Текст книги "Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны"

LXX. Все еще в обычной колее

Трифон Иванович, облеченный уже в сюртук и приготовившийся идти в лавку, тихо вошел в будуар Акулины, чтобы проститься с ней. Акулина еще спала. Он остановился перед ее постелью и долго любовался ею. С полуоткрытым ртом, из которого виднелся целый ряд белых, как перламутр, верхних зубов, с закинутой над головой полной красивой рукой, с длинными ресницами, которые при закрытых глазах казались еще длиннее, с толстой косой, выбившейся на грудь, Акулина и спящая была прелестна.

«Ведь вот теперь спит в холе и неге, а что было бы, если бы муж-то взял ее к себе!» – думал Трифон Иванович, впиваясь в нее глазами.

Он не утерпел: наклонился и поцеловал ее.

– Ой, что это! – пробормотала спросонок Акулина, отмахиваясь рукой, открыла глаза и прибавила: – Ах, это вы…

– Я, моя бархатка, я, – отвечал Трифон Иванович. – Я ухожу в лавку, так к тебе проститься пришел.

Акулина потянулась и спросила:

– А который теперь час?

– Да уж десятый в исходе. Я в лавку собрался. Пора вставать.

– Еще поспать хочется. Таково хорошо спится, когда на душе-то спокойно. Ведь вот когда муж блажил, у меня такого сладкого сна не было, да и поднималась я спозаранку.

– Так и спи, коли спится. Лежи и нежься. Я только проститься пришел да сказать тебе, что у меня новый засад в голове: Алексей Иванов послезавтра в деревню едет, а Пантелей на его место к выручке просится, так не знаю, как быть.

– Да ведь уж Алексей Иванов давно собирался ехать в деревню.

– Сбирался-то он давно, да не думал я, что так вот сейчас, вынь да положь, и поедет. А главное, я насчет Пантелея-то… Алексей Иванов указывает, чтобы я Михайлу Гаврилова на его место поставил, а между тем Пантелей просится. «Я, – говорит, – вам теперь служу, пота, крови не жалея, так не обидьте и меня». Все вот напирает на то, что он с мужем-то твоим возится. И сейчас я его послал хороводить твоего мужа, чтоб он до отъезда-то не мог очухаться. Так как ты думаешь насчет Панте лея-то?

– Вам с горы виднее, – отвечала Акулина.

– Да ведь твой он племянник-то.

– Что мне племянник!.. Мне теперь, как даме, со своей деревенской родней покончить надо. Впрочем, ставьте его на место Алексея Иванова. Ведь ежели что не потрафит, то и верхним концом вниз его можно.

– Нет, уж ежели ты не особенно напираешь, чтоб Пантелей старшим был, то лучше я Михайлу Гаврилова поставлю. Ну, прощай. Какого тебе гостинца ужо вечером принести?

Акулина потянулась на постели и произнесла:

– Халвы принесите. Давно халвы не приносили. А халву я до смерти обожаю, коли ежели с чаем.

– Ну ладно. Прощай.

Трифон Иванович еще раз наклонился, еще раз поцеловал Акулину и вышел из будуара.

Когда он в прихожей снял с вешалки свое пальто и хотел надеть его, из кухонных дверей выскочила Катерина и стала помогать ему одеться.

Трифон Иванович отдернул у нее из рук пальто и сказал:

– Сам, сам… Не нужно мне этих фокусов. – Затем он сердито посмотрел на Катерину и прибавил: – А когда же, милая, вы на место-то? Пора уж… Пожили у нас, и будет.

– Господи Иисусе! – заговорила плаксиво Катерина, всплеснув руками. – Хлопочешь, хлопочешь для вас, из кожи лезешь вон; а вы вдруг эдакие слова!.. Уеду, будьте покойны, дайте только место хорошее найти. Хорошие места по улицам не валяются. А уж что до хлопот, то, кажется, я в долгу не останусь.

– Знаю я эти хлопоты-то! – отвечал Трифон Иванович, приотворил дверь в кухню и крикнул кухарке: – Анисья, я ухожу! Запри-ка за мной дверь.

– Ах, неблагородный старый пес! – качала головой Катерина по уходе Трифона Ивановича. – Вон меня от себя гонит. «Пожила, – говорит, – и будет».

– Да вот у него пропажа-то из бумажника, так само собой думается. А ты человек чужой – ну, ему и сумнительно, – сказала в ответ Анисья.

– Пропажа! Да как он смеет думать про честную женщину! Я у содержанки графа Зубихина жила, так у той на пятьдесят тысяч бриллиантов одних по всем ящиках распихано было, и то все цело-целехонько оставалось. Единой крупинкой не потщетилась. Смотрел бы лучше за своими приказчиками. Вон Алексей Иванов вздумал в деревню ехать, вдруг вздумал. С чего он вздумал? Из каких таких доходов? Знамо дело из каких. Все не думал, не думал и вдруг вздумал. Вот он, должно быть, и прикарманил, да и везет деньги в деревню.

– Давно уж Алексей Иванов собирается в деревню ехать, – возразила Анисья. – Зачем ему из бумажника брать, коль он и так при больших капиталах в лавке состоит? Вся выручка на его руках.

– А Алексей Иванов не возьмет, так у вашего хозяина во время его гулянки кто-нибудь из кармана деньги вытащил. И, мать моя! Когда они пьянствовали, так ведь, поди, были в разных местах. Поди, и с арфянками разными по ресторантам хороводы водили. Да, наконец, и дворники… Нешто не могли у него дворники деньги вытащить из бумажника, когда его сюда вели? Ведь когда его привели домой, то он еле «мама» мог выговорить. Или озорники, или Алексей Иванов, а то и адвокат этот самый глазастый. А он честную женщину обвиняет, за все ее заслуги вон от себя гонит. Мало я и перед ним из-за него елозила-то!

Катерина даже прослезилась.

– Постой… Напущу я на него Акулинушку, так будет знать, – прибавила она и направилась в будуар к Акулине.

Акулина уже опять спала. Катерина подошла к ее постели, села на краешек и, тронув Акулину за плечо, слезливо сказала:

– Вставай, моя милушка, и собирай твою верную подругу Катерину вон из дома. Хозяин здешний хлебом-солью ее попрекнул и за все ее хлопоты вон ее гонит.

Акулина проснулась, протерла глаза и протянула:

– Ну?! С чего же ты это выдумала?

– Сам сейчас сказал: «Пожила, – говорит, – у нас и будет, поворачивай оглобли от ворот». А Анисья, землячка твоя любезная, говорит, что будто он в воровстве денег меня подозревает. Боже милостивый! Вот уж выслуги-то мне нет! Кто тебя обломал и в дамы предоставил? Я. Кто тебя уму-разуму учил? Я. Кто именины ему на графский манер справил? Я, Катерина. Кто мужа твоего бегал уговаривать подписку вам выдать? Я, Катерина. Женщина ли будет уговаривать или мужчина? Совсем другой фасон… И вот когда у вас все благополучно, когда все настроено и построено по моей милости, меня вон гонят!

Катерина залилась слезами.

– Да полно, никто тебя никуда не выгонит. Это он только так, пошутил, – утешала ее Акулина, поднимаясь с постели и одеваясь.

– Хороши шутки! Из человека воровку сделали, вон ее гонят, а она – шутки!

– Никто тебя вон не выгонит. Я не позволю.

– Полно, милка, да тебя и не послушают. Много на тебя здесь внимания обращают!.. Старший приказчик деньги стянул, деньги везет в деревню прятать, а на меня вину сваливает. Спасибо тебе, Акулина Степановна, спасибо! За все спасибо. Благодарю покорно. Больше этого я от тебя, должно быть, уж ничего не заслужила.

Катерина встала и в пояс поклонилась Акулине.

– Да что ты на меня-то?.. Что ты мне-то?.. Я ничего не знаю и не ведаю, – отвечала та. – А только ежели что-то, вот тебе мой сказ: ни за что я тебя от себя не отпущу. Так и Трифону Иванычу скажу. Да нет, это он так… Просто его Алексей Иванов расстроил, что вот в деревню едет и расчет просит, а он смерть не любит этих самых расчетов давать. Так он насчет денег не скуп, а как попросит приказчик расчета – сейчас он и рассердился. Он рассердился, а ты подсунулась – вот он на тебя и навалился. Не горюй, Катеринушка, никуда я тебя не отпущу, ни за что не отпущу. Да и Трифон Иваныч хорошо знает, что мне нужно теперь по моему дамскому положению новомодностям обучаться, а от кого я буду новомодностям обучаться, коли тебя не будет?

Катерина сморкнулась в платок и утерла слезы.

– Самовар-то, поди, уж остыл? – спросила ее Акулина.

– Новый велела для тебя, душечка, поставить. Обо всем для тебя озаботилась. Сейчас и кофейку, и чайку тебе заварю. Пей и наслаждайся, – говорила Катерина, подавая Акулине пеньюар.

Катерина подала Акулине умыться, завернула ей косу в кокетливый бант, зашпилила большой шпилькой в виде шпаги и повела в столовую, где на столе действительно уж кипел самовар, принесенный Анисьей.

LXXI. Музыкант канифолит смычок

Акулина сидела за чайным столом, потягивалась и улыбалась.

– Фу, как мне сегодня спалось сладко! Давно так не спалось, – говорила она. – Проснулась, а на душе-то совсем масло. «Ну, – думаю, – теперь уж муж ничего со мной поделать не может». Поговорила с Трифоном Иванычем, простилась и еще слаще заснула. А ты вошла и разбудила.

– Тебе-то вот хорошо спится, а каково мне-то будет спаться, коли меня в воровстве обвиняют и вон гонят! – отвечала Катерина, всхлипывая.

– Да полно, брось нюнить-то! Никто тебя не выгонит. Говорю, что не выгонит, – и не выгонит.

– Похлопочи, милушка, запрети меня гнать. Не ради чего, но веришь ли, так я тебя полюбила, что без тебя и жить не могу.

Катерина встала, поцеловала Акулину и продолжала:

– Такая у меня к тебе любовь нерукотворенная, что ежели без тебя жить, то я с чахотки помру. Первая я твоя подруга, и вдруг гнать!

– Брось! Сказала, что не выгонит, и не выгонит.

– Ежели уж он очень заартачится, ты супротив него невры пусти. Невров он страх как боится.

– Да уж само собой, – кивнула Акулина, допила чашку чаю и сказала: – Ведь вот и чай спорее пьется, коли я себя так чувствую, что муж меня взять не может.

– Пей, душечка, пей еще. А то уж и так извелась вся. Теперь надо опять тело нагуливать. Налить вторую-то чашечку?

– Налей.

– Ты невры-то насчет меня супротив Трифона Иваныча сегодня вечером подпусти, – снова начала Катерина.

– Ну вот… Что об этом разговаривать!

– Нет, ангельчик, стоит об этом разговаривать. Невры-то эти надо будет ему теперь почаще подпускать, нельзя его теперь без невров оставлять, а то он о себе и не ведь что подумает! Скажет: «Купил я себе бабу, и теперь мне сам черт не брат», да и начнет тебя забирать в лапы да тобой командовать, а это мужчинам дозволять нельзя. Ты ведь глупа, ничего не знаешь, а я тебе с опыта говорю, что нельзя. Чуть маленько из рук его выпустишь, так он на тебя насядет, что только закряхтишь. А уж привыкнет наседать, так там потом и невры не помогут. – Катерина вздохнула и промолвила: – Ох, как я знаю мужчин! То есть, кажется, ни один инструмент так не знаю, как их, коварных. Они сначала-то и так, и эдак, и такая, и сякая, и немазаная, и душечка, и ангельчик, со всякими лещивыми словами подъезжают к даме, а как увидят, что им дама потачку дает, – сейчас переменят фасон и начнут отлынивать. Так тебе, душечка, нужно укрепляться и сесть так в доме, как будто ты на семи китах сидишь. А главное, глядеть надо в оба и как что – сейчас поводья в руки забирать. А одна-то будешь, без меня, так как тебе углядеть? Ты женщина доверчивая, слабая. Будешь одна, так и посоветоваться не с кем. А я-то уж сейчас угляжу, что тебя оплетают и подводят, да сейчас тебе и расскажу. Мне-то ведь со стороны виднее. Поняла?

– Еще бы не понять! Не махонькая.

– Ну так вот и надо тебе себя надежными людьми окружать, чтобы было на кого при случае опереться, – говорила Катерина. – Ведь вот и Пантелей тоже… И на Пантелея Трифон Иваныч косо смотрит. А зачем? Этого допущать не следует. Пантелей – тебе родня и твой приспешник. Баловник он, правда, что вот к тебе-то приставал да заигрывал, но все-таки он тебе по гроб верный слуга. Стало быть, нужно, чтобы и ему был ход, чтобы и он у Трифона Иваныча в весе был, а Трифон Иваныч старается его придавить.

– Что ты пустое-то говоришь, – отвечала Акулина. – Трифон Иваныч сейчас, уходя в лавку, сказывал мне, что Пантелей просится у него на место Алексея Иванова, и спрашивал меня, взять ли его или не взять.

– Ну и что ж ты?

– Да сказала ему – как он хочет. Хочет – ставит его старшим, не хочет – не ставит.

– Ну, дура, совсем дура! – всплеснула руками Катерина. – Да это первым делом надо, чтобы родственный человек старшим был. Вдвоем-то вам легче будет Трифона Иваныча в руки забрать. Эх, совсем ты своей выгоды не понимаешь! Будь Пантелей старшим – он лавку будет в руках держать, а ты – дом, и коли ежели что тебе понадобится насчет лавки, ты сейчас ему приказать можешь. «Мне, мол, вот того и того требуется, доставь». Чужой-то человек еще как послушает тебя, а уж свой-то родственник, да еще тобой облагодетельствованный, тот и прекословить не станет.

Акулина добродушно посмотрела на Катерину и спросила:

– Ты думаешь?

– Еще бы!

– А я-то этого и не сообразила. Впрочем, что ж, ужо только мне стоит сказать Трифону Иванычу, так Пантелей и будет старшим.

– Не только сказать, а напирать надо. А ежели заупрямится – невры… Ах, какая ты неразумная! – покачала головой Катерина и прибавила: – Ну, дай мне слово, что вечером попросишь за Пантелея.

– Да ежели ты говоришь, что нужно, то непременно попрошу.

– Да как же не нужно-то! Чем больше твои приспешники Трифона Ивановича в руки заберут, тем тебе лучше будет. Ну, побожись, что ты похлопочешь, чтоб Пантелей был старшим.

– Да что тебе-то?

– Ах, какая ты странная! Ведь я тебя люблю, ну, стало быть, о твоей выгоде и хлопочу. Ну, побожись же, что потребуешь, чтобы Пантелей был старшим.

– Изволь. Ей-богу, потребую.

– И ежели Трифон Иваныч заупрямится, то невры пустишь?

– Да уж не отстану иначе.

– Ну, то-то. Это непременно надо сделать. Налить тебе еще чайку-то?

– Нет, будет с чаем. Лучше я теперь кофейку…

– А кофейку, так и я с тобой выпью. Ах, девушка, девушка, совсем ты простота, посмотрю я на тебя! – снова покачала головой Катерина.

– А простота, так навостри меня.

– Да я уж и так навастриваю. Ведь вот, когда он кондрак с тобой заключит, ты сейчас должна просить, чтобы он тебя настоящим манером обеспечил и дом на твое имя купил, что ли.

– Ну? – протянула Акулина, улыбаясь.

– Милочка, без этого нельзя. Как я раньше говорила, так и теперь говорю. Потом насчет духовной… Надо, чтоб он духовное завещание составил и там тебя не обидел. Да нужно об этом скорей хлопотать, а не откладывать в дальний ящик. Куй железо, пока горячо. Теперь любит он тебя, а ведь и разлюбить может. Конечно, духовная такая вещь, что он во власти и уничтожить ее, коли ежели тебя разлюбит, ну а дом-то ежели на твое имя купит, то его отнять нельзя.

– Да он не разлюбит. Где ему разлюбить! – отвечала Акулина.

– Ну, не скажи. И не такие любови проходили. Встретит какую-нибудь пофасонистее тебя, прельстится – ну и конец.

– Где ему встретить, коли он даже никуда и не ходит, – отвечала Акулина, зевнула и, отодвигая от себя чашку, сказала: – Сыта, досыта напилась. Заказать Анисье обед да опять прилечь. Тянуться что-то хочется. Все бы лежала да тянулась.

– Ну, иди, заказывай. А я возьму карты да на вора погадаю, кто у нашего Трифона Иваныча триста рублей из бумажника украл.

LXXII. Смычок заиграл на скрипке

Весь этот день вплоть до вечера Катерина не отходила от Акулины и строила планы будущего житья-бытья Акулины. Планы эти были настолько заманчивы, что Акулина то и дело улыбалась во всю ширину лица.

– Главное дело, что тебе надо, – это всласть пожить, пока ты при старике, – говорила ей Катерина. – Старик ведь не аридовы века проживет. А пока он жив, ты и пользуйся. Вот ведь весна настанет, так тебе надо на дачу выехать, потому если уж ты хочешь во всем дамам подражать, то все дамы на дачах живут.

– Я сама об этом воображаю, да он, я думаю, не поедет от лавки, – дала ответ Акулина.

– Смеет он не ехать! Невры пусти. Потом требуй, чтобы он тебе лошадей и коляску купил. По островам будем с тобой кататься.

– Милушка! Как это хорошо-то! А каких лошадей-то нововомоднее: черных или серых?

– Вороных требуй. Эти будут помодней и пофасонистей. Поедем мы с тобой кататься, а за тобой молодые кавалеры начнут гоняться, да и обгонять тебя.

– Ну?!

– Что «ну»?! Не все же со старым, надо и с молоденькими обхождение иметь, иначе ты никогда в настоящую даму не отполируешься. Потом выберешь себе одного и возьмешь в предметы.

– Полно, полно тебе…

– Да что «полно»? У всех настоящих дам предметы-то есть. Без этого нельзя. Такое уж обнаковение. Да и что за радость свою молодость со стариком губить без всякой отрады! Поди ведь о молоденьком-то кавалерчике иногда большое воображение у тебя есть?

– Ну вот…

– Да что ты от меня таишься-то? Я ведь не доносчица. А отчего же, когда я давеча на тебя гадала, то у тебя все бубновый король на сердце ложился?..

– Ну вот, ей-ей, никакого бубнового короля не знаю.

– Знаю, что не знаешь, а все-таки об нем думаешь. Какой он такой, тебе пока все равно, а все-таки у тебя подчас есть такие мысли: хорошо бы, мол, коли вместо трефового короля иногда бубновый объявился. Ведь думаешь?

Акулина закрылась рукой и улыбнулась.

– Ведь думаешь? – приставала к ней Катерина.

– Понятно дело, подчас думается. Я женщина молодая.

– Ну, вот и надо завести. Да уж я тебе найду, дай только срок мне на дачу выехать да удержи ты меня при себе.

Когда вечером раздался звонок Трифона Ивановича, Катерина встрепенулась.

– Ну, я теперь уйду в кухню, а ты уж похлопочи за меня, чтобы он меня из дома не гнал. Да и за Пантелея-то похлопочи, чтобы ему старшим быть.

– Ладно, ладно.

– Ты невры пусти.

– Хорошо, хорошо.

Трифон Иванович вернулся из лавки веселый и ласковый. После покупки Акулины у мужа он сделался с ней еще ласковее, называл разными нежными именами, что прежде с ним бывало редко.

– Вот тебе свеженькой халвы к чаю, моя птичка-синичка, – сказал он, целуя Акулину и подавая ей пакет. Переодевшись, по обыкновению, в халат, он подсел к Акулине, взглянул ей в глаза и спросил: – Не скучала без меня?

– Что мне скучать-то? При мне Катерина. Она хоть мертвого развеселит. С ней никогда не соскучишься.

Трифон Иванович поморщился.

– Чего вы морщитесь-то? – спросила Акулина. – Я слышала, что вы ее со двора согнать хотите, так знайте, что я этого не позволю.

Сказано было строго. Трифон Иванович несколько опешил и проговорил:

– То есть как это не позволишь? Она будет у меня в доме воровать, а ты не позволишь? Ведь от домашнего вора не убережешься.

– Еще неизвестно, кто и украл ваши деньги. Может быть, сами где-нибудь растеряли, с адвокатом-то путаясь, а потом на людей клеплете. Женщина из-за вас да из-за меня равняться готова, а вы ее хотите по шее гнать.

– Не по шее, лебедушка моя белая, а суди сама: ведь Катерина твоя просилась только до места у нас пожить несколько дней, а сама места не ищет и не думает переезжать. Ведь надо и честь знать.

– Нечего тут «честь знать»! Катерина навсегда при мне останется. Я не могу без нее жить: во-первых, она моя подруга, а во-вторых, всякому дамскому положению меня учит.

– Смутьянству она тебя учит, а не дамскому положению.

Акулина взглянула на Трифона Ивановича и спросила:

– Вы, верно, хотите меня так раздразнить, чтоб у меня невры сделались?

Трифон Иванович пожал плечами.

– Да ведь вот и этому она тебя научила, – сказал он.

– Ох, ох! Под сердце кольнуло!

Акулина закрыла глаза, откинулась на спинку стула и схватилась за грудь.

– И это ее рук дело, и это она подстроила, – продолжал Трифон Иванович. – Ты думаешь, что я ничего не понимаю?

Акулина продолжала стонать. Трифон Иванович в волнении прошелся по комнате.

– Ах ты господи! Ну не сумьянка ли она после этого! Шел из лавки на радость, вошел с радостной вестью, что завтра утром Данилу Васильева посадим в вагон и отошлем вон из Питера, а тут начинается эдакое происшествие!

Акулина переменила стон на оханье и свесила около себя руки, как плети.

– Да полно тебе, моя кошечка! Ну, стоит ли из-за таких пустяков!.. – наклонился к ней Трифон Иванович.

Она подняла руку и толкнула его в грудь.

– Акулина Степановна! Да что же это будет? – недоумевая, спросил Трифон Иванович.

Оханье опять перешло в стон.

– Ну, полно, успокойся, – заговорил Трифон Иванович. – Ведь я так сказал твоей Катерине, чтобы она не непременно сегодня убиралась от нас, а уж пора ей. Пожила – надо и честь знать.

– Не желаю я этого, – пробормотала Акулина сквозь оханье и стон.

– Ну, пусть еще недельку поживет при тебе. Ну, полно, перестань…

– Не подходите, не подходите, а то ведь хуже достанется!

Она замахала руками, подняла даже ногу и приготовилась ударить Трифона Ивановича в живот. Тот попятился и воскликнул:

– Господи боже мой! Вот выслуги-то мне нет! Отбивается от меня, словно от злого татарина. Я сегодня для твоего спокойствия пол-Питера с адвокатом объездил, хлопотаючи, чтобы Данилу непременно завтра на место отправить, а ты… Грех тебе, Акулина Степановна.

Акулина сжалилась над ним. Она перестала стонать и охать, открыла глаза и проговорила:

– Скажите, что вы Катерину оставляете при мне, ну, у меня сейчас и невры кончатся.

– Да уж ладно, ладно, пусть пока живет у нас, не делай только ты мне каторги-то в доме, бога ради, – отвечал Трифон Иванович.

Акулина поправилась и села на стуле как следует.

– И удивительное дело, как это вы любите дразнить меня! А меня как кто раздразнит – сейчас у меня и невры эти самые покажутся. Я и сама не рада, да что ж поделаешь! – сказала она и улыбнулась.