Текст книги "Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны"

LII. Конец торга

Когда Данило Васильев вошел в кухню, к нему приступили бабы.

– Вот дурак-то! – восклицала Анисья. – То есть такого дурака поискать да поискать. Да что поискать! Изойди весь белый свет, так и не найдешь. Человеку дают ни за что ни про что пятьсот рублей, а он еще артачится!

– Как ни за что ни про что? – огрызнулся Данило Васильев. – За жену, а не ни за что ни про что.

– Да ведь жена у тебя цела останется. Не убьют ее, не изведут, а напротив – еще больше жалованья прибавят, и будет она жить в холе да в неге.

– Что мне ее хола да нега! Все-таки я должен к ней не прикасаться.

– Много ли ты к ней раньше-то прикасался? Три года был на солдатской службе…

– Это уж я не но своей воле.

– А потом-то? После службы-то? Прямо сказал: «Иди, матушка, на все четыре стороны и ищи себе хлеба». А теперь, когда баба пооперилась, когда ей счастье привалило, ты ей препятствуешь.

– Достатки были плохие, без места был.

– Врешь. Ты и при месте существовал, так с одного теребил ее… С одного были письма: «Подай да подай». Баба ни обшиться, ни округлиться не могла, все свои достатки тебе на вино посылаючи.

– Коли она жена, то в том ее обязанность.

– Поди ты? Что ты мне лясы-то точишь! Будто я не понимаю.

– И я скажу вам, Данило Васильевич, что не след вам от пятисот рублей отказываться, хоть я женщина и посторонняя, – ввязалась Катерина. – Мне что? Мне плевать. А я вас жалеючи…

– Кто говорит, что пятьсот рублей – деньги маленькие, – отвечал Данило Васильев, – но при этих деньгах да ежели без бабы…

– И, друг любезный! Баб много, были бы только деньги.

– То баба, а не жена.

– А зачем вам непременно жена? Вон здешние приказчики: по три, по четыре года не видятся с женами, да живут же. Сами здесь на заработках, а жены в деревне, в Ярославской губернии. А старший приказчик Алексей Иванов так уж пятый год к жене-то не ездил.

– Пятый год не ездил или на всю жисть бабы решиться?

– Не решиться, баба будет ваша, а только на случай паспорта сделать ей беспрепятственность, – продолжала Катерина.

– Что мне толку, что она моя, коли она от меня за тысячу верст!

– Пятьсот рублей денег – вот и весь толк. Мало этого!.. Алексей Иванов из-за одного жалованья живет, и пятый год жена от него за тысячу верст.

Вступила в разговор и Акулина.

– Бесстыжие твои глаза! Срамник ты! Тиран эфиопский! – заговорила она слезливо. – Да хоть бы я и около тебя жила, то все равно тебе от меня никакого толку не было бы. На харю я на твою противную смотреть не могу. Тьфу ты мне… Вот что ты мне…

– Ну, еще это старуха надвое сказала, был ли бы мне толк или нет, – огрызнулся Данило Васильев.

– То есть вот сейчас умереть, никакого бы толку… Как взял меня к себе, так сейчас бы от тебя и убежала.

– Поймали бы и привели.

– А я бы опять убежала. Видеть тебя, подлеца, не могу – вот как ты мне солоно пришелся.

– Небось не убежала бы!

– Ведь на цепь меня не посадил бы. Не смеешь… На это нынче тоже препятствие. Так бы все и бегала.

Данило Васильев вышел из терпения, постучал кулаком по столу и сказал:

– Эй, Акулина, не дразни меня!

– Не стращай, не больно страшен. Не боюсь… Здесь я среди добрых людей.

– И при добрых людях хрястну так, что прочувствуешь.

– А тебя свяжут да в участок отправят. Господин-то адвокат здесь, он очень чудесно с вашим братом умеет распоряжаться.

Данило Васильев сократился и прошептал:

– Шкура стариковская!

Катерина всплеснула руками и воскликнула:

– Приревновал! Нашел! Умен! Да ты взгляни на нашего старичка хорошенько! Нешто он таковский?.. Ему теперь впору только о душе думать, а не с бабами валандаться.

– А для чего же он ее так дорого ценит? Из-за чего же он на стену-то лезет?

– Тебе сказано русским языком, что хозяину нашему нужно в отъезд, а дом поручить некому.

– Понимаем!..

– Что понимаешь? Ничего ты не понимаешь. Он вон по дороге в Ерусалим заехать хочет и чтобы по святым местам, так должен же без его кто-нибудь в доме орудовать.

– Знаем.

Данило Васильев сел и сказал Акулине:

– Ну, давай еще стаканчик вина на дорогу.

– Маковой росинки тебе теперь не дам за твое озорничество, – отвечала та. – Не муж ты мне теперь, а изверг лютый, коли ты счастью моему препятствуешь.

Водку подала Катерина. Данило Васильев выпил и захмелел. За все время выпито было уж очень много.

– И не диво, если бы я за тобой, подлецом, не ухаживала! – продолжала Акулина. – А то лебезила и улещивала, как последняя раба. Все свои достатки тебе отдала. Ведь ты во всем новом теперь оперившись сидишь. Чуйку тебе справила… А чьи эти достатки?

– Знамо дело, стариковские.

– Были стариковские, да ведь я же их заслужила.

– Молчи, шкура! За такие заслуги следовало бы тебя за косу да об угол. Еще смеешь похваляться!

– Тьфу! И разговаривать с тобой не стоит, – плюнула Акулина и, отошедши от мужа, села в сторонке.

Данило Васильев и Акулина смотрели друг на друга исподлобья. К Даниле Васильеву подошла Катерина и умиротворяющим голосом начала:

– Мой вам совет, Данило Васильич, не ссориться с Трифоном Иванычем, а лучше в почтительности у него быть. Старичок он богатый, добрый и завсегда ой-ой-ой как может пригодиться! Теперь пятьсот рублей возьмете, а потом, может быть, и вдвое больше. И уж всегда он вам будет благодетель, ежели вы ему не будете супротивничать.

– Плюнь на него, Катеринушка! – крикнула ей Акулина. – Вишь, он обалдел и своей выгоды не понимает. Что с ним разговаривать!..

– Я те плюну! Я те так плюну, что год чихать будешь! – огрызнулся Данило и сжал кулак.

– Не больно-то, брат, страшно! Не пугай, – отвечала Акулина. – Смотри как бы самому по загривку не попало! А уж попадет, так вспухнет!

– Что? – заревел Данило Васильев, вскакивая с места.

– Ничего. Проехало.

– Нет, ты поговори.

Акулина молчала.

– Поговори, говорю.

Ответа не последовало.

– Поговори ты! – вскрикнул Данило Васильев, бросился к Акулине, замахнулся и хватил ее по уху.

– Ой, батюшки! Убил, убил, мерзавец! – завопила Акулина.

Ударив Акулину, Данило Васильев и сам испугался. Он тотчас же бросился в приказчицкую, вытащил оттуда чуйку и картуз и выбежал на лестницу. Когда на крик Акулины выбежал Трифон Иванович и Тычинкин, Данилы Васильева уже не было в кухне.

– Ударил? – спрашивал Тычинкин.

– Ох, саданул, саданул, подлец! – отвечала Акулина.

Тычинкин повел в воздухе пальцем и проговорил:

– Присутствовавшие! Будьте свидетельницами.

LIII. После ухода Данилы Васильева

Акулина сидела и плакала, держась за щеку. Тычинкин суетился около и осматривал у ней то место, по которому ударил ее муж.

– И ведь хоть бы какие-нибудь знаки насилия оставил, подлец! – говорил он. – Докторское свидетельство даже взять невозможно. Ни подтека, ни царапины. Ну да мы и так, благо свидетели есть.

– Ты это чего же? Судиться с ним будешь, что ли? – спросил Тычинкина Трифон Иванович.

– Всенепременно.

– Полно! Брось.

– Как бросить? Что ты! Только я того и добивался, чтобы он учинил ей какое-нибудь оскорбление действием, а ты – брось!

– По-моему, бросить. Он восемьсот рублей за Акулину просил, а мы надавали ему пятьсот. Прибавить ему еще сотню рублей, черт с ним, а дело бросить.

– Нет, нет. Теперь уж мы ему и пятисот рублей не дадим. Зачем баловать? Теперь он и за четыре сотни отдаст. А дело насчет избиения – к мировому. Где его адрес? Где он остановился?

– Да вот тут недалеко от нас, на Лиговке на постоялом дворе Воробьева, – сказала Анисья.

– Лиговка, дом Воробьева – знаю. Запасный рядовой Данило Васильев. Чудесно.

– Эй, оставь.

– Зачем оставлять? Четыреста рублей теперь цена Акулине Степановне. Чего тебе расщедриваться-то? Лучше ты мне, адвокату, за ведение дела лишнее дашь. Ну-с, так вот: завтра мы на него подадим, а между тем сами все-таки будем вести переговоры. Ты пошли ему все-таки сказать, что я делу о его драке даю законный ход, – сказал Тычинкин. – Надо, чтобы ему это было известно и чтобы его прощупали, каких он теперь мыслей после всего этого происшествия.

– Кого послать-то? – недоумевал Трифон Иванович.

– А Пантелея послать ужо вечером, – подхватили Анисья и Катерина. – Кстати, уж он и возился с ним в первый раз, когда за паспортом ездил.

– Что Пантелей! Пантелей ездил, деньги большие истратил и ничего не сделал. Не лучше ли нам самим к нему сходить, взять его, залучить в трактир, подпоить.

– Это потом, это само собой, а надо прежде, чтобы его постороннее лицо прощупало.

Тычинкин взял за труды «полторы красненькие» в задаток, ушел и обещался прийти завтра вечером. По уходе его Акулина пришла к Трифону Ивановичу, обняла его и заплакала горючими слезами.

– Ну, полно, не унывай, не плачь, – утешал ее тот. – Уладится дело.

– Нет, не уладится. Ведь эдакая я несчастная!

– Адвокат говорит, что уладится, значит, уладится. Да и муж твой восемьсот рублей уж за тебя запросил. Ну, в крайнем случае восемьсот рублей дадим. Черт с ним!

– Спятится он, Трифон Иваныч, спятится, миленький. Такого пяченого человека я еще и не видела. Ничего ему, подлецу, верить нельзя.

– А вот сегодня вечером Пантелей сходит к нему да попугает его. Ведь Мардарий Васильич не шутит. Он и в самом деле может сначала упрятать его в кутузку за драку и буйство, а потом, как праздношатающегося, спустить с богом по морозцу вон из Питера. Нынче ведь насчет этого строго. Так лучше уж ему деньги взять.

– Ох, не верится мне что-то всему этому! Все сердце изныло. Трифон Иваныч, я уж с тела спадать стала. Платье-то матерчатое новое мешком сидит.

– Ничего. Как дело обойдется – сейчас и нагуляешь тело.

С Данилой Васильевым провозились целый день, и Трифон Иванович так и не попал в лавку. Из лавки пришли приказчики. Им тотчас же сделалось известно о переговорах с Данилой Васильевым. Женщины, до мельчайших подробностей подслушивавшие все разговоры Трифона Ивановича с мужем Акулины, наперерыв рассказывали их приказчикам. Пантелей уже был совсем в курсе дела, когда Трифон Иванович обратился к нему и сказал:

– Сходи ты сейчас к мужу Акулины Степановны, как будто бы от себя, как будто бы так просто повидаться с ним пришел, и под рукой сообщи ему, что Акулина Степановна супротив него у мирового дело насчет драки и что адвокат обещался засудить его, в кутузке выдержать, а потом без дальних разговоров вон из Питера.

– Слушаю-с, – поклонился Пантелей.

– Как праздношатающую личность, да к тому же пьянством, буянством и ночным шатаньем занимающуюся, всегда можно переправить вон из Питера, ежели только полиции на это указать. А он адвокат юркий, у него везде рука. Ты это вот ему и объясни.

– Всенепременно-с.

– Ты от себя объясни. Не говори, что я тебе приказал.

– Да уж это само собой. Неужто я не понимаю?

– Также от себя посоветуй, что, мол, «не лучше ли тебе, дяденька, взять за Акулину Степанову пятьсот рублей и выдать подписку? Тогда, мол, адвокат и судиться с тобой не будет и уедешь ты честь честью и поступишь на место. А место, мол, тебе Трифон Иваныч сыщет». Также намекни, что, мол, к пятистам рублям хозяин и прибавить малость может, Акулина тоже его не забудет, да и впоследствии нет-нет да чем-нибудь и поклонится ему, то есть насчет подарка.

– Понимаем-с.

– «И у хозяина, мол, нашего ты будешь всегда в памяти, коли жену свою тревожить не будешь». Ты уж там раскрась.

– Да уж в лучшем виде…

– Ну, ступай. Вот тебе рубль на пропой. Своди его в трактир и угости.

Пантелей поклонился и вышел. В коридоре он встретился с Акулиной.

– Опять, тетенька Акулина Степановна, ваша судьба в моих руках, – сказал он, улыбаясь. – К муженьку вашему иду уговаривать его.

– Уговорильщик-то ты только плохой. Ездил за паспортом, денег уйму потратил, а что сделал? – отвечала та.

– Однако на полгода паспорт привез.

– Что мне полгода! К тому же и муж здесь. Здесь и тиранствует надо мной.

– Теперь уж постараюсь. Приду и запугаю его.

– Ты хорошенько его… «Адвокат, мол, тебя со света сживет. Он, мол, полковников сживал, а не то что…»

– Да уж ладно, ладно. Будет ли только мне за это халтура, если я улажу дело? Ведь ежели, Акулина Степановна, мы для вас, то должны и вы для нас.

– Срамись и говорить-то! Я тебя на место поставила.

– Нам, Акулина Степановна, этого мало. Нам любви желательно, потому очень уж вы прекрасная дама. Нам ласка дороже всего.

– Да уж чего больше ласки, как я с тобой ласкова.

– Не та ласка. Вы не махонькая. Должны понимать.

– Поди ты, бесстыдник. Вот нажаловаться на тебя Трифону Иванычу…

– Нажалуетесь – хуже будет. А вы лучше скажите прямо: могу я на вас воображение иметь?

– Уладь дело, тогда видно будет, – лукаво отвечала Акулина.

– А не надуешь? – спросил Пантелей.

– Тсс… Иди, иди и прежде заслужи.

– Да уж в лучшем виде заслужу. Прощайте. Одна нога здесь, а другая там.

Пантелей взял ее за бока, вздохнул и побежал одеваться.

LIV. Рассказ Пантелея

Возвращения Пантелея от Данилы Васильева ждали с нетерпением. От Данилы Васильева Пантелей вернулся часу в двенадцатом ночи и был выпивши. Трифон Иванович тотчас же залучил его в столовую. Пантелей пошатывался на ногах, чувствовал это, а потому прислонился к дверной притолоке. Трифон Иванович покачал головой и пробормотал:

– Никуда мерзавца за делом послать нельзя. Везде налижется.

– Да ведь как же-с… Сами учите… обязан же я был поить его по вашему руководству, – отвечал Пантелей. – Сами и рубль на пропой дали.

– Ты его-то пои, да сам-то не трескай.

– Помилуйте, да ведь он требовает, чтобы с ним вместе пили.

– Ну, довольно. Рассказывай скорей, что и как у тебя с Данилой.

– Пьян-с… – проговорил Пантелей.

– Вижу, что пьян, но об этом мне уже довольно. Ты про Данилу-то рассказывай.

– Я про Данилу Васильева и рассказываю.

– Тьфу ты, пропасть! Да ты мне расскажи, об чем ты с ним разговаривал.

– Об чем вы изволили приказывать, об том и разговаривал.

– Говорил ему, что Акулина Степановна подает на него к мировому за избиение личности?

– Говорил-с…

– Ну и что же он?

– Испужался ужасно. «Я, – говорит, – сбегу». А я ему: «Сбежать, – говорю, – невозможно, потому у ней адвокат шустрый. Поймают тебя и предоставят по этапу».

– Ну а он что?

– Ужасти как испужался и говорит: «Нельзя ли мне, – говорит, – у ней пардону запросить?» А я в ответ: «Мирись, – говорю, – с ней, давай хозяину расписку, что не будешь жену тревожить, – вот ейный адвокат тебя и помилует».

– Ну, что же дальше? – торопил Пантелея Трифон Иванович.

– Выпил стаканчик и заплакал. «Да они, – говорит, – уж больно дешево дают. Эдакая баба хорошая, баба законная, и вдруг за нее только пятьсот рублей, чтобы мне на веки вечные ее решиться».

– А ты говорил, как я тебе приказывал, что, мол, хозяин, накинет?

– Говорил-с. «Ну, – говорю, – хозяин, может статься, десятку-другую рублишек и накинет».

– А он что?

– «Хоть бы, – говорит, – дали мне в придачу енотовую шубу».

– Енотовую шубу! Вишь чего захотел, свиное рыло! Ну а ты?

– А я ему: «Мирись, – говорю, – на том, что дают, а то адвокат тебя засудит, упрячет в кутузку и даром жену отберет». Я его, Трифон Иваныч, очень пугал.

– На чем же вы покончили-то?

– Да он тут уж напился оченно пьян, стал посуду бить, два стаканчика разбил, трактир начали запирать, пришел околоточный, я и сволок его на постоялый двор.

– С околоточным вместе?

– Нет, околоточный так пришел. Пришел скомандовать, чтобы трактир запирали, и начал публику гнать, а я сволок его один.

– Ну, что же, этот Данило Васильев, хочет мириться с женой или не хочет? – нетерпеливо задал вопрос Трифон Иванович.

– Да само собой, хочет.

– Придет он сюда, что ли?

– Я говорил, чтобы он к нам шел и поклонился Акулине Степановне, вам и адвокату, но он боится: «Нет, – говорит, – я туда ни в жизнь не пойду».

– На чем же вы, однако, решили?

– Да ни на чем не решили. Оченно уж он пьян стал, и я его сволок на постоялый. А только он мириться хочет.

– Тьфу ты, пропасть! Послал я тебя, как путного человека, за делом, а ты ничего не сделал, – развел руками Трифон Иванович.

– Да как же не сделал-то, помилуйте… Все сделал. Я говорю ему: «Ты, – говорю, – дурак, тебе, – говорю, – теперь цену нечего поднимать, коли ты через свое ручное буянство сам виноват стал, а ты, – говорю, – мирись на том, что дают».

– Ну а он что?

– А он, знамо дело, куражится. «Неужто, – говорит, – я свою собственную жену поучить не могу как следовает?» – «Нет, – говорю, – не можешь, потому ты, – я говорю, – в люди ее навсегда отдаешь и не можешь касаться».

– Ну к чему ты это говорил? К чему? Ты должен был говорить, что «коли, мол, ты не хочешь помириться и подписать подписку, то будут тебя судить по строгим законам за буйство в чужом доме, потому драться не велено».

– Да я и то говорил, а нешто с ним с пьяным сообразишь? Когда я и на постоялый-то его вел, то он все твердил про енотовую шубу. Очень уж ему енотовую шубу хочется.

– Не говорил он, что, мол, тебя хозяин с Акулиной Степановной подослали? – задал вопрос Трифон Иванович.

– Нет, помилуйте… Я пришел к нему на таком манере, как бы от себя, на таком манере, как бы земляка и сродственника известить, – отвечал Пантелей и прибавил: – А только, Трифон Иваныч, он все чудесно понимает, для чего вам Акулина Степановна требуется. «Какой, – говорит, – кондрак, какая она ключница! Никакого тут кондрака…»

Трифон Иванович вспыхнул.

– Молчи! Это не твое дело! – закричал он.

– Помилуйте, обязан же я сказать, какой разговор был.

– Пошел вон и проснись к завтрому. Эдакое наказание! Никуда человека послать нельзя, чтобы не нализался!

– Позвольте, да ведь нужно же было его потчевать…

– Вон, мерзавец!

Пантелей двинулся плечом о дверную притолоку и вышел из столовой.

Акулина была тут же в столовой и слушала рассказ Пантелея. Трифон Иванович подошел к ней, тронул ее по плечу и сказал:

– Не горюй. Завтра все уладим. Данило сюда идти боится, так завтра перво-наперво поеду к Мардарию Васильичу и захвачу его с собой. Потом засядем в трактир где-нибудь на Лиговке, близ того постоялого двора, где остановился твой муж. Засядем в отдельную каморку и будем сидеть, а Пантелей приведет твоего мужа. Там мы выпьем с ним и покончим насчет тебя. Что бы мне это ни стоило, а покончим. Надо же мне покой иметь, да и тебе тоже.

– Стало быть, и шубу енотовую ему дадите? – спросила Акулина.

– Черт с ним, дам… Только бы нам навсегда отвязаться от него…

– Голубчик мой! – обняла Трифона Ивановича Акулина и посмотрела на него так ласково, показав ряд белых зубов, что тот глубоко вздохнул, покрутил головой и прошептал:

– Ах, баба, баба моя писаная! Да я за тебя все отдам, всю мою требуху до последней нитки отдам, только бы ты была со мной!

Через полчаса весь дом, утомленный вчерашними и сегодняшними переполохами, спал как мертвый.

LV. Перед переторжкой

Утром, когда Трифон Иванович, восстав от сна, пил в столовой чай, перед ним как из земли выросла Катерина. Она стояла в байковом платке на голове, съехавшем на затылок, и до того была запыхавшись, что еле переводила дух.

– Прямо от него, – докладывала она Трифону Ивановичу. – Раным-раненько таково встала и к нему, подлецу…

– К кому? – недоумевал Трифон Иванович.

– Ах, боже мой! Да все к нему же, к Даниле Васильеву. Не поверила я вчера Пантелеевым пьяным словам и сегодня ходила сама к нему на постоялый двор, благо постоялый-то двор от нас близко.

Трифон Иванович скорчил недовольную гримасу и замахал руками.

– Ах, господи, ведь этак вы можете все дело испортить, если по десяти раз будете бегать все по одному и тому же месту, – сказал он. – Человек зазнается, поднимет нос, и уж тогда его рукой не достанешь. Ну кто тебя просил к нему ходить?

– Да уж сдался, сдался он. Весь теперь ваш. Берите его теперь руками и что хотите с ним делайте, – перебила Катерина. – Плакал сейчас при мне. «Устрой ты мне, – говорит, – поскорей, Христа ради, чтобы я все это покончить мог». Стала я его звать с собою сюда – нейдет, боится, а сам так слезами горючими и заливается.

– Да это у него слезы-то с похмелья, со вчерашнего угощения.

– Точно, что, может быть, с похмелья, а только ничего, таково вразумительно говорил. И при мне, пока я у него сидела, хоть бы чуточку что выпил, а заказал он хозяйке самовар и начал меня чаем потчевать. Чай пьет, а сам плачет. Ну, тут уж я и начала его уговаривать. «Ты, – говорю, – разочти: ведь насильно мил не будешь, а Акулина Степановна уже отвыкла от тебя и тебя не любит. Ну какая она будет тебе жена, если ты ее к себе возьмешь? Во-первых, корми ее, во-вторых, она как волк в лес все смотреть будет…»

– Ах, зачем ты все это! – всплеснул руками Трифон Иванович и в волнении заходил но комнате.

– Да ведь надо же было ему всю правду-то открыть. Ну что его в тумане держать? Дело житейское. И не с солдатами такое случается, а даже и с полковниками. Нешто мало жен-то своих другим уступают! Сделайте одолжение… Я сама у такой купленной барыни на месте жила. Генеральская дочка она была, и муж у ней в статском капитанском чине состоял. Вместе с ребенком ее другому отдал. Ребеночек уж был эдак по третьему году, – рассказывала Катерина. – «Ты, – я говорю, – Данило Васильич, сообрази одно: ведь пятьсот рублей, которые тебе дают за жену, – деньги большие, ты с этими деньгами в какой-нибудь деревне или на проезжей дороге сейчас постоялый двор снять можешь, и будет, – говорю, – тебе покойно. Работницу да работника нанял, а сам сиди распивай чай да поругивайся».

– Ну что ж он? – спросил Трифон Иванович.

– Говорю вам, что теперь весь в ваших руках. Берите его и что хотите с ним делайте. Расцеловался со мной на прощанье, махнул рукой и сказал: «Ты, – говорит, – землячка, правду говоришь, действительно мне это дело покончить надо». Проводил меня за ворота, а сам пошел в питейное опохмелиться.

– Ты не говорила ему, что мы вот с ним повидаться собираемся?

– Нет, не говорила, ничего не говорила. А только сказала, что хозяин наш – вовсе не лютый человек и ежели, мол, «ты ему поклонишься хорошенько и попросишь прощения за свою буйственность, то сейчас он тебя простит и за жену твою пятьсот рублей отсыплет».

– Ну, ступай.

Трифон Иванович начал собираться к Тычинкину. Пантелею было поручено идти к Даниле Васильеву и привести его в трактир к Глазову мосту, где Трифон Иванович и Тычинкин должны были встретиться с Данилой Васильевым.

Часа через полтора Трифон Иванович был уже на Петербургской стороне у адвоката Тычинкина, в маленьком деревянном домике с мезонином. Ему отворила дверь грязная, растрепанная кухарка и впустила его в комнаты.

– А, русским духом запахло! – возгласил Тычинкин, увидав входившего Трифона Ивановича. – Милости прошу к нашему шалашу.

Тычинкин был в рваном халате из тармалама, потерявшем свой первоначальный цвет и вид. Опоясанный желтым фуляром, он сидел на стуле у окна и растирал в фаянсовой ступочке нюхательный табак. Около него сидела какая-то рослая средних лет женщина в папильотках на лбу и в линючей ситцевой блузе, но при входе Трифона Ивановича она тотчас же бросилась в другую комнату.

– Сдается ведь муж-то, – начал Трифон Иванович. – Надо будет сейчас ехать к нему и кончать. Мы его встретим в трактире на Лиговке. Я уж послал за ним приказчика.

– Ага! Сдается! Я знаю, что сдастся! – потер руки Тычинкин. – Теперь уж он в наших руках, а не мы в его руках. Теперь уж мы больше трехсот рублей не дадим ему за жену.

– Нет, Мардарий Васильич, что тут… – перебил его Трифон Иванович. – Что посулили, то и отдадим. Черт с ним! Пятьсот рублей я посулил, пятьсот и отдам, только бы уж он был доволен и больше к нам не привязывался.

– А зачем баловать? Или у тебя деньги-то бешеные? Ежели бешеные, то прибавь их лучше адвокату, а мужика тешить не след. Больше трехсот рублей ни копейки. Разве какую ни на есть носильную дрянь ему прибавим вроде твоей старой меховой шапки. Ты уж не перечь. Адвокату ты поручил, адвокат и сторгуется.

– Ну, едем, Мардарий Васильич, едем, – торопил его Трифон Иванович. – У меня и извозчик у ворот ждет.

– Поспеем. Куда торопиться? Над нами не каплет. Марфа Степановна! Изобрази-ка ты нам водочки и закусочки! Вот с купцом выпить надо! – крикнул Тычинкин в дверь.

– Не стану я пить. Некогда. Там уж в трактире выпьем, едем скорей.

– Нельзя без выпивки. Почет дому отдать должен. А я не задержу. У нас живо. Видал беззаконницу-то мою? Вот, тоже, брат… У каждого своя Сибирь. Ну, ты посиди тут, а я пойду одеваться.

Оставшись один, Трифон Иванович принялся разглядывать комнату. Мебель была старая, красного дерева, с деревянными широкими спинками. Зеркало в простенке было с бронзовыми стрелами вместо резьбы. На стене висели: портрет митрополита Филарета, раскрашенная гравюра, изображающая Фортуну, едущую на колесе с рогом изобилия в руках, вид Киево-Печерской лавры, процессия перенесения мощей Тихона Задонского, премия «Нивы», Спящая царевна и несколько фотографических карточек в рамках. На окне была подвешена клетка, и в ней прыгал чиж.

Тычинкин не заставил себя долго ждать и вскоре вышел, облаченный в черную сюртучную пару. На сей раз в петлице уже висели Станиславский и Аннинский ордена. Под мышкой Тычинкин держал портфель. Вышла и «беззаконница» с подносом, на котором помещались графин с водкой, двумя рюмками и селедкой… Она сняла папильотки и блузу прикрыла суконной кофточкой, застегнутой на все пуговочки. Тычинкин отрекомендовал Трифону Ивановичу свою беззаконницу и шутливо сказал:

– Ты вот покупаешь себе бабу, а я вот свою даром кому угодно отдал бы, да и то никто не берет.

Беззаконница захихикала и сказала:

– Ну, полноте… Разве можно такие слова!..

Трифон Иванович и Тычинкин выпили по рюмке водки и стали собираться ехать. Тычинкин начал пихать в портфель два тома свода законов.

– К чему это ты? Зачем? – спросил Трифон Иванович Тычинкина.

– Законы-то с собой зачем беру? Так нужно. Иногда только показать их человеку, так и то страх и трепет внушают. Ну, едем.

Они надели шубы и отправились.

– Не забудь беззаконнице-то моей на платьишко прислать. Это уж порядок у меня, – пробормотал Тычинкин в дверях.

– Ладно, ладно. За этим дело не станет, – отвечал Трифон Иванович.