Текст книги "Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны"

LXIII. Адвокат и свидетели

В прихожей слышались громкий кашель, сбрасывание с ног калош, раскатистое отхаркиванье и, наконец, плевок. Это явились адвокат Тычинкин и два свидетеля, долженствующие скрепить своими подписями выдачу Данилой Васильевым подписки. Через минуту они входили в комнату. Один из свидетелей был длинный и тощий черный бакенбардист с красным лицом и еще более красным носом, одетый в темно-серую приличную пиджачную пару и в светло-синий галстук шарфом, с большой стеклянной булавкой, изображающей крупный алмаз; другой – маленький и худенький старичок с седой щетиной на голове и с бакенбардиками. Одет он был в коричневое пальто и имел в петличке бронзовую медальку на замасленной голубой ленте.

– Милости просим… Прошу покорно садиться, – встречал их Трифон Иванович. – Мардарий Васильич, здравствуй, – приветствовал он особо Тычинкина.

– Позволь прежде отрекомендовать… – отвечал тот, указывая на пришедших с ним. – Господа свидетели… Домовладельцы нашей богоспасаемой Петербургской стороны.

– Отставной камер-лакей Епифан Михайлов Голосвистов, – расшаркался худой и длинный свидетель и протянул Трифону Ивановичу большую красную руку.

– Савва Сергеев Носатов… Служил в Сенате, ныне в отставке, – произнес маленький свидетель и тоже пожал руку хозяина. – Прошу любить да жаловать, – прибавил он.

Все присели и некоторое время молчали. Отставной камер-лакей обратил внимание на висящую на стене потемнелую картину, писанную масляными красками, изображающую евангелиста Иоанна, и принялся ее усердно рассматривать. Отставной сенатский служака крякнул и спросил Трифона Ивановича:

– Насчет трубки не будете иметь претензии?

– Сделайте одолжение, курите…

– Так я сейчас. Она у меня в шубе, в кармане.

Он удалился в прихожую и вернулся с кисетом табаку и трубкой, насаженной на аршинном черешневом чубуке.

– Сколько вот ни живу на свете, а не могу привыкнуть к сигаркам да папироскам, – продолжал он. – В тридцать первом году, в первую холеру, будучи пятнадцатилетним мальчишкой, как начал курить трубку, и так вот до сих пор все с трубкой… Табаку только вот теперь хорошего для трубок нет.

– Трубка – ведь она лучше… Трубка мокроты гонит, – пробормотал отставной камер-лакей.

– Да, но многие ее не любят, особливо которые по купечеству и по старой вере.

– Курите, сделайте одолжение. Я сам даже подчас сигаркой балуюсь, – отвечал Трифон Иванович.

Отставной сенатский чиновник набил трубку и закурил. Опять водворилось некоторое молчание.

– Данилы-то Васильева еще все нет? – спросил Тычинкин Трифона Ивановича.

– Не приходил еще. Да подойдет. Ведь еще восьми часов нет.

– Катеринушка уже побежала за ним, – отвечала из-за двери Акулина.

– Ну, как ты после вчерашнего?.. – задал вопрос Тычинкин.

– Ох, уж и не говори!.. – махнул рукой Трифон Иванович.

– Да, брат, была игра! Целый оркестр на стеклянных инструментах…

– Увертюру разыгрывали? – спросил сенатский чиновник.

– Большой концерт задали, – покрутил головой Тычинкин.

Вошла Акулина и поклонилась. Она была в синем шелковом платье, в браслетах и в часах с цепочкой.

– Вот она, виновница-то наших хлопот, – указал на нее Тычинкин. – Впрочем, такого достоинства дама и не эдаких хлопот стоит.

– Похлопочите уж, Мардарий Васильевич, чтоб мне скорее освободиться, а я вам от себя большой сувенир на память приготовлю, – еще раз поклонилась Акулина. – Чудесное полотенечко красными и синими петушками вышью.

– Да уж и то, сударыня, три дня рук не покладывая хлопочу.

– Верите ли, ведь изныла вся.

– А мы-то уж как изныли – голова кругом… Винища этого самого…

Тычинкин не договорил и махнул рукой.

– Самоварчик, Трифон Иваныч, прикажете подать?

– Подавай, подавай. Выпьем. Чайку не вредит.

– Лягушки от чаю-то в желудке заводятся, – сказал Тычинкин.

– С постными сливками ежели пить, так не заведутся, – заметил камер-лакей.

– Ну уж разве только-то, что с постными-то сливками, а то не люблю я этой травы.

Акулина юркнула в кухню, и через минуту Анисья внесла в столовую самовар. Трифон Иванович отвел Тычинкина в сторону и спросил:

– По скольку свидетелям-то надо дать?

– Угощение ведь у тебя, разумеется, приличное будет?

– Само собой.

– Ну, так по пятерке на брата. Цена уж известная. За эту цену они в былое время и в кредитку на баллотировку ходили. Люди испытанные, ловкие, все порядки знают. Они и по акционерным собраниям часто ходят. На них акции расписывают для голосов, так уж как меньше-то пятерки им дать.

– Да я ничего. Я только спросил, потому надо же знать сколько…

– Они и по бракоразводным делам сколь раз свидетельствовали. Ну, там, конечно, уж побольше пятерки дают. Ты вот что… Ты насчет закуски-то поторопи.

– Сейчас, сейчас… Вот только чайку с ромцем…

Акулина начала разливать чай. Тычинкин и свидетели подсели к столу.

– Бумажку-то уж заготовил для подписи? – спросил Тычинкина Трифон Иванович.

– Заготовил. Разве мы дремлем! Ты только деньги-то припасай. Данило Васильев поставит на бумагу три креста, и из рук в руки…

– За деньгами дело не станет. И деньги, и енотовая шуба ему готовы. А я думал, что ты для меня и для свидетелей бумажку-то предварительно прочтешь.

– Зачем? Им что ни подписать – да подписать, а ты мне должен верить, я твой поверенный. Вот Данило Васильев придет, тогда сразу для всех и прочтем.

Появились перед всеми стаканы чаю. Заходила по рукам бутылка с ромом. Камер-лакей, отпив полстакана, несколько оживился.

– Разводили мы недавно для одного инженера гдовскую мещанку… – начал было он рассказывать, но тут вдруг из кухни вбежала Анисья и оповестила:

– Привела… Катеринушка Данилу Васильича привела.

В дверях показался Данило Васильев. Он был не пьян, но лицо его было совсем как-то перекосившись от пьянства, переносье ссажено, и к вчерашнему синяку прибавился новый синяк. Остановившись около притолоки, Данило Васильев хриплым голосом произнес:

– Здравия желаю, вашескоблагородия!

– Здорово, здорово, почтеннейший. Давно уж тебя поджидаем, – откликнулся Тычинкин. – Присаживайся к столу и прочисти горло чайком с постными сливочками.

Данило Васильев нетвердой походкой подошел к столу и сел на стул. Акулина как-то вся съежилась, не проронила ни одного слова и исподлобья смотрела на мужа. Стакан с чаем передал Даниле Васильеву Трифон Иванович, а Тычинкин подлил в тот стакан здоровую порцию рому.

LXIV. Две подписки

С приходом Данилы Васильева общая неловкость и натянутость разговора еще более увеличились. Отставной камер-лакей, взглянув на старинные часы в потемнелом красного дерева футляре, стоявшие в углу столовой Трифона Ивановича, вспомнил о знаменитых часах с павлином в Эрмитаже и начал что-то о них рассказывать, но его никто не слушал. Другой свидетель, старик сенатский чиновник, попыхивал трубкой под столом, ускоренно глотал чай с ромом и косился то на Акулину, то на Данилу Васильева, как бы сравнивая их. Данило Васильев и Акулина не обменялись даже словом «здравствуй». Данило Васильев дрожащей от пьянства рукой налил чай с ромом на блюдечко, хотел сразу схлебнуть чай, но обжегся и принужден был долго дуть на блюдечко, чтобы выпить. Выпив, он несколько прибодрился. Краска ударила ему в лицо.

– Покурить, вашескородие, можно? – обратился он к Тычинкину.

– Кури.

Данило Васильев вынул из кармана шаровар коробочку с папиросами и закурил папироску.

– Нашел я тебе место на Оренбургскую железную дорогу, – сказал ему Тычинкин. – Жалованья восемнадцать рублей. Харчи там дешевле, водка хорошая, проезд на наш счет. Туда и поедешь денька через три-четыре. Письмо тебе к начальнику станции дадим.

– Далеко это, вашескоблагородие.

– Верст тысячи полторы.

– В свое место мне бы хотелось, вашескоблагородие, в деревню… – почесал затылок Данила Васильев.

– Нельзя, нельзя… Такое уж условие было. Не понравится там, можешь и в свое место переехать потом, а только поживи прежде на Оренбургской дороге.

– Мое воображение было такое, чтобы постоялый двор открыть. Вы сами даже изволили говорить.

– Это уж потом. А прежде на Оренбургскую железную дорогу.

Данило Васильев умолк и залпом выпил из стакана остывший уже чай, значительно разбавленный ромом. Выпив, он посмотрел на Акулину, слезливо заморгал глазами и сказал ей:

– Прощай, Акулина Степановна… Будь счастлива, не поминай лихом…

– Прощайте, Данило Васильич, – отвечала та, не смотря на него.

– Так что ж, можно, благословясь, и начинать? – спросил Тычинкина Трифон Иванович.

– А приказчики твои разве пришли уже из лавки? Ведь вот надо будет кому-нибудь из них расписаться за Данилу Васильева, а он поставит три креста, – откликнулся Тычинкин.

– Сейчас придут. Алексей Иванов распишется.

– Да пусть уж Пантелей пишет, так как он, значит, сродни приходится, – заявил Данило Васильев.

– Ну, Пантелей так Пантелей.

Трифон Иванович полез в карман и вынул оттуда замшевый мешочек, а из него серебряные часы с цепочкой и, положив их на стол, сказал Даниле Васильеву:

– Вот и часы тебе по условию.

– А енотовую шубу? – спросил тот.

– И енотовая шуба для тебя куплена. Вернутся приказчики из лавки, так и енотовую шубу тебе принесут.

Данило Васильев взял часы и начал их рассматривать, вертя в разные стороны.

– Вот в каких смыслах Трифон Иваныч вас балуют, а вы ничего этого не чувствуете и супротив меня супротивничаете, – заметила ему Акулина, впрочем все-таки не смотря на него.

– Чувствую, Акулина Степановна, очень даже чувствую… – отвечал тот. – Теперь уж после всего этого живи на воле, живи как хочешь.

Принялись за вторые стаканы чаю. Отставной камер-лакей ни с того ни с сего начал рассказывать, как при дворе во время обедов быстро тарелки меняют, но тут в кухне загромыхали сапогами пришедшие из лавки приказчики.

– Пришли… – сказал Трифон Иванович.

Вошел Пантелей и, внеся енотовую шубу, положил ее на диван. Данило Васильев встал, покачнулся на ногах и, подойдя к шубе, начал ее рассматривать.

– Это бедерки, а не хребты будут, – пробормотал он.

– Еще бы ты в пятьсот рублей енотовую шубу захотел! – заметил ему Тычинкин.

– Я, вашескородие, только к слову…

– Пантелей! Ты приходи потом. Надо тебе расписаться за неграмотного Данилу Васильева, – сказал приказчику Трифон Иванович.

– Слушаю-с… сколько угодно могу. Вы только кликните.

– Можно шубу-то примерить, вашескородие? – спрашивал Данило Васильев.

– Потом примеришь, прежде надо бумагу подписать, – дал ответ Трифон Иванович и, обратясь к Тычинкину, сказал: – Ну что ж, начинай, теперь можно.

– А вот сейчас приступим. Принесите-ка, умница, адвокатскую присягу, мой портфельчик из прихожей, – шепнул он Акулине.

Портфель был принесен. Трифон Иванович подал чернильницу и перо. Тычинкин вынул из портфеля два тома свода законов и положил их перед собой на стол, потом достал написанную уже бумагу и начал заряжать нос табаком. Данило Васильев покосился на книги и проговорил:

– Можно, вашескородие, и без законов. Я уж теперь не запрекословлю… Будьте покойны.

– Нельзя, друг любезный… Порядок. Ну, зовите теперь Пантелея.

– Пантелей! – крикнул Трифон Иванович.

Вошел Пантелей.

– Садись вон там и слушай, что будут читать.

Пантелей присел в углу на кончик стула. Тычинкин утирал нос фуляром и приготовлялся читать бумагу. Наконец он надел на нос круглые серебряные очки. Все переменили положение и приготовились слушать. Поскрипывала дверь, ведущая из коридора в столовую, и за ней слышалось переминанье с ноги на ногу. Очевидно, и за дверью стояли какие-нибудь слушатели. Тычинкин крякнул и начал:

– «Я, нижеподписавшийся запасный рядовой Данило Васильев, выдал сию подписку петербургскому 2-й гильдии купцу Трифону Ивановичу Заколову в том, что дозволяю жене моей, Акулине Степановне Васильевой, заключить с ним, Заколовым, нотариальное условие сроком на девять лет, по которому она, жена моя Акулина Степанова Васильева, должна служить у означенного купца Заколова в должности домоуправительницы за то вознаграждение, какое ей в нотариальном условии заблагорассудится с него, Заколова, себе назначить, и при сем обязуюсь в течение девяти лет одной моей супруге Акулине Степановой Васильевой к отправлению ее служебных обязанностей у купца Заколова не препятствовать, не возбранять ей иметь отдельный вид на жительство и не требовать ее к себе для сожительства, буду ли я находиться вместе с ней в одном городе или буду жить в других городах и местах Российской империи, а также и за границей. Буде же я, Данило Васильев, означенные в сей выданной мной подписке пункты нарушу, то повинен я купцу Заколову уплачивать по пятидесяти рублей в день неустойки, считая со дня нарушения мною пунктов и до окончания условия, заключенного женой моей, Акулиной Степановой Васильевой, с купцом Заколовым. Буде же по истечении девятилетнего срока условия жена моя, Акулина Степанова Васильева, изъявит согласие заключить с купцом Заколовым новое условие на службу на девять лет, то мне, запасному рядовому Даниле Васильеву, ни ей, Акулине Степановой Васильевой, ни ему, купцу Заколову, в заключении такового условия не препятствовать, а подписку эту, выданную мной, считать в полной силе и на новые девять лет. Данные мной в сей подписке обещания обязуюсь соблюдать свято и ненарушимо». – Прочитав все это, Тычинкин положил руку на том Свода законов и сквозь очки торжественно обвел взором всех присутствующих. – Ну, теперь должны быть подписи Данила Васильева и двух законных свидетелей, – сказал он – А так как Данило Васильев неграмотный, то за него распишется Пантелей, а он поставит только три креста. Пантелей!

Пантелей встал и взялся за перо. Трифон Иванович вынул бумажник и начал из него отсчитывать деньги.

– Постой, постой… Не суйся прежде отца в петлю. Надо прочесть еще вторую подписку, – остановил его Тычинкин.

Началось чтение второй подписки, в которой Данило Васильев дозволял Акулине просить увольнение из крестьянского общества и приписаться в мещанки или купчихи в том городе, в каком она пожелает. Подписка эта уже выдавалась на имя Акулины.

Чтение наконец было кончено. Данило Васильев сидел и плакал, плакала и Акулина. Плакала ли она от радости, или жалко ей было мужа – бог весть!

– Ну, Данило Васильев, согласен ты выдать эти две бумаги? – спросил Тычинкин. – Деньги готовы, шуба тоже, часы лежат перед тобой.

– Согласен, – чуть слышно пробормотал Данило Васильев.

– Пантелей, подписывай: «По безграмотству запасного рядового Данилы Васильева и его личной просьбе» – такой-то: звание, имя, отчество и фамилию.

Пантелей подписал обе бумаги.

– Ну, теперь, Данило Васильев, ставь по три креста.

Данило Васильев взял перо и начертил кресты. Рука его дрожала, и в одном месте он сделал большое чернильное пятно.

– Господа свидетели! Подписывайте! – командовал Тычинкин.

Подписали и свидетели.

– Данило Васильев, бери в руки бумаги. Трифон Иваныч, передавай Даниле Васильеву деньги, шубу и часы, а от него принимай бумаги. Вот так… Ну, теперь поздравляю с благополучным окончанием дела. Надо выпить и вспрыснуть. Эх, закуски-то нет! Ну да мы рому гольем хватим.

– Закуска сейчас будет, – засуетился Трифон Иванович. – Акулина Степановна, что ж ты? Распорядись…

Акулина зарыдала вслух, закрылась платком и вышла из столовой. Вбежали Катерина с Анисьей и принялись убирать чай. Данило Васильев стоял с шубой, перекинутой на одной руке, и с пачкой денег и часами в другой руке, а слезы так и текли у него по щекам.

– Рюмочек, рюмочек нам поскорей, сударушка… Мы ромцу гольем хотим выпить, – торопил Катерину Тычинкин.

– Не надо, ничего не надо. Бог с ним, с ромом. Довольно, – перебил его Трифон Иванович. – Катерина! Тащите сюда бутылку шампанского из той корзиночки, что я давеча принес. Шампанским спрыснем…

LXV. После подписания документов

Появилась Катерина с бутылкой шампанского, начала ее откупоривать, но не сумела и только провозилась с ней минуты две-три.

– Позвольте-с… Не бабье это дело! Дайте я откупорю, – вызвался камер-лакей, принимая от Катерины бутылку. – Штопора не надо, но принесите сюда какой-нибудь гвоздь. Как же можно откупоривать шампанское штопором и не сломавши проволоку!

Принесен гвоздь. Звонко хлопнула пробка, и камер-лакей разлил вино по стаканам.

– Где же Акулина Степановна? – суетился Трифон Иванович. – Позовите ее. Должна и она выпить.

– Всенепременно, всенепременно, – поддержал его Тычинкин. – Виновница всех наших хлопот прежде всего обязана здесь присутствовать.

Акулина не шла, но Анисья и Катерина выпихали ее в столовую. Акулина уже не плакала, а улыбалась сквозь слезы. Данило Васильев также пришел в себя, надел часы и стоял в енотовой шубе.

– Ну-с, с благополучным окончанием дела! – возгласил Тычинкин, чокаясь с Трифоном Ивановичем и Акулиной. – Хоть и не люблю я этого вина, потому что оно мне все равно что волку трава, но выпить выпью.

– Тебе, Мардарий Васильич, большое спасибо за твои хлопоты, – отвечал Трифон Иванович. – Акулина Степановна, кланяйся господину адвокату.

– Даже поцеловать могу, – сказала Акулина.

– Извольте, сударыня. От такой сдобной мадамы никто не отказывается.

Чокались с Акулиной и Трифоном Ивановичем и свидетели. Личина, которую все еще кой-как соблюдали перед Данилой Васильевым, теперь уже не существовала. Сам он, взглянув на жену и видя, что все лезут к ней со стаканами и поздравляют, тоже поклонился и проговорил:

– Ну, дай Бог счастливо…

– Снимай шубу-то с себя! Что ты ее напялил! – крикнул на него Тычинкин. – Ведь здесь не кабак, не украдут.

– Сейчас сниму, вашескоблагородие. Коротковата как будто маленько она.

– Ну, уж теперь не разговаривай. Довольно. Документы в наших руках.

– Позвольте, вашеско… В случае если бы я…

– А в случае если бы ты… то мы с тебя такую уйму денег взыщем на основании этих документов, что ежели тебя самого продать да перепродать, то и тогда половины не выручишь.

– Да я не об этом, вашеско…

– Молчи! Штаб-офицерский чин и другие обстоятельные люди допустили тебя к своей компании, так ты должен быть тише воды, ниже травы. Снимай с себя шубу и садись.

Пантелей снял с Данилы Васильевича шубу и шепнул ему что-то. Данило Васильев сел и, слазивши в карман за деньгами, украдкой начал их пересчитывать под столом.

Катерина гремела тарелками, уставляя на столе закуску.

– Рад я, что уж пьянство-то все это кончится. Сегодня уж в последний раз, – шепнул Акулине Трифон Иванович и улыбнулся.

– И уж посылать Даниле Васильичу денег больше не обязана? – спрашивала Трифона Ивановича Акулина.

– Шиш с маслом, сударыня, вы ему теперь не обязаны посылать, а не токмо что денег, – отвечал за него Тычинкин.

– А паспорт?

– Паспорт будете сами получать. В шлиссельбурские или в кронштадтские мещанки мы вас припишем.

– В купчихи… Подымай выше, – сказал Трифон Иванович.

– Не жаль денег, так и в купчихи записывай.

– Ну-с, господа, пожалуйте по рюмочке да закусить… Закуска готова.

– Дай прежде свидетелям-то по пятерке… Им питься будет лучше… – шепнул Трифону Ивановичу Тычинкин.

– Сделай, брат, одолжение. За этим дело не станет, – засуетился тот и полез в бумажник. – Господа свидетели, на пару слов… Вот вам за труды.

– Платочков бы по полудюжинке носовых с вас по-настоящему следовало, – заявил камер-лакей, осклабляя лицо в улыбку.

– Где ж мне теперь для вас взять платков! Тут ведь не лавка.

– Пришлите хоть с Мардарием Васильичем по полудюжинке, – прибавил отставной сенатский служака.

– Ладно, ладно. За этим дело не станет. Ты чего тут? – вскинул Трифон Иванович глаза на Пантелея. – Все конечно. Выпей рюмку, да и ступай в приказчицкую.

– Эх, Трифон Иваныч… Старался, старался для вас и для Акулины Степановны, бегал к Даниле, уговаривал, теперь расписался, а вы…

Пантелей вздохнул и не договорил.

– Ладно, ладно… Ведь уж и так не обижен… Выпей и ступай… А там, когда все кончится, я о твоих хлопотах попомню…

Пантелей выпил, с неудовольствием почесал затылок и медленно удалился.

В столовой делалось все шумнее и шумнее. Все оживились. Данило Васильев в третий раз вынул из кармана деньги и начал их пересчитывать.

– Да уж верно, верно. Не надуют тебя, – сказал ему Тычинкин.

– Бумажки бы, вашескоблагородие, мне, чтобы завернуть…

– Дайте ему, сударыня, бумажки, – обратился Тычинкин к Акулине. – Вишь, он носится с деньгами-то как курица с яйцом.

Акулина принесла Даниле Васильеву лоскут газетной бумаги и подала ему, не смотря на него и приблизившись к нему как-то боком.

– Говорят, у тебя, Акулина Степановна, шуба-то в сто раз лучше моей, – проговорил ей Данило Васильев.

– Что мое, то при мне и останется.

– И часы на тебе – эво какие занимательные.

– Знамо дело, дамские…

– Купеческая барыня теперь, ничего не поделаешь! – вздохнул Данило Васильев.

– Живу по-дамски, так должна и дамские часы носить, – отвечала Акулина скороговоркой и стоя к мужу задом.

– Покажи каморку-то, в которой ты спишь. Ведь уж теперь все равно. Сказывали, что какая-то особенная…

– Каморку! – улыбнулась Акулина, обернувшись к мужу. – У меня дамский будуар, а ты – каморку!

– Уж как сказалось, так и ладно. Мы не обучены. Покажи, дай посмотреть, чтобы уж знать по крайности…

Акулине давно уже хотелось похвастать перед мужем.

– Ну что ж, пойдем. Посмотри… – сказала она.

– Акулина Степановна! Ты куда? – тронул ее за рукав Трифон Иванович.

– Да вот Данило Васильич будуар просит показать.

Трифон Иванович поморщился и молча покачал головой.

– Ничего… Пусть посмотрит… Чего мне теперь таиться-то! – пробормотала Акулина и повела мужа в будуар.

При свете лампы под розовым абажуром будуар действительно был очень эффектен. Данило Васильев остановился на пороге и прищелкнул языком.

– Ну, горенка! Чище наших вагонов первого класса! – проговорил он и, вздохнув, прибавил: – А только коли бы ежели я был путный человек, то взять бы тебя в этой горенке за косу да…

– Пожалуйста, пожалуйста… – остановила она его. – А то ведь крикну…

– Зачем кричать? Я пошутил… – переменил он тон. – Живи, бог с тобой…

– Ну, то-то… С тобой ласковостью, так и ты обязан тихо и скромно…

– Покажи шубу-то.

– Да что тебе?.. Заладил: шубу да шубу.

Акулина распахнула шкаф с зеркальной дверцей и, указывая на висевшие там наряды, сказала:

– Вот шуба, вот два платья матерчатых, а остальные платья у меня в картонках.

– Тсс… Поди ж ты… – процедил Данило Васильев сквозь зубы. – Спишь-то ты где?

– А вот тут, за занавеской.

Данило Васильев заглянул за альков и сказал:

– Эка кровать-то! На удивление… И старик тут же спит? – задал он вопрос.

Акулина вспыхнула и замахала руками:

– Уходи, уходи! Довольно. Иди в столовую.

Данило Васильев повернулся и вышел из будуара. Оставшаяся там Акулина подошла к органчику и завела его ключом.

Через минуту квартира огласилась звуками «Стрелочка».