Текст книги "Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны"

LX. Сатир у себя дома

Трифон Иванович сидел над рюмкой мадеры, прихлебывал из нее и угощал приказчиков водкой и пивом, заставляя их поздравлять Акулину «с освобождением от врага и супостата».

– Купчихой тебя сделаю. Хочешь в купчихи? – обращался он к Акулине. – Какой-нибудь повенецкой или сердобольской купчихой сделаю. Там тебя и запишу. Там дешево… Хочешь?

– Хи-хи-хи… – смеялась Акулина. – Да как же не хотеть-то, Трифон Иваныч? Конечно же, хочу.

– Ну и аминь. Ну и будешь купчихой величаться. Зажигайте все свечи в стенниках! Праздник будет! – командовал он.

Зажгли свечи в стенниках и осветили квартиру. Сделалось действительно нечто вроде семейного праздника. Все столпились в столовой. Приказчики держали себя смелее и уже расселись по стульям. Некоторые даже подсели к столу, в том числе и Пантелей. Акулина сидела по одну сторону Трифона Ивановича, Катерина по другую, но несколько поодаль.

– Голубчик, добренький! Муж вам уж и бумагу эту самую дал? – робко спрашивала Акулина Трифона Ивановича.

– Завтра подпишет и даст, при законных свидетелях даст.

– Не дал еще? А вдруг как он спятится?

– Он-то спятится? Нет, брат, не таковский адвокат Мардарий Васильич, чтобы люди у него пятились. Он, брат, шутить не любит, он сейчас в три дуги человека и черту под халат… Да муж твой рад-радешенек, что такие деньги получит. А за енотовую шубу и часы с цепочкой он руки у меня целовать лез и сам просил, чтобы я не спятился. Да…

– Стало быть, упрямства с его стороны никакого не было?

– Ну вот! Толкуй с тобой.

– А ведь все я его, все я давеча утром уговорила, а то куда как брыкался, – ввязалась в разговор Катерина. – Уж я как старалась, как!.. Из кожи лезла. Потом говорю ему: «Взгляни на образ, побойся Бога… Ну чего ты бабу-то счастья своим упрямством лишить хочешь».

– Поди ты! – махнул ей рукой Трифон Иванович.

– Не верите? Да с меня даже пот лил, когда я его уговаривала, все зубья языком околотила, его уговаривавши. Гляжу – глазами моргать начал и заплакал. Ну, думаю, пробрала человека…

– Хвастайся, хвастайся, хвали себя, ржаная каша всегда себя хвалит!

– А что ж? Разумеется, я старалась изо всех сил. Конечно, я для товарки изо всех сил постараться рада, да и для вас тоже, потому вы человек добрый, душевный и никогда меня за это своими милостями не забудете…

– Да уж ладно, ладно, подарим тебе на платье, дай только, чтобы муж записку-то выдал, не забудем тебя, – сказала Акулина.

– Платье море-мор с воробьиных гор и на отделку для начала будет тебе мочало, – шутил Трифон Иванович.

– Нет, Трифон Иваныч, не надо мне, милостивец, платья, а ежели милость будет, то уж прожертвуйте драпцу какого ни на есть на весеннее пальтишко. Весна уж у нас не за горами, – кланялась Катерина.

– Да уж ладно, ладно…

– Стало быть, можно Акулинушке сказать, чтобы она приказчикам сказала?..

– Получишь, получишь, милая, дай ты мне только на волю-то от мужа выйти.

– И меня, тетенька Акулина Степановна, не забудьте вашими милостями, – выдвинулся Пантелей. – Ведь уж никто столько не старался, как я. Меня ваш муженек ударил даже два раза, когда я его уговаривать стал.

– Ну, ну… И ты тоже… А на место-то я тебя предоставила. И этим должен быть доволен, – сказала Акулина.

– Конечно, – подтвердил Трифон Иванович.

– Все приказчики, Трифон Иванович, больше меня получают.

– А ты глядел в мои книги, сколько они получают?

– Не глядел-с, а только ведь сказывают тоже…

– А ты не больно-то верь, коли тебе только сказывают.

– Да вон Иван Матвеев…

– Иван Матвеев третий год живет на месте, а ты без году неделя.

– Хоть на пальто бы с вашей милости, что ли… Я и на станцию к мужу Акулины Степановны ездил, я и к Даниле Васильеву ходил по вашему приказанию, я и в трактир его привел.

– Ну, вот за то с тобой сегодня хозяин компанию ведет, пьет с тобой. Или ты это уж ни во что не считаешь? Ах ты, рожа полосатая!

– На этом благодарим покорно, а только ведь вы теперь и с другими компанию водите, даже и с теми, кто палец о палец для Акулины Степановны не ударил, – с неудовольствием проговорил Пантелей.

– Не тебе меня учить! – огрызнулся Трифон Иванович.

– Воля ваша.

– Вот нахал-то, – заговорили приказчики. – Да замолчи ты, черт кудрявый!

– Что «замолчи»! Вы думаете, легко было Данилу Васильева в трактир привести!.. Не больно-то, брат, тоже… Он и не шел, и упирался, а я его уговорил. «Боюсь, – говорит, – адвоката, да и все тут».

– Алексей Иванов! Отрежь ему завтра драпу на жилетку за то, что он Данилу в трактир привел, – отдал приказ старшему приказчику Трифон Иванович. – Ну что? Доволен ты теперь?

– Благодарим покорно, а только у меня пальта к весне нет, а летняя одежа моя, сами знаете, деревенская.

– Да что ты к душе-то хозяйской пристал, идол ты эдакий! – крикнула на Пантелея Катерина. – Благо хозяин добр, так он и лезет с ножом к горлу. Хозяин веселиться сегодня хочет, у хозяина радость, а он к нему с разными глупостями…

– А сама-то ты?

– Что я сама?.. Я только к слову. Чем бы повеселить хозяина, он…

– Что ж, мы и повеселить можем. Прикажете, Трифон Иваныч, на гармонии?..

– Жарь… А вы все песни пойте. Веселиться хочу. Акулина Степановна! Пой и ты песни.

Явилась гармония, и Пантелей заиграл. Запела песню Акулина, подхватила Катерина, стала подвывать Анисья, успевшая уже тоже выпить на радостях. Вина в запасе было много, и все выпили значительно. Грянули хором песню и приказчики:

 
Мы тебя любим сердечно,
Будь нам начальником вечно,
Ты наши зажег сердца,
В тебе мы видим отца.
 

Трифону Ивановичу понравилось это. Он сидел, покачивал в такт ослабевшею уже от хмеля головою и плакал пьяными слезами.

– Пляши, Пантелейка! Пляши! – закричал он наконец.

Пантелей передал гармонию другому приказчику, попросил играть и заплясал.

– Лихо, лихо! Поддай еще пару! – бормотал Трифон Иванович.

И Пантелей отплясывал до седьмого пота. Только часу во втором ночи кончился импровизованный пир. Когда уже было выпито все оставшееся от именин вино, Трифон Иванович уснул, сидя за столом. Женщины осторожно взяли его под руки, свели в будуар к Акулине и положили там на постель.

LXI. После пробуждения

Наутро Трифон Иванович несказанно удивился, когда, проснувшись, увидел перед собой не серые обои своей спальной, а розовый ситец будуара Акулины. Трифон Иванович лежал за альковом. Приятный свет пробивался сквозь розовые драпировки. Трифон Иванович приподнялся на локте, посмотрел по сторонам и стал соображать. Он смутно помнил, как явился пьяный домой, смутно помнил, как созвал приказчиков, как угощал их, как продолжал с ними бражничать, но как он попал в будуар к Акулине, решительно ничего не помнил. Лежал он в халате… Одна нога была в туфле, другая без туфли. Ему вдруг сделалось ужасно совестно перед приказчиками и перед всеми домашними.

– Однако… – пробормотал он лаконически. – Ловко… И как это только меня угораздило! Акулина Степановна, ты здесь? – тихо спросил он.

Ответа не последовало.

Голова его болела, кружилась, и он опять опустился на подушки.

За дверью кто-то зашелестел.

– Акулина Степановна, это ты? – возвысил он голос.

– Я… Я… это я… Катерина… – послышался ответ, затем дверь скрипнула, и Катерина спросила: – Изволили уж проснуться, Трифон Иваныч? А мы-то тут на цыпочках ходили да покой ваш оберегали.

– А где Акулина? – задал вопрос Трифон Иванович.

– Акулина Степановна еще почивают, они в вашей спаленке почивают.

– Который теперь час?

– Да уж десятый в исходе. Вставать будете? Велеть Анисье самовар ставить?

Трифон Иванович промолчал. Катерина пошмыгала ногами около двери и удалилась.

– Нехорошо, нехорошо… – снова пробормотал Трифон Иванович, кряхтя и охая. – Совсем сбился я с панталыку от Акулины. Никогда этого со мной прежде не бывало. Жил я смирно и благообразно, другим в пример жил, а тут вдруг эдакая оказия. Нет, надо попридержаться.

Он начал подниматься с постели, сел на кровать, посидел, приложив руки к вискам, встал на ноги, но тут его так и качнуло в сторону. Голова его кружилась, в ушах шумело.

«Завинтил, старый пес… завинтил… – думалось ему. – То-то, поди, приказчики-то теперь смеются».

Он наклонился, отыскивая около кровати туфлю, и насилу поднялся. Голова была тяжела, как пивной котел.

«Кондрашка бы еще, чего доброго, не пришиб после таких вывертов», – мелькнуло у него в голове. Он увидал кружку квасу, поставленную ему на ночь, и жадно отпил половину.

Заслыша шлепанье его туфлей, Катерина опять приотворила дверь и сказала:

– Самоварчик кипит. Сейчас на стол подадут. Прикажете Акулину Степановну будить?

Трифон Иванович и тут не дал никакого ответа, да ему было и не до ответов. Он взглянул на себя в туалетное зеркало Акулины и покачал головой. Лицо было опухши, глаза красны, борода всклокочена.

– Ну, рожа! – пробормотал он. – Словно горох на ней черти молотили, прости господи! – прошептал он.

А за дверью опять Катеринин голос:

– Не прикажете ли вам, Трифон Иваныч, умыться подать? Холодненькой-то водицей всплеснетесь, так и чудесно таково будет.

– Подай… – мрачно ответил Трифон Иванович.

Катерина вошла в будуар, взяла с гвоздя полотенце и подошла к умывальнику. Подошел и Трифон Иванович.

– Болит голова-то, поди, после вчерашнего! Очень болит? – спросила она.

– А тебе какая забота? Не твое дело, – огрызнулся Трифон Иванович, наклоняясь под умывальником и протягивая пригоршни рук. – Наливай воду – вот это твое дело.

– Да ведь я, Трифон Иваныч, из участия, а не из-за осуждения. Чего мне осуждать? Сама грешна. Я очень чудесно понимаю, что при такой радости всякий выпьет. Да вот уж на что мы, бабы, а вчерась и то ловко подвыпивши. У меня сегодня у самой голова-то словно треснуть хочет. А как не выпить? Вы принуждаете, требуете, чтобы все пили. Да и сама-то я в превеликом восторге была. Зато уж какую я вам сегодня селянку к обеду состряпаю, так просто на удивление! Мастерица я на селянки. А кисленькое-то с солененьким куда хорошо после вчерашнего угару.

Трифон Иванович утирался полотенцем и смотрел на Катерину букой.

– А вы ласковый хмельной, Трифон Иваныч, совсем ласковый, дай вам Бог здоровья, – продолжала Катерина. – Я только-только заикнулась насчет драпцу на пальтишко за свои хлопоты, а вы сейчас и беспрекословно… Позвольте вас поблагодарить, милостивец. Вам за это Бог заплатит, что сироту не обижаете. Ведь я сирота. Скоро вот сорок мне стукнет, а совсем сирота. Ни кругом, ни около меня. А я доброту умею ценить, я заслужу вам, Трифон Иваныч. Ну что, головке-то легче теперь, как умылись холодной водичкой? – спросила она.

– Легче.

– Акулину Степановну прикажете будить?

– Буди.

– Так я пойду и побужу. А вон вам тут и гребешок. Теперь причешетесь здесь и выйдете к нам король королевичем чай пить. А я уж и лимончика спроворила. С лимончиком после угарцу – первое дело.

Трифон Иванович вышел в столовую. Там уже все было подметено, убрано после вчерашнего, и на столе пыхтел самовар. За стеной в спальной Трифона Ивановича суетилась Катерина и разговаривала с Акулиной.

– Да уж надевай, душечка, парадный-то свой пеньюар… Когда же его и надевать, как не при таких великих радостях? Шутка ли, от лютого змея освободилась! – говорила Катерина.

– Да чаем, боюсь, как бы не залить, – отвечала Акулина.

– А зальешь, так я замою. Пятна будут, выведу. И не чайные пятна на своем веку выводила. Слава богу, на том стоим. Мало я в горничных-то жила!

Наконец на пороге показалась Акулина. Она потягивалась и улыбалась.

– Безобразник! – проговорила она, обращаясь к Трифону Ивановичу. – Совсем споили меня вчера. Пристаете – «пей да пей, тысячная». Все тысячной меня вчерась называли. Ну, здравствуйте.

– Здравствуй, – угрюмо отвечал Трифон Иванович и, почесав затылок, прибавил: – Не кори. Уж и сам себя кляну за вчерашнее малодушество. Других-то учим, а сами себя соблюдать не умеем.

– Да полноте вам, Трифон Иваныч, – успокаивала его Катерина. – Ну стоит ли об этом говорить, коль в кои-то веки раз случилось! Да и что тут худого? Вот кабы вы в хмельном-то виде буйственный образ показывали, а то вы тише воды, ниже травы и только доброту свою распространяете. Хмельной-то вы во сто раз лучше – вот какой я вам комплимент скажу. Право слово. Ну что ж, сама будешь чай заваривать или мне заварить? – обратилась она к Акулине.

– Заваривай ты, а я рядом с Трифоном Иванычем посижу.

– Ну, сиди, сиди. Да чтобы уж тебе сегодня хорошенько поцеловать хозяина-то, а то вышла к нему и здоровкаешься насухо.

– Не твое это дело, оставь! – огрызнулся на Катерину Трифон Иванович.

– Ну, молчу, молчу. Простите. Действительно, язык без костей и заболтался. Может быть, прикажете мне теперь, заваривши чай, уйти?

– Сиди и пей чай вместе с нами.

Катерина присела и стала разливать чай. Акулина сидела невдалеке от Трифона Ивановича и ласково на него посматривала. Небрежно, но эффектно причесанная Катериной, которая, свив ее роскошную косу в большой тюрбан, воткнула в него длинную шпильку в виде шпаги, одетая в широкий капот-пеньюар из турецкой шелковой материи, Акулина была прелестна. Она откинула широкий рукав, протянула полную белую руку, дотронулась до руки Трифона Ивановича и спросила:

– Сегодня, голубчик, мы уж совсем-то с мужем покончим?

– Да, да, сегодня, – отвечал Трифон Иванович. – А то чего ж тянуть? Покончить, да поскорей и за дело приниматься, а то уж я совсем и от дела отбился. Который день теперь приказчики одни в лавке. Сегодня, сегодня… – повторил он. – Одно вот только горько, что опять вечером должно бражничество быть. Тычинкин явится со свидетелями для подписания условия-то этого самого… или как там его… и просил приготовить угощение для свидетелей. Ну, муж твой будет… И его придется угостить. Ты уж, Акулина Степановна, распорядись, чтобы часам к восьми вечера приличная закуска была.

– Да вот уж мы вместе с Катеринушкой, – отвечала Акулина.

– Все, все приготовим, будьте покойны, – заговорила Катерина. – Такую закуску приготовим, что хоть и не вашему шершавому адвокату есть.

Трифон Иванович погрозил пальцем и сказал:

– Ты об нем так не говори. Он хоть и шершав, а и не шершавому, фрачному не уступит. Смотри какое дело обтяпал!

– Да, да… Дай бог ему доброго здоровья, – прибавила Акулина.

– Да ведь я в шутку, Трифон Иваныч, я так только, – поправилась Катерина.

– Ну, то-то… Сегодня я пойду в лавку, так по дороге зайду искуплю всего для закуски и выпивки и пришлю сюда. После обеда только пойду, а не сейчас. Авось к этому времени и головой маленько поправлюсь, – прибавил он, встал с места, взялся рукой за лоб и заходил по комнате.

Катерина посмотрела на него, покачала головой, поднялась с места, тихо приблизилась к нему и шепнула:

– Может быть, рюмочкой с солененьким кусочком желаете сейчас от головки-то поправиться? Отлично помогает, ежели в умеренности.

Трифон Иванович нахмурился, помолчал, подумал и сказал:

– Давай. Попробую.

LXII. Перед написанием «подписки»

Часу в шестом вечера Катерина в кухонном переднике и с засученными по локоть рукавами платья потрошила в кухне Трифона Ивановича красную рыбу, приготовляя ее к варке для ужина. Часам к восьми должен был приехать адвокат Тычинкин со свидетелями для отобрания подписки от Данилы Васильева. К восьми часам ждали и Данилу Васильева. Трифона Ивановича не было дома. Опохмелившись после вчерашней выпивки, он отправился в лавку и оттуда еще не возвращался, между тем прислал домой с лавочным мальчиком купленную рыбу и закуски. Анисья помогала Катерине стряпать, а Акулина слонялась около них без дела и изнывала. Ей все думалось, что муж ее спятится и не даст подписки об ее, Акулины, освобождении.

– А вдруг он не явится сюда, Данило-то то есть? – говорила она Катерине.

– То есть как же это так не явится-то, коли ежели обещал?

– Очень просто. Он известная переметная сума. Сегодня говорит одно, а завтра другое. Кабы он был человек основательный, а то у него в голове-то такая же требуха, вот как в брюхе этой рыбы.

– Не посмеет не явиться. Мардарий Васильич тогда его в лоск засудит.

– Не следовало Трифону Иванычу четвертной бумажки давать ему в задаток.

– То есть кому: адвокату-то?

– Какому адвокату! Мужу… Даниле…

– А нешто Трифон Иванович ему дал денег в задаток?

– В том-то и дело, что дал, в пьяном виде в трактире где-то дал; ну, Данило с этими деньгами и мог загулять.

– Пантелея пошлем. Пантелей его разыщет и приведет.

– А вдруг он, загулявши, в часть попал или так где-нибудь в неизвестном месте без задних ног валяется? – сказала Акулина и пригорюнилась.

– Да полно, мать моя, ну что ты на себя мрачные-то мысли напускаешь! Будь повеселее. Счастье уж близко, и только руками его хватай, а она с мрачными мыслями… – утешала ее Катерина.

– Ах, кабы скорее все это кончилось! Как кончится благополучно – сейчас молебен пойду служить и фунтовую свечку поставлю.

– Ты бы вот лучше закуску-то из корзинки вынула да по тарелкам разложила, а то так зря слоняешься.

– Не могу я, Катеринушка, делом заниматься, коли у меня сердце не на месте. Ведь вот переодеться надо к приходу гостей-то, а мне и об этом вздумать тошно. В этой ситцевой блузе нельзя мне быть.

– Как возможно! Конечно же, нельзя. Да и голову-то причеши. А то как после обеда спала и взбила себе волосы, так и ходишь косматая.

– Не знаю тоже, во что мне и переодеться, вот в чем моя дума.

– Ну вот… Платьев у бабы всяких не перечесть сколько, а она…

– Не в том дело, Катеринушка. А засад у меня в голове такой, как мне переодеться: по-дамски или по-кухарочьи.

– Само собой, одевайся по-дамски.

– А вдруг муж позарится на хорошее платье и скажет: «Ага! Вот как ты, шкура, живешь! Так ладно же…»

– Ничего он не скажет. Он уже теперь все очень чудесно знает и все понимает, на каком ты положении около Трифона Иваныча живешь; стало быть, нечего тебе и туман на него наводить.

– А может быть, все еще у него мечтания, что я у Трифона Иваныча только в прислужающих?

– Ну вот… Вчера утром, когда я была у него и уговаривала его, он мне прямо сказал: «Будто я не понимаю, какая она ключница! Очень чудесно понимаю».

– Побожись, что он так сказал.

– С места не сойти, сказал. По всей твоей провинности он за тебя так дорого и запросил.

Акулина несколько повеселела.

– Так не надеть ли мне синее шелковое платье с большим турнюром? – спросила она.

– Конечно же, надень.

– А часы, а браслетки? Я и их надену, коли ежели так…

– Надень и часы, и браслетки.

– И уж по-дамски мне сесть и по-дамски с ним разговаривать, когда он придет?

– Конечно же, по-дамски. Что тебе теперь от него таиться!

– А шубу мою лисью можно будет ему показать?

– С какой же стати шубу-то показывать?

– Да так, похвастаться хочется. Показала бы ему сначала шубу, а потом будуар свой показала бы, села бы перед ним по-дамски на свою козявку.

– Козетку, а не козявку, – поправила ее Катерина.

– Ну, все равно. Села бы на козевку по-дамски, завела бы «Корневильские колокола» в органе и курильницу зажгла бы с духами. Пусть он глядит на меня, слушает и нюхает. Ведь уж в последний раз ему придется…

– Ничего этого не надо. Просто оденься по-дамски и держи себя перед ним в аккурате, а пускать его в будуар не надо. Ты даже запри будуар.

– Запереть? Ты думаешь, так лучше?

– Конечно же, лучше.

– Мне, главное, хотелось ему показать, что вот-де из простой бабы какая новомодная дама я стала.

– Стоит перед серым мужиком показывать и похваляться! Ведь уж ты теперь полированная, так что тебе серый мужик!

– И то, не стоит, – согласилась Акулина. – Так я пойду и переоденусь в синее шелковое платье, – прибавила она и отправилась переодеваться.

Через час явился из лавки Трифон Иванович. Он, как говорится, совсем выходился от вчерашнего хмеля, и помятое утром лицо его приняло теперь обычный вид. Трифон Иванович был, однако, нахмурен.

– Бумажник мой вчера никто не ворошил, когда с меня с хмельного сюртук дома снимали и халат на меня надевали? – спросил Акулину.

– Никто. С какой же стати будут ваш бумажник ворошить? – отвечала Акулина. – Да вы свой бумажник никому и не передавали.

– Знаю, что не передавал, но я забыл его вынуть из кармана сюртука и запереть в сундук, и он так в сюртуке до сегодняшнего дня и оставался.

– А разве что случилось? – удивилась Акулина.

– Трех сотенных бумажек в нем недосчитываюсь.

– Да в хмельном-то виде вы не отдали ли кому?

– Ну вот… Настолько-то я помню, что никому не отдавал. Больше пятидесяти-шестидесяти рублей мы вчера не пропили, четвертную бумажку я вчера Даниле в задаток дал и трех сотенных недосчитываюсь. Мелких бумажек я не считаю; может быть, и мелкие поубавил кто-нибудь, но трех сотенных нет.

– Катеринушка с вас вчера сюртук снимала. Катеринушка и в вашу спальню ваш сюртук снесла. Неужто же она?..

– Ничего не знаю, а трех сотенных нет. Слизнули. А кто слизнул – незвестно.

– Сюртук целую ночь лежал в вашей спальне, и я спала всю ночь в вашей спальне.

– Что ты, что ты! На тебя я и не думаю.

– Приказчики вчера бродили но всем комнатам, как мухи, наевшиеся мухомора, когда вы сидели в столовой и потчевали их, может быть, они…

– Ничего не знаю и не ведаю, а трехсот рублей нет.

– Все приказчики в вашу спальную ходили, мальчики тоже ходили, Катеринушка ходила. Только Катеринушка не возьмет.

– А почем ты знаешь?

– Господи боже мой! Пьет, ест от вас, даров разных вы ей надарили.

– Всяко бывает. А то, может быть, Пантелей? – спросил Трифон Иванович.

– Отчего же Пантелей, а не другой какой-нибудь приказчик? – обиделась Акулина.

– Ну, ты молчи. Довольно. Никому не говори про это. Я ведь так только… Что с возу упало, то пропало, а только надо будет теперь присматривать. – Трифон Иванович вздохнул и прибавил: – Вот оно, что пьянство-то значит! Ох, пьянство – большой порок!

В прихожей раздался звонок.