Текст книги "Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны"

LXXXVI. Акулина хочет успокоиться

Прошло несколько дней, а Акулина все еще продол жала дуться на Трифона Ивановича. Прежней ее нежности не было и в помине. На вопросы его она отвечала односложно, а иногда и совсем не отвечала. Когда Трифон Иванович входил в будуар и заговаривал с Акулиной, она тотчас уходила из будуара в кухню к Анисье и Катерине. За обедом и за чаем она сидела насупившись. Трифон Иванович только вздыхал. Несколько раз он спрашивал:

– Больна ты, милушка моя, что ли? Не послать ли за доктором?

– Не надо мне, ничего не надо, – раздраженно отвечала Акулина. – Лечитесь сами, если хотите, или посылайте за доктором вон для той, что у вас на Песках живет. Как она там называется?

– Обнесли меня перед тобой, обнесли.

– Ну и ладно. Тем лучше для вас, что позанапрасну терпите.

– Хоть бы последила ты за мной, так тогда и увидела бы, что у меня никакой другой бабы, окромя тебя, нет.

– За вами следят.

– Сама ты последи, а на людей-то не полагайся.

– Недосуг мне этими делами заниматься.

– Ну а люди тебе врут, находят выгодным тебя со мной ссорить.

– Ну и пущай.

– Ведь если иметь на стороне бабу, то надо и ездить к ней, а я день-деньской в лавке сижу, а вечером с тобой глаз на глаз.

– Оно и видно, что в лавке. Да что об этом разговаривать! Бросьте.

– Обидно мне то, что никакой выслуги и не могу у тебя достичь. Я и так, я и эдак, чуть не колесом катаюсь, чтобы тебе угодить, и все попусту.

– Это вы на пять-то тысяч намекаете, так я очень чудесно понимаю, для чего вы эти пять тысяч мне дали. Вот, мол, тебе, отвяжись.

– Что ты говоришь, Акулина Степановна, что ты говоришь! Ведь уж это совсем несообразное.

– Ну уж, пожалуйста…

– Я понимаю, что беременные женщины бывают капризны, но покапризилась денечек-другой, да и будет, а ты уже без устали.

Акулина вскакивала со стула и уходила.

За все это время она по нескольку раз старалась выпытывать у лавочных мальчиков, к кому они носили из лавки товар на Пески, но те божились и клялись, что ни к кому не носили.

Затем она приставала к Пантелею:

– Пантелей! Что же это значит! Выколоти у мальчишек и узнай, как зовут ту, к которой они товар носили. Ты старший приказчик, тебе обязаны сказать.

– Да уж я и то дерусь, Акулина Степановна, но они не говорят. Да и не знают, потому где же знать! Сказана была улица, сказан был номер дома и квартиры – вот и все. В такой-то номер квартиры и подали, а какой номер – забыли. И улицу забыли, и номер забыли. Нешто мало они товар по квартирам разносят? Где тут все упомнить! Давно ведь уж это было, – отвечал Пантелей.

– А теперь эта подлячка в лавке уже более не появляется?

Пантелей не знал, какой надо дать ответ, и замялся.

– Да что-то как будто давно уже не показывалась.

Это немножко успокоило Акулину, но Катерина снова расстроила ее.

– Не покупает дома-то он тебе на Песках? Уперся? Так я и знала, что не купит. Нельзя ему его купить для тебя, потому разлучница-то твоя, кажется, рядом с этим домом живет, – сказала она.

Акулина заплакала и заговорила:

– Не терзай ты меня, пожалуйста, не упоминай ты мне о ней. Только я было маленько сердце себе успокоила, а ты опять…

– Да ведь я любя, ангельчик ты мой. У меня у самой за тебя все сердце изныло. Я не упоминала бы, да так оставить ее нельзя. Ну что хорошего, если старик на нее весь свой капитал просадит? Хоть бы и не бросил он тебя совсем, а разве приятно тебе будет при нем при прогорелом жить? Лавку за долги отнимут у него, имущество все продадут. Что хорошего?

– Так что ж мне делать-то?

– Как что? Я уже говорила тебе, что надо отворожить его от нее.

– Так отворожи.

– Изволь. Едем сегодня к ворожее. Один-то уж раз ты к ней непременно должна съездить. Она на тебя посмотрит, какая ты такая: брюнетка или блондинка, тоненькая или толстая, какие у тебя глаза.

– Да ведь не меня же она будет от него отвораживать, а ту, подлячку.

– Ту отвораживать, а тебя привораживать. Корешок тебе какой-нибудь даст, ладанку или стружечку наговоренную. Это к тебе и приворожит Трифона Иваныча, а чтобы его от той-то отворожило, она тебе воду даст и ты будешь его поить.

– Ну а ту-то как же мы поить будем? – спросила Акулина.

– Ту зачем же поить? Та без пойла останется.

– Да ведь ты говоришь, что надо ее отвораживать?

– Не ее, а его от нее, милушка, – вспохватилась Катерина. – Что нам она-то? Отворожим от нее Трифона Иваныча, так и чихать нам на нее.

Катерина путала, говорила не то, что следует, но при Акулине это было можно. Акулина ничего не понимала, но безусловно верила ей.

– Так поедем к ворожее-то, – сказала Акулина.

– Конечно же, поедем. Само собой, тут с одного визита ничего не поделаешь, но один раз ты съездишь к ворожее, а уж потом я буду за тебя ездить, и будешь ты без хлопот. И ведь кабы все это дорого стоило, а то ежели дать этой ворожее за все про все красненькую бумажку, то она в пояс тебе поклонится, – пояснила Катерина.

– Я согласна даже и больше ей дать, только бы толк-то был.

– Толк будет; куда я повезу, та ворожея хорошая, но надо только одно, чтобы не сумлеваться к ней. Как сумление выдает – сейчас можно и в пустышку сыграть. Вся штука тут в том, чтобы быть без сумления.

– Да уж ладно, ладно. Зачем я буду сумлеваться, если по своей охоте к ней еду?

– Не в этом, милушка, дело, а дело в том, что ей могут билеты понадобиться на ворожбу, так уж надо ей их дать без сумления. Эта ворожея – честная женщина, смотри-ка, вон какие аристократы к ней для ворожбы приезжают, билеты она потом отдает, но надо только чтобы без сумления в них.

– Билеты? – спросила Акулина.

– Да, да, билеты, на подержание. Я ведь говорила тебе об этом.

Катерина посмотрела на Акулину и прибавила:

– Вот, душечка, я уже по лицу вижу, что ты сумлеваешься, а это не след.

– Да нет же, нет. Я не сумлеваюсь. Откуда ты это выдумала?

– Ничего я не выдумала, я вижу. Впрочем, может быть, ей билеты и не понадобятся, может быть, она и так без билетов обойдется. А уж понадобятся, так ты дай ей на подержание.

– Хорошо, хорошо.

– Ты мне дашь, на мои руки дашь, а я уж с ней буду дело иметь.

– Ладно, ладно. Так собираться мне? – спросила Акулина.

– Собирайся и поедем. Надо же себя успокоить и отворожить Трифона Иваныча от этой мерзавки.

Акулина и Катерина отправились к ворожее.

LXXXVII. У ворожеи

– Кажется, что здесь эта самая ворожея живет, – сказала Катерина Акулине, слезая на Лиговке с извозчика. – Дома-то здесь уж очень похожи друг на дружку, так и не разберешь. Умница! – обратилась она к маленькой девочке, выходившей из ворот и державшей в охапке четвертную бутыль в корзинке. – Ульяна Тихоновна, ворожея, не здесь ли существует?

– Это что на картах-то гадает? Здесь, здесь. Ступайте на задний двор к сапожнику, – отвечала девочка.

– Ну вот, вот… У сапожника она и прошлый раз жила. Не видать что-то только нынче вывески-то на воротах.

– А вывеску он, мои милые, снял, чтобы в ремесленную управу подати не платить. Пьянствует шибко, так до податей ли ему…

Эти слова уже проговорила баба в платке на голове, вышедшая за ворота.

– Вам погадать? – спросила она.

– Да, надобность тут маленькая есть, – сказала Катерина.

– На вора или на предмета?

– Всякое дело тут у нас стряслось.

– Отлично гадает. В рот кладет. Все как по писаному… Вы полфунтиком кофейку ей поклонитесь в придачу к день гам-то. Она ласковее будет.

– Деньгами на кофей дадим.

Катерина и Акулина пошли по длинному грязному двору мимо извозчичьих навесов и пришли к одноэтажному полуразвалившемуся домику с рогожной дверью.

– Вот тут, – проговорила Катерина. – Когда я у Адельфины Карловны жила, так приезжали мы сюда погадать.

Отворив дверь, они вошли в кухню. Пахло прелью, кожей. У окна сидел сапожник с ремешком на косматой голове и колотил молотком в каблук сапога.

– Ульяну Тихоновну бы нам, – начала Катерина.

– Ульяна Тихоновна! Тебя спрашивают! – крикнул сапожник.

В кухню отворилась дверь из другой комнаты, и на пороге появилась пожилая сухощавая женщина в темном ситцевом платье и в таковом же платке на голове.

– Здравствуй, матушка Ульяна Тихоновна, – поклонилась ей Катерина. – Вот к тебе пришли за помощью. Поворожить бы нам супротив одного человечка… Будь уж ласкова, помоги.

– Не занимаюсь, милая, не занимаюсь этим делом, – отрицательно покачала головой женщина, подозрительно осматривая Катерину и Акулину.

– Да что ты! Я же у тебя два года тому назад была с одной французинкой, и ты нам гадала и ворожила. Ты-то меня не помнишь, да я-то тебя помню.

– Может, и баловалась я прежде, а теперь не занимаюсь, – продолжала стоять на своем женщина и спросила: – Да вы чьи будете-то? Откуда?

– Соседи. С Лиговки же… Только с той стороны. Вот эта дама желает… Мы тебе заплатим как следовает, только услужи.

– Купеческого звания вы, что ли? – опять недоверчиво спросила женщина.

– Купеческие. Будь ласкова!..

– Полицейские ноне не позволяют этим делом-то заниматься. И так уж все пристают.

– Да мы нешто пойдем сказывать полицейским? Господи Иисусе! За помощью пришли да вдруг будем доносить!

– Ну, милости просим в горницу. Садитесь, пожалуйста, на диван.

Катерина и Акулина вошли в маленькую комнату с кисейными занавесками на окнах и разгороженную пополам ситцевой драпировкой. На подоконниках стояли чахлые герани, горшок алоэ. В углу висел образ с хрустальной лампадкой, под которой была целая нитка фарфоровых и сахарных яиц, а из-за образа торчал пучок запыленной вербы. У стены помещался потемнелого красного дерева диван с клеенчатым сиденьем, и перед диваном стоял стол, покрытый красной бумажной салфеткой.

Женщина усадила Акулину и Катерину на диван, сама поместилась против них на стуле и спросила Акулину:

– Тебе, верно, ангел бесценный, помогать-то придется? Предмет изменил? В предмете сумлеваешься?

– Есть тот грех, – отвечала за Акулину Катерина. – Помоги, Ульяна Тихоновна. Извелась вот баба, протосковавши. На еду не тянет.

– На еду-то тянет, а только известно же, обидно, коли все эдакое думается… – поправила ее Акулина и слезливо заморгала глазами.

– Мы за отворотным корешком пришли или за отворотной водицей, – продолжала Катерина. – Снабди, голубушка, а вот бабочка тебе эта пятерочкой синенькой поклонится. Человечка одного надо нам от одной персоны отворожить.

– Можно, можно, – заговорила ворожея. – Взялась помочь, так уж сделаю дело. Вдова вы или замужняя, ангельчик, будете?

– Замужняя, замужняя, но с мужем не живет, а живет при предмете, – сказала Катерина и, обратясь к Акулине, прибавила: – Тут уж, милушка, ведь надо правду говорить. Таиться нечего. Ну а предмет-то у ней, Ульяна Тихоновна, начал свихиваться на одной особе, так вот нам каким бы нибудь манером от особы-то его отворожить.

– Все в наших руках! Как звать-то вас, душенька? – спросила женщина Акулину.

– Акулина Степановна, – отвечала Акулина.

– Ну а предмета-то как звать?

– Трифон Иваныч.

– Из купеческого звания?

– Из купеческого, из купеческого. Самые что ни на есть основательные купцы.

– Брюне он или блондирной масти?

Акулина замялась, улыбнулась и проговорила:

– Да он уже седой, потому старенький и уж с проплешиной. А только очень хороший человек и меня до страсти как любит.

– Понимаю, понимаю, – кивнула головой ворожея. – А теперь свихнулся?

– Да не то чтобы свихнулся, а сумление меня берет.

– Совсем свихнулся, – прибавила Катерина. – Что уж тут скрывать! Надо правду говорить, Акулина Степановна. Так вот, матушка Ульяна Тихоновна, дай нам чего-нибудь отворотного.

– Дама-то евонная новая, к которой он бегает, брюне или блондирка?

– Самой черной брюнетной масти, – дала ответ Катерина.

– Да ведь ты сама не видала, так зачем говорить? – возразила ей Акулина.

– Люди видали.

– Вы уж, милые мои, правду мне говорите.

– Черная брюнетка, брюнетка. Так и ворожи на брюнетку.

– Надо кофей заварить и на гуще посмотреть. Сем-ка я и вас кофейком-то попою.

Ворожея отправилась в кухню и стала варить кофей.

– Основательная женщина. Эта уже не надует. Видишь, как про все хорошо расспрашивает, – шепнула Катерина Акулине.

Вскоре ворожея явилась с кофейником и стала расставлять на столе чашки. Налив одну чашку и дав кофею отстояться, она тихонько вылила кофей обратно в кофейник и стала смотреть в оставшуюся на дне чашки гущу.

– Отвернись, милая, вон туда в угол, – сказала она Акулине.

Та отвернулась.

– Теперь дунь и плюнь.

Акулина дунула и плюнула.

– Скажи: «Сгинь, пропади, кукушка ненавистная, и не тревожь в гнезде моего голубя сизого».

Акулина повторила.

– «А ты, голубь сизый, к кукушке коварной не ласться и ко мне, голубке, обратись и люби меня любовью нерукотворенной, скоропалительной по-прежнему». Повторяй, повторяй, милая, это так следовает. «И люби меня любовью скоропалительной, нерукотворенной».

Акулина пробормотала и эти слова.

– Крепко она, эта самая брюнетка, твоего голубя в руки забрала, ну да ничего, мы отворожим его от нее. Вон как гущу-то стянуло. Видишь?

Ворожея показала Акулине чашку с гущей. Та посмотрела туда и проговорила:

– Да, действительно, ужасти как стянуло.

Ворожея наклонилась над чашкой и начала что-то шептать. Пошептав, она сказала:

– Щепочку я вот в эту гущу помочу и тебе эту щепочку отдам, а ты зашей эту щепочку своему предмету куда-нибудь в одежду, и пусть он ее при себе носит. Живо его отворотит.

Она сходила в кухню, принесла маленькую щепочку, помочила в кофейной гуще и передала эту щепочку Акулине, сказав:

– Заверни в носовой платок и отнеси домой аккуратнее. Не поможет – опять приходи. Тогда воду наговоренную дам, и будешь ты ею старичка своего прыскать.

– Спасибо тебе, голубушка, – отвечала Акулина.

– Второй-то раз, в случае чего, так уж я приду, а не она. Ты мне и передашь что следует. Где ей ходить! Ей от старика не урваться. Надо при нем быть, – проговорила Катерина и спросила ворожею: – Можно, Ульяна Тихоновна, мне вместо нее прийти?

– Можно, можно, золотая моя. Ну, теперь прошу покорно кофейку пить. И я с вами напьюсь. Кофей крепкий. Нарочно для гущи заваривала.

Началось кофеепитие, после которого Акулина поблагодарила ворожею пятирублевкой и стала с Катериной уходить. Ворожея, получив такое большое вознаграждение, так и рассыпалась перед ними.

– Генералам помогала, а не токмо что… Недавно еще один генерал девочку-портниху к себе привораживал, – бормотала она, – статский генерал, но из себя куда какой основательный и строгий… Так до свидания, милушки мои бесценные. Благодарю вас, что вспомнили меня, сироту. Вперед не забывайте. Сем-ка я вас за ворота провожу. Двор-то у нас уж очень грязный, так не поскользнуться бы вам. А я тут чистенькие местечки знаю – вы за мной и пройдете.

Ворожея расцеловалась с Акулиной и Катериной и проводила их за ворота.

– Прощай, милушка Акулина Степановна! Дай бог тебе счастливо! Да кручину-то брось! Щепочка отлично тебе поможет! – кричала она вслед.

LXXXVIII. Анонимное письмо

– Какая прекрасная женщина эта ворожея-то, да ласковая и обходительная! – говорила на возвратном пути Акулина.

– По всему Петербургу известная, – отвечала Катерина. – Купечество-то ее чуть не на руках носит, всякими подарками дарит. Шелками да бархатами от купечества у ней сундуки ломятся.

– И я ей хорошенькой матерьицы на платье подарю, коли она у меня Трифона Иваныча от подлячки отворожит. И так я рада, так рада, что к ней съездила, словно у меня камень тяжелый с души свалился.

– Погоди еще так-то очень радоваться. Бывает, что с первого раза и не помогает. Да и вообще с первого раза трудно. Очень уж твой старик впился в эту самую брюнетку.

– Ну?! – протянула Акулина, и лицо ее опять затуманилось.

– Да отворожим, отворожим. Чего ты испугалась-то? Редко только бывает, чтобы с первого раза помогло. Ведь ей надо тоже и средствия свои пробовать. Одному человеку одно средство помогает, другому другое, третьему третье. Вон Адельфине Карловне, у которой я жила… Та только по четвертому средству могла своего старика отворожить.

– По четвертому? А до тех пор все ейный старик к разлучнице бегал?

– Все бегал и даже еще пронзительнее был. Ведь никогда не бывает так, чтобы тяп-ляп да и клетка. Надо постараться да и постараться.

Акулина задумалась.

– Куда бы мне только эту самую щепочку ему зашить? – говорила она.

– Да зашей в халат. Самое лучшее место будет. Придем домой, в халат и зашьем, – советовала Катерина.

– Да ведь в халате-то, милушка, он у ней не бывает, а только дома сидит.

– Ничего не значит. Ведь мы его отвораживаем, а не ее.

– Да, да, да… И то… А я-то дура…

Дома началось зашивание щепочки в халат. Когда щепочка была зашита, Катерина спросила Акулину:

– А знаешь ты правила-то, которые надо соблюдать при этом? Ведь, прежде всего, никто не должен знать, что мы у ворожеи были, так ты смотри не проболтайся, а то никакое средство не поможет. Какие хочешь средства давай – все попусту.

– Нет, нет… Я уж никому ни-ни…

– Ну, то-то. И уж должна так, что хоть бы жилы из тебя тянули – и тогда должна молчать.

– Ни за что на свете никому ни слова…

– И главное, не должна сумлеваться. Верить должна, что ворожба поможет. Одно средство не поможет, другое поможет.

– Да я и верю.

– А как сумление начнется – сейчас никакого и толку не будет.

– Не буду, не буду сумлеваться.

Вечером, к несказанному удовольствию Акулины, Трифон Иванович вернулся из лавки раньше обыкновенного.

«Помогает средство-то, – мелкнуло у Акулины в голове. – И халата с наговоренной щепочкой еще не надевал, а уж помогает». Повеселевшая, подсела она к нему и даже начала шутить:

– Хоть бы вы, голубчик, бородку-то свою ваксой смазали, а то уж очень седа.

– Зачем? Седина солидность человеку придает, основательность, – улыбался он, похлопывая Акулину по спине.

– Да и проплешину-то на голове смазали бы, так авось новая шерсть выросла бы… Говорят, масло такое продается, что вот смажь ладонь – и на ладони шерсть вырастет.

– И проплешина хорошо… Ты меня и с проплешиной любишь, а другие бабы на меня, по крайности, заглядываться не будут, чтобы тебя в сумление не вводить.

– Бросьте вы, голубчик, ту подлячку, которая у вас на Песках живет… – вдруг начала Акулина.

– Опять?! – воскликнул Трифон Иванович. – Да божусь тебе, что у меня никого, кроме тебя, нет! Ну зачем мне другую заводить, коли ты у меня такая распрекрасная, милая, чудесная красавица? Одни зубки чего стоят! Ну, улыбнись, покажи зубы.

– Не стоите вы этого, – кокетничала Акулина. – Вот как узнаю, что вы ту бросили, тогда и зубы вам показывать буду.

– Да брось ты, брось… Ведь это подлая сплетня. Ну статочное ли дело? Я тобою надышаться не могу, особливо когда узнал такую радость, что вот ты ждешь себе маленького Тришку или маленькую Акульку, а ты вдруг такие слова!.. Ну а кстати, как ты себя нутренно-то чувствуешь? Не обманулась ты насчет ребенка?

Трифон Иванович пытливо взглянул на Акулину. Та потупилась.

– Да уж, право, не знаю как… Кажется, не обманулась… – тихо произнесла она.

Ей трудно было врать. Но Трифон Иванович ее смущение принял за застенчивость.

– Не стыдись, милушка. Чего тут стыдиться? Тут ничего постыдного нет.

– Да я и не стыжусь, а только, ей-ей, ничего еще не знаю наверное.

– Да уж есть, есть, наверное есть, радость. Я по лицу вижу. Вон и личико у тебя маленько поопухло и поотекло. Это всегда так бывает.

Перед вечерним чаем почтальон принес письмо. Трифон Иванович вскрыл его, прочел, призадумался и покачал головой. Письмо было в нескольких словах.

– От подлячки? – быстро спросила Акулина.

– Какое от подлячки! Брось ты это. Неприятное известие сообщают, – отвечал Трифон Иванович.

– С другим с кем-нибудь снюхалась?

– Акулина Степановна! Христом Богом прошу тебя, оставь! Право, не до того. В письме вот предостерегают меня насчет твоего Пантелея… Предостерегают, что он на руку нечист.

– А кто предостерегает?

– Неизвестно кто. Письмо не подписано. Вот что пишут: «Возьмите глаза в руки и смотрите за Пантелеем в оба, а то уж он очень не по поступкам лапу в выручку запускать начал. Третьего дня он даже перстень бриллиантовый себе купил, а спрашивается – на какие деньги, коли ежели не из хозяйской выручки».

Прочитав, Трифон Иванович умолк и опять в раздумье покачал головой.

– Просто это кто-нибудь из наших приказчиков из зависти, что вот не им место старшего досталось, а ему, – сказала Акулина.

– Надо будет последить за ним, – отвечал Трифон Иванович. – Мало в лавке бываю – вот что… Надо побольше самому в лавке сидеть. А как тут сидеть будешь, коли ты с одного ревнуешь!

– Миленький, да ведь я не из-за лавки, а из-за той мерзавки.

– Оставь, брось. Опять же, и покупка для тебя дома… Целую неделю я тут ездил с Мардарием, и все дома смотрели. Делать это исподволь – ты пристаешь с ножом к горлу: купи да купи.

– Голубчик, да мне никакого другого дома не надо, как тот дом на Песках, что мы смотрели.

– Не годится тот дом. Во-первых, развалюга, а во-вторых, и цену за него просят неосновательную.

– Лабазник прислал сказать, что он за дом тысячу рублей спустит.

– Пять тысяч спустить – и то мало.

– Он еще уступит. Купите вы мне тот дом на Песках. Только тогда я буду спокойна, когда вы мне тот дом купите, – упрашивала Трифона Ивановича Акулина и ласкалась к нему.

Трифон Иванович не внимал ласкам.

– Нет, Пантелей-то! Пантелей-то! Каков! – повторял он. – Надо последить хорошенько, да коли ежели что, то и по шее. Уж ты, Акулина Степановна, обижайся или не обижайся за своего ставленника, а ежели что окажется – я его в три шеи, – прибавил он.