Текст книги "Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны"

LXXXIX. Подлили масла на огонь

– Голубушка, Катеринушка, помогла ведь наговоренная-то щепочка. Вчера Трифон Иваныч и раньше из лавки пришел, и целый вечер со мной просидел. И был так ласков, так ласков, как никогда, – весело говорила наутро Акулина.

– Погоди, погоди радоваться-то. Радоваться-то еще рано. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, так и ворожея, – отвечала Катерина. – Поможет она, слов нет, но не скоро еще. Надо постараться, да и постараться старика отвратить.

– Отвращен уж, я тебе говорю. Это сейчас видно. Дом этот на Песках соглашается мне купить. «Пусть, – говорит, – семь или шесть тысяч скинут – куплю». Ложась спать, мне сказал, право слово, сказал.

– Да ведь семь тысяч скидки желать – это все равно что с алтыном под полтину подъезжать, так какая же тут покупка?..

– А я тебе говорю, что купит. Сейчас он даже к лабазнику отправился торговаться.

– Не отдаст лабазник за эту цену.

– Да уж ежели пошел торговаться, то значит…

– Что значит?

– А то, что эту самую свою мамзель на Песках хочет побоку…

– Поди ты! – махнула рукой Катерина. – Смешная ты какая, право. Хочешь, чтобы все по щучьему веленью, по нашему прошенью выходило. Так, мать моя, не делается. Один день человек пришел из лавки раньше обыкновенного, а она уж и возмечтала.

И как на грех, случилось так, что Трифон Иванович после этих слов вернулся из лавки позднее обыкновенного. Акулина встретила его надувшись.

– Все за Пантелеем присматривал, – начал он. – Нельзя… Сумление берет. Даром про человека писать так не станут.

– Знаю я этого Пантелея-то! – пробормотала Акулина. – В юбке он ходит и в польских сапогах. За ним вы присматривали.

– Ах, милая моя, да когда ты кончишь свои подозрения!

– Никогда, никогда, никогда… Ну что ж вы лезете ко мне! Не желаю я с вами здороваться после той подлячки.

Трифон Иванович добродушно посмотрел на Акулину и проговорил:

– Позвала бы ты, красотка моя писаная, бабушку-повитушку хорошую, да и посоветовалась бы с ней хорошенько. Есть такие капли хорошие, которые от раздражения беременных женщин избавляют, так, может быть, она тебе и дала бы таких капель.

– Сами вы капель выпейте. Вам капель надо выпить, а не мне.

Катерина, встретившись с Акулиной в кухне, тотчас же шепнула ей:

– Ну что, не говорила ли я тебе, что рано ты радоваться стала? Ну, где старик до сих пор шатался? Знамо дело, у ней, у мерзавки.

Акулина слезно заморгала глазами.

– Был я у лабазника, – начал за чаем Трифон Иванович. – Насчет дома был, чтобы тебе угодное сделать и купить этот дом; говорили насчет скидки с цены. Три тысячи он уже скидывает. Да вот скинет и семь. Вот тогда с грехом пополам можно этот дом купить. Сейчас в него ремонт хороший положить.

Акулина продолжала дуться и слова эти пропустила мимо ушей.

– Развеселись ты. Полно тебе… – сказал он, ласково улыбаясь.

– Ах, отстаньте вы от меня, пожалуйста…

Но он не отставал.

– Дом-то этот, оказывается, Катерина маклерит, – продолжал он. – Вот отчего он тебе и мил так сделался. Мне лабазник сказал, что Катерина к нему все насчет этого дома бегает. Ох, баба-смутьянка! Она из-за своей выгоды хлопочет, чтобы халтуру хорошую с лабазника слупить, а тебя направляет на этот дом.

– Не смейте так говорить про мою душевную подругу!

– Какая она подруга! Выкинь ты это из головы. Лабазник мне прямо сказал: «Ведь вот вашей Катерине сотенок пять надо за комиссию дать».

Акулина быстро отодвинула стул, встала из-за стола и удалилась из столовой к себе в будуар.

– Не сердись ты, Христа ради, Акулина Степановна. Нехорошо тебе в твоем положении сердиться! – крикнул ей вслед Трифон Иванович.

А Катерина не дремала, она «дьяволила». Пошептавшись с Пантелеем, она заглянула к Акулине в будуар. Акулина лежала на диване, отвернувшись к стене.

– Не спишь? – спросила ее Катерина. – Я все насчет мамзели-то стариковской. Надо завтра беспременно опять к ворожее идти и просить у нее самого сильного средствия. Не унимается твой старик.

– А что обернулось? – спросила Акулина.

– Да все хуже и хуже. Поди-ка пройдись по коридору. Встретишься с Пантелеем, так он тебе кое-что порасскажет.

– Ох, не желаю я, не желаю я ничего слушать!

– Ну, как знаешь. Для тебя же стараюсь.

Катерина ушла. Акулина полежала, полежала и встала.

Любопытство взяло свое. Она отправилась в коридор, но там Пантелея не было. Она заглянула в приказчицкую и поманила его к себе.

– Что там насчет этой самой хозяйской подлячки? – спросила она Пантелея.

– Да все хуже. Отбою нет.

– Была у него в лавке?

– В лавке она не была, а в трактир его вызывала. Приходит из трактира сегодня мальчик, половой мальчик, прислужающий, значит, и говорит: «Скажите, – говорит, – хозяину вашему, что их дама в трактир требует». Ну, я доложил Трифону Иванычу, и они отправились и долго, долго просидели с ней в трактире. Только вы, Акулина Степановна, бога ради, не говорите хозяину, что я вам сказал про это, иначе мне беда, совсем крышка будет, – прибавил Пантелей.

Акулина вспыхнула и покусала губы.

– Захватили ей в подарок штуку шелковой материи и отправились в трактир, – продолжал врать Пантелей. – Верите ли, мне по-родственному вас жалко. Будьте осторожнее.

– Ты-то, Пантелеша, будь осторожнее, – сказала Акулина. – Про тебя слух есть, что ты на руку по выручке нечист. К Трифону Ивановичу письмо пришло.

– Неужели? – быстро спросил Пантелей и прибавил: – Облыжно это все, Акулина Степановна, верьте совести, облыжно. Все это наветы злых людей. С места меня спихнуть хотят, чтобы самим на мое место стать.

– Ну, я все-таки сказала тебе, чтобы ты был в опаске, так и будь в опаске.

Акулина повернулась и ушла к себе в будуар. Катерина уж караулила ее и следом явилась к ней.

– Ну что? Виделась с Пантелеем? Слышала от него новости-то новомодные про своего старика? – спросила она.

Акулина молчала. Ей трудно было отвечать. Слезы давили ей горло.

– Вот твоя радость-то… Никогда не следует спозаранку радоваться. Никакое средствие сразу не помогает. Да одно средствие и помочь не может. Тут нужно десять разных средствий, – продолжала Катерина. – Щепочка наговоренная сделала только то, что он вот насчет дома на Песках почесался, чтоб его купить, но только почесался. А нам что надо? Нам надо, чтобы он дом купил и чтобы его от подлячки отворотило.

– Ох, ох! – простонала Акулина, падая на диван. – Лучше бы я ничего этого не знала! И зачем ты мне это все сказала!

– Да ведь я любя тебя, милушка, любя и жалеючи. Нет, нескоро и ворожбой отвратишь их, подлецов, этих самых мужчин, коли они в кого вопьются скоропалительно. Надо подумать да и подумать, что тут делать.

– Ступай завтра к ворожее и требуй у нее нового средства, – проговорила Акулина и горько-горько заплакала.

XC. Цель достигнута

– Готова карета… Кончено. Катерина – походный человек. Ее куда ни кинь – она везде годна. Пока ты, милушка, спала-почивала, я уже сбегала к ворожее и обо всем с ней переговорила, – как-то бравурно сыпала речью Катерина, входя поутру в будуар Акулины. – Стоит только милушке пожелать, и ее подруга и верная личарда турманом перевернется, а сделает дело.

– Была у ворожеи? – протянула Акулина, потягиваясь на постели и позевывая.

– Была. Кланяется тебе Ульяна Тихоновна.

– Ну и что же?

– Есть у ней средствие, самое наивернейшее и сильное. То есть такое средство, что сразу как рукой снимет. «В неделю, – говорит, – отворожит старика так от мерзавки, что тот и не взглянет на нее. Противна, – говорит, – она ему сделается, как лягушка ослизлая».

Акулина приподнялась на постели.

– Принесла ты это средствие? – спросила она. – Давай.

– Нет, душечка, не принесла, потому условия-то такие… Не знаю уж, право, согласишься ли ты только. Но принести можно хоть к вечеру. Я еще раз к ней схожу. У меня ступня не золотая.

– Какие же такие условия?

– Да как я говорила, так и вышло. Помнишь, я говорила про деньги-то? Говорила я тебе, что она тогда с меня и с Адельфины Карловны деньги брала на подержание, билеты, чтобы ворожить на них и слить с них навороженную воду, ну, вот и от тебя требует. На подержание требует. «Потом, – говорит, – я отдам, как отворожу».

– Сколько же денег-то?

– Да много, милушка. Уж я боюсь и сказать сколько, – отвечала Катерина. – Ведь вся штука, что она бедная женщина, своих денег у ней нет, а ворожить надо непременно на деньгах, иначе никакого толку не будет.

– Да сколько же? Сколько же? – допытывалась Акулина.

– А сколько Трифону Иванычу лет?

– Трифону-то Иванычу? Да он тут как-то сказывал, что пятьдесят пять.

– Ну так по тысяче на десяток лет. А на пятьдесят пять придется пять тысяч и пятьсот.

Акулина всплеснула руками:

– Да где же я эдакую уйму денег возьму?

– А конверт-то у тебя с билетами, что Трифон Иваныч тебе дал. Там ровно пять тысяч. Ей все равно, что билетами, что деньгами.

– Нет, нет, как возможно чужой женщине отдать! А вдруг она зажилит?

– Этакая-то честнейшая женщина да вдруг зажилит! Да что ты, матка! Купеческие дамы и не такие деньги ей дают, да не опасаются.

– Ах, Катеринушка, боязно.

– Не знаю, мы с Адельфиной, когда ворожили, так и больше давали да не боялись. И получили потом все в целости обратно. Ведь она только на подержание просит, на какую-нибудь неделю.

– Боюсь, боюсь!

– Ну и бойся. Прилепится настоящим манером твой старик к твоей разлучнице, так тогда и хлопай глазами. Тогда, брат, она ведь и деньги от тебя отнимет.

– Ох, Катеринушка!

– Давно уж я Катеринушка. Тебя и на свете еще не было, а уж я была Катеринушкой, – с неудовольствием проговорила Катерина и прибавила: – Для тебя бегаешь, хлопочешь, стараешься, а ты артачишься и супротивничаешь. Зачем же ты тогда меня к ворожее посылала?

– Да что ты, Катеринушка, сердишься!

– Да как же не сердиться-то? Ты погибаешь, тебе подают руку помощи, а ты эту руку отталкиваешь. Ну что хорошего, если старик вопьется скоропалительною любовью в твою разлучницу, деньги от тебя отнимет и тебя по шее?..

– Душечка, да нельзя ли как-нибудь на тысячу рублей ей поворожить? Все-таки тысяча поменьше, чем пять тысяч.

– Какая ты странная! По черным книгам стоит, чтобы тысяча рублей на десять лет приходилась, иначе не будет ворожба действительна, а ты хочешь, чтобы для старика тысяча погодилась. Да что он, десятилетний старик-то, что ли, прости господи!

– Ну нельзя ли хоть две, душечка? Съезди и спроси ворожею: «Нельзя ли, мол, хоть две, потому денег таких у женщины нет». Съезди. Я тебе дам на извозчика.

– Зачем же я буду ездить и дуру из себя ломать, коли я очень чудесно знаю, что нельзя. Пятьдесят лет человеку – ну и вываливай пять тысяч, если хочешь от подлячки освободиться. Ведь это только на подержание, пойми ты.

– Ангельчик, я и за две-то тысячи боюсь. Вдруг Трифон Иваныч узнает.

– Те-те… – остановила Акулину Катерина. – А узнает, так никакого толку не будет. Надо так, чтобы не узнал. Тут вся штука в том, чтобы насчет этих денег была гробовая тайна. Понимаешь ты, гробовая… Только тогда и будет ворожба пользительна. Сама про себя даже должна как можно меньше вспоминать об этих деньгах – вот что значит гробовая тайна.

Акулина задумалась и твердила:

– Гробовая тайна, гробовая тайна. Нет, он и про две тысячи узнает.

– Да как он узнать-то может, если билеты у тебя?

– Очень просто. Он чуть не каждый день спрашивает, цел ли конверт.

– Ну, ты и покажи конверт, ежели уж так очень пристанет. Конверт не нужен ворожее, нужны только билеты. Да и билеты через неделю будут лежать опять у тебя в конверте.

– Ох, душечка, боюсь.

– Не понимаю, чего тут бояться, ежели ворожея тебе расписку даст.

– Расписку?

– Конечно же, расписку. По расписке всегда ее к суду притянуть можешь, коли ежели что. Суд взыщет.

– Ты думаешь? Ох, девушка, не знаю уж, как и быть. Дай подумать, – сказала Акулина.

– Ну, думай. Только надумаешь не давать, так себе же на голову.

– Три тысячи нельзя ли?

– Тьфу ты! Я с тобой и разговаривать-то не хочу! – плюнула Катерина.

– Да чего же ты сердишься-то? Ну, суди самой, разве можно такие деньги?..

– А старика потерять лучше? Эдакая у тебя дойная корова старик, и вдруг ты его потеряешь! Да, наконец, ежели бы еще без расписки… А то берут у тебя деньги и выдают тебе расписку.

– Ангелка моя, да ведь я неграмотная.

– А я-то на что? Я грамотная. Неужто же уж я тебя подведу? Подруга я тебе такая, что нас водой не разольешь, и вдруг я тебя подводить буду!

– Так, думаешь, дать?

– Конечно же, дай.

– Ты говоришь, что только на неделю?

– На неделю там или дней на десять, а может быть, и меньше недели, как ворожба поможет.

– И она даст расписку?

– Расписку, расписку. Сто раз мне тебе повторять, что ли! Мы с Адельфинкой и без расписки давали ей деньги да все сполна обратно получили.

– Что же это: вода какая-нибудь наговоренная от ворожеи мне будет?

– Вода. Каждый день на заре она будет окачивать эти деньги водой, а воду ты эту будешь Трифону Иванычу в чай подливать.

– Сегодня надо эти деньги ворожее отдать?

– Чем скорее, тем лучше.

– Ну, возьми и снеси ей, – решительно сказала Акулина. – Господи Иисусе! – перекрестилась она, подходя к комоду и вынимая из него конверт. – Только ты с нее расписку…

– Непременно расписку. Уж поверь, что я твоих выгод не упущу, – отвечала Катерина, принимая от Акулины билеты. – Раз, два, три… Пять билетов по тысяче. Конверт возьми обратно. Конверт тебе пригодится.

– И сейчас поедешь к ворожее?

– И сейчас поеду, и сейчас тебе воду привезу. Прощай.

– Так уж, пожалуйста, Катеринушка, посмотри, чтобы расписка-то была правильная, – говорила ей вслед Акулина.

– Ну вот… Разговаривай еще… Само собой. Это первое дело.

Катерина быстро оделась и ушла из дома.

XCI. Отворотное зелье

Часа через три Катерина вернулась.

– Вот тебе расписочка в твоих пяти тысячах, Фома неверная, вот тебе отворотное зелье, а вот тебе еще и ключик, – проговорила она Акулине и подала ей восьмушку листа бумаги, бутылку с водой и маленький ключик. – Ну, чего боялась деньги-то отдавать? Не пропадут твои деньги. Вот по этой расписке все получишь в случае чего.

Акулина повертела в руках бумажку с нацарапанными на ней каракулями, посмотрела на нее, держа писаное кверху ногами, и спросила Катерину:

– Ну а ключик-то этот от чего?

– А это уж тебе для верности. Так как ты самая неверная Фома, то после ворожбы у ворожеи я все твои билеты в щикатулочку свою заперла и в щикатулочке их там у ворожеи оставила. Теперь уж ей не понадобится больше обливать водой твои билеты, а нужно только, чтобы они ден десять при ней стояли. Теперь уж ежели какая новая ворожба на прибавку потребуется, то Ульяна Тихоновна и сквозь щикатулку по твоим билетам поворожит. Видишь, как я для тебя стараюсь, чтобы тебя успокоить.

Акулина просияла.

– Спасибо, милушка, спасибо, – заговорила она и поцеловала Катерину.

– Теперь уж можешь быть спокойна. Деньги твои хоть и у ворожеи, но все-таки в моей щикатулке, – отвечала та. – Поняла?

– Поняла, поняла, голубушка. Спасибо.

– Спокойна?

– Спокойна, в лучшем виде спокойна.

– Ну, вот и отлично. Так расписочку-то и ключик спрячь.

– Куда же спрятать-то?

– В комод к себе спрячь, в какое-нибудь укромное местечко.

– А я в футлярчик, где у меня часы с цепочкой лежат.

Акулина отворила комод и убрала расписку и ключик.

– Вода это в бутылке-то? – спросила она.

– Вода, отворотная наговоренная вода. Этой самой водой ты должна Трифона Иваныча поить.

– Поить? Да как его напоишь-то? Он пьет только чай да квас.

– Странный ты человек! В самовар и подмешивай эту воду. Будет он пить чай с этой водой, и живо его отворотит от мерзавки.

– Милушка, да ведь из самовара-то и я пью. А вдруг и меня от него отворотит?

– Как же это тебя-то отворотить может, коли мы ворожили на Трифона Иваныча и на его мерзавку? Даже такая ворожба на воде была, чтобы он к той отворот, а к тебе приворот почувствовал.

– Нет, я про себя-то. Вдруг с этой воды мне старик опротивит? Приятно нешто?

– Пей только, так как вампир в него вопьешься. Ты и он – два сапога будете, на манер нитки с иголкой станете. Ты и в квас ему подлей.

– Подолью, душечка, подолью. А то подлей ты; вон графин стоит.

– Нельзя мне. Все это ты должна собственноручно делать. Ну, иди, подливай в графин.

Акулина взяла бутылку и подошла к столу, на котором стоял графин с квасом.

– Может быть, при этом какие-нибудь слова надо? – задала она вопрос.

– Как же, как же… – проговорила Катерина. – Надо и слова… Встань к свету задом. Вот так… Ну, теперь лей немножечко из бутылки в графин и говори: «Раб божий Трифон! От нее отвернись, ко мне обернись».

– Раб божий Трифон! От нее отвернись, ко мне повернись, – повторила Акулина, наливая из бутылки воду в графин с квасом.

– Три раза надо эти слова… Скажи еще раз и еще.

Акулина сказала.

– Думаешь, отвратит его? – взглянула Акулина на Катерину.

– Да ворожея говорила, что не было примеров, чтобы не отвращало. Это ведь, мать, не шутка, эта ворожба сильная, коли ежели через деньги ворожили. Ты знаешь ли, что было, когда ворожея вот этой самой водой билеты обливать начала?

– А что?

– Да невидимые огненные языки показалась.

– Что ты, девушка! – удивилась Акулина.

– Я тебе говорю. Мне даже палец обожгло, когда я около нее стала. Я так и шарахнулась в сторону. Вот палец-то… Болит.

– А не вспухло.

– Да это такой огонь, что от него не вспухает. Зажечь им ничего нельзя, а он только палит.

– Билеты-то огонь не попортил?

– Ну вот… Говорю тебе, что это огонь особенный. Он на сердце действует, а на бумагу не действует. Ну, теперь пойдем в самовар подливать. Да уж этот самовар не вели и трогать до прихода Трифона Иваныча.

Подлили воды и в самовар.

– Ну, теперь спрячь бутылку куда-нибудь подальше, – командовала Катерина. – Нужно, чтобы старик не видал ее.

– Я ее за кровать… – сказала Акулина и понесла прятать бутылку.

– Нужно, чтобы он и не догадывался, что ты на него ворожила. Смотри не проговорись, не покажи ему вида ни словом, ни взглядом…

– И что ты! Как запечатаны уста мои будут.

– А главное, не сумлевайся насчет билетов, что они пропадут, иначе ворожба будет недействительна.

– Милушка, да ведь подчас невольно вздумается. Суди сама: пять тысяч. Эдакие деньги! Ведь на эти деньги в деревне век жить можно.

– Ну, хоть по крайности не говори об них. Девять ден и девять ночей ты должна ни слова, ни полслова о них упоминать.

– Девять ден… – задумалась Акулина и сказала: – А вдруг Трифон Иваныч спросит?

– Ну, ему-то можешь ответить. Это не повредит. «В комоде, дескать, лежат, в сохранном месте». Да вот тебе еще мой сказ. Это тебе ворожея крепко-накрепко наказать велела: как только старик узнает, что денег при тебе нет, – ворожба пропала, и уж тогда никакими средствиями его от мерзавки отворожить будет нельзя.

Акулина покачала головой.

– Боюсь, как бы не узнал… – сказала она.

– Хитри, на то ты баба… – проговорила Катерина.

– Да ежели хитрости-то нет. Проста я ведь, очень проста.

– Так хитрых людей слушай. Слушай меня, не делай ничего без моего совета, и все хорошо будет.

– Хорошо. Только ты уж научи меня.

– Изволь. При разговорах делай вид, как будто ты ничему не внимаешь. Как старик спросит, целы ли деньги, отвечай довольно равнодушно, что целы, а как начнет требовать, чтоб показала их, – сейчас такие пронзительные слова: «А! Вы мне не верите, старый пес, вы меня за лгунью считаете!» Упади в обморок и покажи ему невры. Поняла?

– Понять-то поняла, да ведь он сам подчас в мой комод ходит.

– Комод держи назаперти, а ключ от комода на груди на кресте, и чуть старик к ключу руки распространять станет – сейчас его рукой по харе. А упадешь в обморок, так я к тебе и прибегу, прибегу и оборудую дело. Он сам даже меня позовет, когда ты в обмороке будешь. А я уже мастерица, и не таких проводила, когда у Адельфины Карловны существовала, – говорила Катерина.

– Загадай-ка ты мне, милушка, лучше на картах про Трифона Иваныча, – сказала Акулина.

– А это уж завтра, после того как сегодня вечером он отворотной хлебнет. Завтра загадаю на него и его пристяжку подлую, и явственно мы тогда увидим, какое происшествие через воду с ними обоими вышло.

Акулина с нетерпением стала ждать вечера, когда должен вернуться из лавки Трифон Иванович.

XCII. За гаданьем

– Ну-ка, погадаем на картах про твоего старика. Что он? Четыре дня уж ты его отворотным зельем поишь, – сказала Акулине Катерина, взяв колоду карт и начав ее тасовать.

– Да уж отвращает, душечка, сама вижу, что отвращает его от мерзавки, – с улыбкой отвечала Акулина. – Во-первых, все эти дни он домой обедать являлся и по вечерам раньше приходил из лавки, во-вторых, дачу нанял. Вчера говорит мне: «Как Алексей Иванов приедет из деревни и займет место старшего, так уж я сейчас буду поспокойнее насчет лавки и могу даже целые дни быть с тобой на даче, на легком воздухе».

– А вот посмотрим, что карты скажут.

– Да и Пантелей говорит, что за все эти дни мерзавка ни разу уж не являлась в лавку.

– Ну, это-то еще не доказательство. Для отвращения подозрения мог он и запретить ей являться в лавку.

– Вот, душечка, тоже и насчет Пантелея, к слову сказать… Все он им недоволен. Слухи, говорит, про него нехорошие. В воскресенье ужасти, говорит, как в трактире кутил. Люди видели. Отпустили он его со двора, а он и начал вертуны делать. Потом из трактира-то на тройке в «Аркадию» поехал, а там цыган петь заставил. Да с мамзелями все путался. «Ужасно я, – говорит, – сумлеваюсь, откуда он деньги берет. На жалованье свое ему, – говорит, – с цыганками да с мамзелями не раскутиться».

– Сплетня. Люди соврут, так ничего не возьмут.

– Племянник Трифона Ивановича видел и ему сказывал. Племянник не соврет.

– Племянник-то и соврет. Из-за интриги под тебя соврет. Ведь Пантелей – твой ставленник. Они это знают – вот и дьяволят. Им все сдается, что старик все свое имущество после своей смерти тебе передаст, а им ни шиша не очистится.

– Однако, милушка, Трифон Иваныч подумывает и не дождавшись Алексея Иванова Пантелея-то из старших ссадить.

– А ты не допускай, ни за что не допускай. Пантелей для тебя – верная личарда.

– А я думаю, что уж пусть ссадит. Что ж мне нарекания-то терпеть! Да и Трифон-то Иваныч поуспокоится. Вчера он опять письмо получил. «Держите, – говорит, – ухо востро. Ваш Пантелей каждый вечер по штуке материи после запора лавки неизвестно куда выносит». Трифон Иванович приказал уж другим приказчикам караулить.

– Ну?! – встрепенулась Катерина. – Так надо будет предупредить Пантелея. Вчера вот он мне четыре аршинчика ситчику на наволочку для подушки принес. И сегодня я у него просила пол-аршинчика полотенца на заплатки. Чего доброго, из мухи слона сделают.

– Приказчики-то Трифону Иванычу и отвечали: «Видим, что носит, но думаем, что для Акулины Степановны, – продолжала Акулина. – Она не приказывала ли?»

– Скажи, скажи, милушка, что ты приказывала.

– Да я уж сказала, что ничего ему не приказывала.

– Ну, дура! Совсем дура! Зачем же ты племянника-то губишь?

– Чем же я его гублю-то? Ну, ссадит его Трифон Иваныч на старое место.

– Ай-ай-ай, как нехорошо! Надо сходить в лавку и предупредить его, чтобы он сегодня мне уж ничего не носил.

– Да и лучше, если скажешь. Зачем его в грех вводить? Тебе коль ежели что понадобится из лавки, то ты мне скажи, а я возьму у Трифона Ивановича, возьму да тебе передам.

– Душечка, да ведь за каждым пустяшным лоскутком к тебе с просьбой не полезешь. Непременно надо бежать сегодня в лавку и предупредить Пантелея.

Катерина видимо обеспокоилась и машинально раскладывала на столе карты.

– Ну, что карты-то говорят про старика? – спросила Акулина.

– Карты-то? Отвратило его зелье это, но еще не совсем. Вон она, подлячка-то трефовая, где лежит. Хоть и не на сердце у него, а все-таки около. И по сердечной картишке около него и около нее лежит.

– Не мало ли я ему отворотной-то воды в чай прибавляю?

– Нет, не то. Тут особь статья. Ворожея и сама сумневалась, и говорила мне насчет этот статьи.

– Насчет какой статьи?

– Да денег мало было, на которых ворожила.

– Что ты, что ты! Эдакая уйма!

– Не в том сила. Ведь Трифону Иванычу пятьдесят пять лет и нужно было по тысяче на каждый десяток лет, стало быть, пять тысяч пятьсот рублей, а ты мне дала всего пять тысяч.

– Да неужто от этого может произойти?

– Однако видишь, что происходит. Вот я сегодня пойду в лавку Пантелея предупредить, так кстати и к ворожее забегу, да и скажу ей, что подлячка-то все еще около да около Трифона Иваныча при гаданье ложится.

– Скажи, скажи ей. Что же это, в самом деле!.. – возмутилась Акулина.

– Да дай мне еще пятьсот рублей, и я снесу их ворожее, тогда уж мы как следует на полных деньгах поворожим.

– Ангельчик, да у меня нет пятьсот рублей.

– Неужели же ты за все это время и пятисот рублей не скопила?

– И скапливала, да на наряды ушло.

– Возьми как-нибудь у старика.

– Ах, нельзя этого! И с домом пристаю, с конвертом приставала, и теперь опять пятьсот рублей…

Катерина помолчала, пристально посмотрела на Акулину и сказала:

– Ты тайком возьми. Слазай в бумажник и возьми.

– Что ты! Что ты! Никогда я воровкой не была, да и не буду.

– Ведь на один день только, а потом обратно положишь, так какое же тут воровство? Для его же пользы.

– Нельзя, милушка, нельзя.

– Да ведь для успешной ворожбы.

– Чего ежели невозможно, так зачем говорить. Да и бумажник свой он нынче в железный сундук стал прятать с тех пор, как у него из бумажника триста рублей пропало.

– Важное кушанье – сундук! У сундука ключи есть. Подласться к старику, уложи его спать у себя в будуаре, вытяни ключ да в стариковскую спальню к сундуку…

– Чему ты меня, душечка, учишь! – всплеснула руками Акулина.

– Да ведь надо подлячку-то от старика отогнать. Вон она как на него пронзительно смотрит! Хоть и в отдалении, а вон буркулы-то как выпучила. – Катерина ткнула в карты. – Будем гадать дальше, – сказала она, начала выбрасывать карты и вдруг воскликнула: – Батюшки, что сердечных-то карт около подлячки! А из-за чего? Все из-за подлых пятисот рублей. Делали дело, да не доделали.

Акулина слушала и слезливо моргала глазами.

– Ты вот что… Ты возьми мою браслетку бриллиантовую и ее заложи, – сказала она.

– Давай, – отвечала Катерина. – Только ведь за нее пятисот рублей не дадут. Впрочем, давай… Я скажу ворожее. Может быть, она как-нибудь и с браслеткой вместо пятисот рублей сможет.

Акулина медленно поднялась со стула, подошла к комоду, вынула оттуда браслетку и передала ее Катерине.

– Только ты не продавай ее, а только заложи. Потом мы ее выкупим, – сказала она.

– Хорошо, хорошо. Но ежели ворожея скажет, что нельзя, что нужно непременно полностью пятьсот рублей, то браслетку я тебе обратно принесу, – проговорила Катерина, сбила карты и поспешно начала собираться уходить из дома.