, как домовой на ужей любуется? – улыбнулся молодой человек.

– Старые люди видели, кому открыто. Они видели и нам сказали, а мы должны верить. Вы нашего кучера Григория помните?

– Еще бы не помнить! Рыжий такой был.

– Ну, вот… Он раз возьми да ужа-то и убей. За змею его принял. Так что ж вы думаете! Только Григорий в сарае на койку спать лег, а он его с койки стащил да головизной об пол.

– Кто «он»-то?

– Да домовой. Кому же больше? Какие вы странные! И так три ночи подряд. Потом ослобонил. Нет, ужей не надо бить.

Молодой человек недоверчиво покачал головой, вскинул ружье на плечо и сказал Минею:

– Ну, прощай. Пойду пошляться.

– На охоту?

– Да вот думаю гусей-то перелетных покараулить.

– Не убьете. Ни в жизнь не убить. Гусь высоко летит, гусь летит выше выстрела. Он хитер. Он понимает. Хитрее гуся и птицы нет.

– У меня берданка далеко берет.

– Он и берданку понимает. Вы думаете, он берданки не понимает? Он все понимает. Ведь молодые гуси никогда одни не летят. С ними всегда старый гусь. Старый гусь впереди. И этот гусь-передовик с молодыми стадами лет по двадцати летает, так как же ему не знать!

– Попробую.

– Да и пробовать нечего. Счастливого вам пути, а только дикого гуся не убить.

Молодой человек кивнул и поплелся по дороге.

11

Тихая осенняя лунная ночь. По гладкой поверхности реки скользит лодка. Слышен всплеск весел и сдержанный говор. Вот лодка повернула к берегу, всплеск усилился и нос лодки врезался в песок.

– Эй! Кто тут? – послышался старческий возглас с берега. – Кто причалил?

– Это мы, Михей Иваныч. Я, Иван, лавочника сын, и Николай Манухин. У вас тут под берегом омуток, так приехали с неводом рыбки половить, – раздался с лодки ответ.

– Омуток… Всю хорошую-то рыбу в омутке выловите, а мне ничего и не останется.

– Ну, вот… Мы с тобой поделимся, коли хороша тоня будет.

– Хозяин велел всех рыбаков с нашего берега гонять. Да… Ну, да уж лови, лови, коли приехал.

Заводской сторож отошел от караулки, помещающейся у ворот, и спустился с берега к воде. На нем был полушубок, валенки, и опирался он на большую сучковатую дубину в рост человека.

– Табак или папиросы есть? – спросил он.

– Нет.

– Какой же ты после этого лавочницкий сын, коли у тебя ни табаку, ни папирос!

– Да ведь ты знаешь, что я не курю, что тятенька этого не любит. Водка есть. Захватили. Могу удовлетворить стаканчиком…

– Ну, давай.

– Погоди. Дай прежде невод закинуть. Назябнемся, станем сами пить, и тебе поднесу. Поднесу даже с колбаской. Я колбаски захватил.

– Колбасы есть не стану. Ноне пятница.

– Ну, ситника укусишь. У нас ситник есть.

Двое молодых парней, один – лавочницкий сын, в кожаной куртке, в картузе и в высоких сапогах, другой – буфетчик из деревенского трактира, в пальто, в войлочной шапке и тоже в высоких сапогах, вышли на берег, прибили колом конец веревки невода и опять вскочили в лодку, чтобы ехать закидывать невод.

– Ну, вы поезжайте, а я тем временем в доску поколочу, – сказал сторож.

– Повремени, Миней Иваныч, – упрашивал лавочницкий сын. – Ну, что тебе сейчас колотить! Ты рыбу стуком спугнешь. Она теперь ночью под самым берегом стоит.

– Чудак-человек, да ведь я для хозяина. Все ругается, что мало по ночам колочу. «Ты, – говорит, – дрыхнешь в караулке».

– После тони уж для хозяина поколотишь. Нешто нам долго тоню закинуть!

– Ну, ин будь по-вашему. А то, право слово, он ругается. Третьего дня вдруг вскочил с постели и пришел к воротам в халате и с фонарем. А я на ту пору и в самом деле прикурнул в караулке. Уж он меня ругал, ругал на все манеры! Право слово.

Парни поехали закидывать невод. Один греб, другой опускал сети. Слышно было, как глухо булькали кирпичные грузы, падая в воду. Минут через пять лодка снова влетела носом на песчаный берег. Один парень стал тянуть одно крыло невода, другой – другое. Сторож помогал им. Наконец показалась мотня. В ней что-то заплескалось.

– Щука… – проговорил сын лавочника.

– Должны быть и окуни. Я по плеску слышу, – отвечал буфетчик.

– И то и другое… Смотри, смотри… Ведь с полведра выловили, – сказал сторож, вытаскивая конец мотни с плещущейся в ней рыбой.

– Сем-ка я фонарь зажгу!.. – крикнул сын лавочника. – Николай! Подставляй под мотню корзинку.

Вспыхнул огонек и засветился в фонаре. Сторож развязал мотню и вывалил рыбу в подставленную корзинку. Действительно, запрыгали две небольшие щуки, лещ в пол-аршина, голавль и с десяток плотвы.

– Ни одного окуня. Скажи на милость… А мы трафили здесь в омутке окуней подцепить, – заговорил буфетчик.

– Все-таки на уху есть. Вон и ершики плещутся, – отвечал сын лавочника. – Бери себе щук, Миней Иваныч, за твою подмогу.

– Не… Щук я не ем… – отрицательно потряс головой сторож, улыбаясь.

– Отчего? Эдакая рыба вкусная.

– Коли вкусная, то ты сам ее и ешь, а мне давай леща или голавля. Я и сам-то щуку выловлю, так кому-нибудь дарю, коли продать некому.

– Отчего?

– Рыба грешная.

– Чем грешная?

– Да ведь она в воде что волк в лесу. На слабого нападает. Нападет и проглотит.

– Да ведь и ты на сильного не нападешь.

– Я-то? Я, однако, своего брата-человека жрать не стану, а она жрет. Рыба и рыбу жрет. Вон плотичка… Та муху норовит… Та не станет своего брата-рыбу жрать.

– Да ведь и окунь рыбу жрет.

– Редко. А у которого в брюхе рыба – я и окуня есть не стану. Начну потрошить, увижу, что с проглоченной рыбой, – вон его.

– И судак жрет.

– Судак не берет. Он муху, червя… Вон хариус, плотва и лещи муху жрут – этих я обожаю.

– Ой-ой ты какой!

– Да ведь не показано нам, чтобы хищное есть. Вон ястреб, он птицу жрет, так нешто мы его едим? Гуся едим, потому он семенами живет, травку щиплет, курицу едим, рябов едим, тетерку, утку едим.

– Вот уж утка-то самая что ни на есть хищная. Она и лягушку, она и рыбу…

– А утку все-таки жрать не станет. Сожрет ли утка утенка? Ни в жизнь…

– Ну, вот тебе голавль.

– За голавля спасибо. Этот рыбы не жрет.

Сторож взял голавля и потащил его к себе в караулку. Вернувшись, он сказал:

– Ну что ж, подноси обещанное.

– А вот сейчас… Дай рыбу убрать.

Сын лавочника вывалил из корзинки рыбу в садок, помещающийся в лодке, и достал бутылку и стакан.

– Водку-то тятенька тебе пить не запрещает?

– Об голову бутылку разобьет, коли увидит. А я тайком… Это вон Николай из заведения подсудобил. Его водка из трактира, а моя закуска из лавки. Кто чему специвалист. Так мы и действуем. Ну-ка, соси.

Сторож выпил стаканчик, сплюнул длинной слюной и отерся рукавом.

– Важно, – сказал он. – Давай ситнику. Ведь вот ты, подлец, Николашка, для себя хорошей водки захватил, а нас какой в трактире потчуешь? Пополам с водой, – отнесся он к буфетчику.

– На то торговля, – отвечал тот.

– Ну, я теперь в доску побью для видимости, чтобы хозяин слышал, что не сплю, – сказал сторож. – А вы собирайте невод, да вон там за плотом половите. Там и глубоко, да и травка есть, а рыба в траве стоять любит. Даве там страсть как плескалась, – указал он место, отошел от берега и начал бить в доску.

Бил он усердно, в такт, делая музыкальные фигуры и выбивая дробь, наконец особенно громко ударил палками в последний раз и умолк.

– Ловко отбарабанил! – крикнул ему лавочник от лодки.

– Еще бы! Я барабанщику и тому не уступлю. Ну, теперь поспать можно.

– Покойной ночи!

– Спасибо. Счастливого лова.

Сторож завернулся в полушубок и сел в караулку. Сын лавочника и буфетчик выбрали в лодку невод и поехали закидывать его на указанное сторожем место.

При копании червей

Заходящее солнце золотило своими косыми лучами верхушки деревьев и играло последним отблеском на клумбе, засаженной настурцией и георгинами. В садике одной из изб-дачек в кустах на скамейке сидел батюшка в подряснике, зевал и тупо смотрел заспанными глазами на прыгающих по дорожке сада воробьев.

– Отец Иона, да что ты в недвижимом-то виде сидишь и таращишь глаза, как сова, – окликнула его матушка, уплетавшая на балкончике чернику и посылавшая ее в рот целыми горстями. – Хочешь ягод?

– Нет, Христос с ними! – махнул рукой батюшка. – От черники живот пучит, да и губы наподобие мертвеца.

– Что тебе в губах-то? Не на продажу.

– Не на продажу, а все-таки неприятно, ежели в синеве. О, Господи! – зевнул он.

– Ставить самовар-то?

– Нет, лучше подождать. Я квасу… Владычица! Что это такое: весь рот разорвал, зевавши. А в голове как гвоздь…

– Эк ты заспался после обеда-то! Разве это хорошо? Долго ли летом лихорадку наспать!

– И то уж наспал.

– Выпей черного кофейку с лимоном. Я сейчас велю сварить.

Батюшка не отвечал.

– Хочешь перцовкой потереться? Да и внутрь оно хорошо, ежели с благоразумием… – продолжала матушка.

Батюшка остался недвижим и нем.

– Отец Иона, да что с тобой?

– Сон неприятный видел, – отвечал наконец батюшка. – Видел младенца четырехрукого, и будто у него вместо спины труба говорящая.

– Ну, вот! Что это тебе все чушь какая-то снится.

– Поди ж ты вот, а через это нерасположение духа и мнительность. И только будто бы я его взял на руки, а он мне трубой из спины такие слова…

– Кто это?

– Ах, Боже мой! Да четырехрукий младенец-то. И вдруг он мне такие слова громовым голосом: «Аще грешники лютые…»

– Не говори, не говори. Я боюсь… Сказал слова, ну и ладно. Ежели страшные слова, то знай их один.

– Ага! Вот от этого-то у меня и мрачность духа и мечтание. Зинаида, я рассеяться хочу, дабы взыгрался мой дух в веселии.

– Выпей чаю и рассеешься.

– Нет, я думаю на карася сходить. Эта рыба меня взыграет. А потом и чай.

– Опять на карася. Да ведь ты вчера ходил. Священнику-то как будто уж и нехорошо каждый день с удочкой на пруде сидеть.

– Отчего нехорошо? И апостолы были рыбарями. А карась теперь играет на заходящем солнце, круги по воде пускает, мошку ловит. Приготовь-ка удочки. Да вот что: надо червей накопать.

– Лови на муху либо на говядину. Карась клюет и то и другое.

– Так-то так, но к червю он все-таки ласковее. Позови-ка мне Федора, соседского мужика. Он поможет мне червей-то покопать. Мужик услужливый, да и рука у него к червю счастливая. Как камень отворотил – пара жирных и что твои змеи, так и вьются. Червь – вещь не последняя в рыбарстве.

– Ах, сколько у тебя разных причуд с этой ловлей! Другие, вон, ловят на что попало. Генерал вчера даже на творог ловил.

– То генерал. Ежели на творог, то это уже не охотник, а баба. А я на червя люблю, с расстановкой, с чувством, с прохладой. Да и самое копание червя мне любезнее рыбной ловли. Червь сейчас взыграет мой дух, и на карася я уже пойду с веселым сердцем. Да вон мужик-то. Федор! Федор Студит! Помоги-ка ты мне червя покопать. Рука у тебя на это дело счастливая.

– С нашим удовольствием, ваше преподобие, – откликнулся проходивший мимо палисадника мужик в линючей рубахе, кинул окурок папиросы, которую он курил, и, сняв фуражку, вошел в садик.

– Накройся, накройся, друг. Я не Бог, и передо мной обнажать главу не надо. Где лопатка-то?

– Не извольте беспокоиться, ваше преподобие. Мы своими граблюхами. На то руки даны. Руками-то еще лучше. Иного червя за хвост пальцами ухватишь. Вот тут у нас в уголке навоз прошлогодний, так в перегное и искать будем. – А под камнями?

– Супротив перегною под камнями ничто. А на навоз-то каменьев навалите, так вот тогда через неделю самый настоящий червиный завод будет.

– Ой?! Неужели помогает?

– А то как же… Сейчас они детей народят. Им уж такое предопределение, червям этим, чтобы под камнем рожать и без свету божьего. Да что мне вам рассказывать! Вы уж лучше про это знаете из Писания, – проговорил мужик, садясь на корточки около кучи навоза, наваленной в углу у забора.

– Ничего я не знаю, потому во Священном Писании об этом не говорится, – дал ответ батюшка и тоже подсел к мужику, начав раскапывать палкой навоз.

– Как не говорится? Когда еще я махонький был, так у нас в деревне старики читали. Да и вековухи грамотные мне рассказывали. Белицы то есть наши.

– Ваши белицы? Да ты какой веры? – спросил батюшка.

– Я-то церковной, ну а все наши сродственники по стариковской. Меня и грамоте вековухи-клирошанки учили, из стариковской веры которые. Тятеньку-то у меня на реке на барках убило, а дедушка крепко жалился и ругался, когда я к церковникам перешел и табак начал курить. Вот, ваше преподобие, червь так червь. На десяток карасей его можно нарубить. Что твой боров по жирности, – подал батюшке червя мужик. – Хватайте, хватайте за хвосты-то! Вон еще пара матерых виляют.

– Оборвал… – проговорил батюшка, хватая червя за хвост и стараясь его вытащить из земли. – Хвост тут, а главизна с верхней половиной исчезла.

– У них, ваше преподобие, по-настоящему ни головы, ни хвоста, а едина нить.

– Ну вот! Всякая тварь с головой.

– Всякая тварь – это точно, а червь даже и без рта. Он пупком землю жрет и хвостом воду пьет. Ведь они слепые. Им чтоб под камнем жить и на солнце смотреть не дозволено. Тащите, вон еще червь.

– Отчего же не позволено? И кто это не позволил?

– Бог. Об этом в старых книгах написано. Он проклятый, и ему приказано. Чтоб он всю жизнь ползал без головы, пресмыкался под камнем и на солнце не взирал. А все потому, что он Иудино сердце на корысть сосал, чтоб тот Иисуса Христа продал. Иуда Христа продал, а Бог червя проклял.

– Это ты не рассказывай. Это враки. Об этом в Священном Писании нигде не говорится, – наставительно произнес батюшка.

– При мне вековухи читали, ваше преподобие. Конечно, только по старым книгам. Их книги старые.

– Это ложная книга какая-нибудь была, какой-нибудь апокриф.

– Большая книга, хорошая. Наши эту книгу всегда слушали.

– Ну, так я тебе скажу, что это измышление заблудшегося ума, и ты об этом не рассказывай.

– Вот вам, ваше преподобие, еще пара червей, а вот и еще! – подал батюшке мужик.

– Ну, теперь довольно. Большое тебе спасибо! Ах, какая у тебя рука счастливая насчет червей, Федор! Недаром же ты Феодору Студиту празднуешь.

– Холодный я-с именинник! У нас по деревне говорят: «Как на Федора Студита стало холодно сердито!» Прощенья просим, ваше преподобие! – раскланялся мужик.

– Прощай. Заходи ко мне завтра поутру. Я тебе сигарку подарю. Ведь балуешься?

– Балуюсь-с. Много вам благодарен. Зайду-с. Цигарочки пососать приятно.

Мужик ушел.

Батюшка завернул червей в бумагу и направился к матушке, восклицая:

– Попадья! А ведь я духом-то взыгрался. Все мрачные мысли исчезли. Что такое четырехрукий ребенок с трубой! Мало ли какая глупость иногда снится! Я, мать, теперь на карася пойду. Давай шляпу и удочки. А через час ставь самовар.

Матушка вынесла ему из комнаты шляпу и удочки.

– Слышишь, ведь и лихорадка исчезла! – прибавил батюшка. – То все как бы мурашки по пояснице ходили, а теперь ничего… Даже в лучшем виде и бодрость какая-то в теле. Ну, прощай! Купи в лавочке лимону к чаю, – закончил он и вышел из садика за калитку.

Пономарь Скорпионов

– Клев на уду.

– Благодарим покорно. Тоже поудить пришли?

– Да, немножко поудить и помечтать. Прекрасное, сударь, занятие… Сидишь, смотришь на поплавок и думаешь о суете мирской, о бренном человеческом существовании. К философии приучает. Вот я сижу и философствую. Философия – хорошая вещь. Когда-то даже учился.

– Ловится ли что-нибудь?

– Да вон у меня в ведерке уж теснота, а всего с час места половил.

– Невдалеке от вас присесть можно? Не обидитесь?

– Сделайте одолжение… Вдвоем даже и занятнее. А здесь клюет хорошо… Даже и на троих хватит.

Новопришедший был молодой человек в коломянковом пальто, высоких сапогах и в черной поярковой шляпе с широкими полями. Тот, к которому он подошел, был старик с редкой седой бородкой, с седыми длинными волосами и с нависшими бровями. Он сидел без сюртука, в одной жилетке, из пройм которой выглядывали розовые полинявшие рукава ситцевой рубахи. Голова его была прикрыта засаленным картузом с толстым наваченным дном.

Молодой человек начал развязывать удочки.

– Что ловится-то? – спросил он старика.

– Да вот давеча даже жида-ростовщика поймал. Два крючка он у меня скусил, а на третьем – нет, шалишь, вытянул его, голубчика. Небольшой жид, правда, а все-таки фунта три веса будет.

– Кого же вы это жидом-то называете?

Старик улыбнулся и отвечал:

– Щуку. Тут у нас учитель удит из села, так он щуку жидом-ростовщиком прозвал. Сегодня поджидал его, думал, что придет поудить, да нет, не пришел что-то. Веселый. С ним любопытно удить. У него всей рыбьей породе названия дадены. Донные-то закиньте подальше. У вас с колокольчиком?

– С колокольчиком.

– Да-с… Щука – это жид-ростовщик.

– Ну а окунь? – спросил молодой человек.

– Окунь – мужик, простой мужик, – отвечал старик.

– Почему же мужик?

– А оттого, что куда его ни кинь, везде жить будет. Выносливая рыба. Он и в глубине живет, он и в мелкой воде. Поросла травой речонка – он и в траве, бойкий ручеек по камушкам бежит – окунь и промеж камушков. Чешуйку пооботрет, а живет. Кинь в пруд тинистый – и там жить будет. Ему и тина ничего. Он и тину вынесет. Точь-в-точь мужик. Ведь русского мужика куда ни приспособь – он везде выживет. Какую хошь ему тяжелую жизнь придумай – все равно вынесет.

– Удачное сравнение! – улыбнулся молодой человек.

– У вас клюет. Смотрите… Что? Скусила червя? Э, батюшка, плохой же вы рыбарь.

– Ну а ерш как называется?

– Самого себя он ершом называет. «Это, – говорит, – я сам и моя собратия».

– Это учитель-то?

– Да, учитель.

– Ну, не похожи народные учители на ершей. Какие же это ерши!

– Он-то похож. Он у нас бойкий. Он супротив всякого ощетинивается.

– Ну, ощетинивается, пока на него не налетят.

– На него налетали, да ничего поделать не могут. На него урядник налетал. И супротив того такую щетину выпустил, что упаси боже. Он у станового ребятишек учит.

– А! Это дело другое. Ну а плотву как он зовет?

– Плотичка – красная девичка. Много их сестры на удочку попадается.

– Это то есть плотвы-то или девиц?

– И тех и других. Село тут у нас подгородное – баловства много. Как матери ни смотрят, а баловства много. Ну, а уж как избаловалась – сейчас паспорт берет и в прислуги. Фабрика тут у нас в трех верстах – вот отчего баловство. Где фабрика, там от баловства не обережешься. Загляните в метрические-то книги – все незаконный да незаконный. Из города господа для охоты наезжают – те балуют.

– Ну а лещ? С кем ваш учитель леща сравнивает?

– Лещ? Само собой, купец толстопузый. Лещ у нас зовется или купец, или Артамон Иваныч.

– Что это такое Артамон Иваныч?

– А здешний воротило, кабатчик. Три кабака у него в округе и постоялый двор. Он и шкуру у мужика скупает, и хлеб; у баб холст берет. Все ему рука, все метет. Мелочная лавка тут у него; красным товаром он торгует. Отъелся страсть как!

– Вот это удачное сравнение, – сказал молодой человек. – Жирный, толстый лещ действительно похож на отъевшегося толстобрюхого купца.

– Вот этот Артамон Иваныч тоже ладил нашего учителя съесть, да становой заступился. Заступился, помирил и заставил еще Артамона Иваныча учителю канарейку подарить! На здешнее-то учительское место… Постой, постой… Вишь, как клюнуло… Даже поплавок под воду ушел. Надо потягивать осторожно.

– Что-нибудь большое у вас… – проговорил молодой человек и начал смотреть на удочку старика.

– Большое-то большое, только не щука. Щука тут не ловится. Тут место тинистое. Щуку я даве на плотине поймал.

Старик начал тянуть удочку, подтянул ее к берегу и вытащил крупного карася.

– А! Из нашего духовного звания рыбица попалась. Поди, поди сюда, голубчик.

– Вы сейчас сказали: «Из нашего духовного звания». Разве вы духовный?

– Сорок восьмой год пономарствую. Пономарь я здешний, пономарь Скорпионов, – дал ответ старик.

– Отчего же вы карася называете «нашим»?

– Да так уж… В пруде живет, так из пруда никуда и не годится. А ежели в речке карась, то в тине сидит и в глубь не выплывает. Такая уж рыба. Ведь с духовенством то же самое. Лиши его звания, пусти в другую воду – не годится, не выживет, спутается. Был у нас тут лет пятнадцать тому назад дьякон вдовый, и задумал этот дьякон жениться. Как духовному чину второй раз жениться? Нельзя. А жениться припала охота самая скоропалительная. Что тут делать? Мерекал, мерекал он, да и расстригся, вышел из духовного звания. «Я, – говорит, – и так себе хлеб найду». Что ж ты думаешь, куда ни совался – нигде не берут. А где возьмут, так ужиться не может. Уж он и у станового писарем служил, и у мирового письмоводителем – не уживается больше месяца, да и шабаш. Начал торговать – прогорел. В лесничие наконец нанялся. Пожил, пожил, загрустил, запивать начал, спился, захворал грудью и Богу душу отдал. И двух лет со второй женой не прожил. – Опуская карася в ведро, старик сказал: – Фу, сколько у меня рыбы-то в ведре накопилось! А я ловлю да ловлю. Пора и домой… И то, пожалуй, не донесешь. Выскакивать из ведра начнет. Ну, сударь, оставайтесь одни, а я ко дворам… На ужин с лихвой наловил. Червей я вам оставлю. Хорошие черви.

Он стал собирать удочки. Собрал их, перевил веревкой, надел на себя ветхий длиннополый сюртук и, сняв картуз, раскланялся с молодым человеком.

– Прощайте, сударь… Счастливой охоты…

– Прощайте, господин… карась, – отвечал молодой человек.

– Карась… Карась и есть. В самом деле карась… Ну-ка, выйди я из своей воды в другую воду, что я буду делать! Во что сунусь?.. – пробормотал он, закинул на плечо удочки, взял в другую руку ведро и поплелся от места уженья.