Текст книги "Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны"

XXXIV. Нимфа опять проясняется

Телеграмма от Пантелея, что паспорт Акулины получен, пришла ночью и переполошила весь дом. Кухарка Анисья, заслыша у дверей звонок не в указанное время, долго не решалась отворять двери и все соображала, кто бы это мог звониться в такую пору. «Приказчики, кажись, все дома, – рассуждала она. – Господи Иисусе! Кому теперь звониться?» Звонок повторился. Анисья заглянула в приказчицкую и крикнула:

– Молодцы! Вы слышите? Кто-то звонится. Боюсь и отворять-то… Думаю, уж не воры ли…

– Сморозь еще что-нибудь! Станут тебе воры звониться! Воры украдкой ходят.

– Встаньте кто-нибудь да посветите, а я отопру. А то, ей-ей, боязно.

Дверь была отворена только после третьего звонка, уже самого пронзительного. Звонок этот перебудил всех в доме. В кухню высыпали и Трифон Иванович в накинутом халате, Акулина, укутанная в одеяло поверх белья; из дверей приказчицкой выглядывали заспанные приказчики. Пришлось расписываться в получении телеграммы. Притащили перо и чернила. Когда Трифон Иванович прочел телеграмму, Акулина не вытерпела и с радостным криком: «Голубчик вы мой!» – бросилась к нему на шею. Он смешался и, отталкивая ее от себя, мог только выговорить:

– Что ты, что ты, дура! Опомнись… При приказчиках-то!

Эта сцена, разумеется, вызвала легкий смех у приказчиков. Трифон Иванович хотел их обругать, но до того был сконфужен, что даже и не обругал.

Таким образом о телеграмме узнал весь дом. Разумеется, начались разговоры о телеграмме. Все разгулялись от сна и с трудом могли заснуть. Акулина даже велела Анисье ставить самовар.

– Опомнись ты, полоумная! Ведь еще только четвертый час в начале, – уговаривал ее Трифон Иванович, но она и слушать не хотела.

Ворча и ругаясь, Анисья поставила самовар, и началось на радостях чаепитие. Только часу в шестом утра Акулина угомонилась сама и отпустила на покой Трифона Ивановича.

На другой день во всех соседних квартирах знали о получении телеграммы и содержании ее. Об этом разговаривали даже дворники. Вести проникли и в мелочную лавочку. Кухарки со всей лестницы приходили в кухню Трифона Ивановича, старались увидеть Акулину и поздравляли ее. Прибежала и полковницкая горничная Катерина.

– Слышала! Слышала! Поздравляю, милушка… Ну что, не говорила ли я тебе? Вот моя правда и вышла, – тараторила она. – Какой такой муж на деньги не польстится, помилуйте! Каждого мужа на деньги сманить можно. Очень рада, душечка, очень рада… Ну, вот ты теперь и спокойна, вот теперь у тебя и сердце на настоящем месте.

– На полгода ведь только, подлец, паспорт-то дал, а на год не дал, – возражала Акулина.

– Чихать тебе на все это. На полгода паспорт, да полгода по отсрочке проживешь, коли ежели заартачится. Да не заартачится, деньга-то манка – еще на полгода пришлет. А потом так все и будет в этом направлении…

– Да ведь шутка ли, мать моя, каждый раз такие деньги ему платить! Ведь шестьдесят рублей деньгами взял да одежи рублей на восемьдесят.

– А тебе плевать на это… Не твои ведь деньги-то, а стариковские – чего его жалеть? У него денег-то куры не клюют. Пусть лучше бедный человек от него так ли, эдак ли попользуется. Ведь как ты там хочешь, а муж тебе все-таки муж, и вы с ним перевенчаны. Еще раз поздравляю тебя, душечка. Дай я тебя теперь набело расцелую.

– Наливочки не хочешь ли на радостях? – предложила Акулина.

– Давай, давай… Надо выпить… Без этого нельзя. Хоть и некогда мне долго рассиживаться, но плевать. Просижу у тебя сколько хочешь. Я ведь как узнала насчет теле граммы-то – сейчас бросилась у своей шлюхи со двора проситься. Думаю: просижу я у Акулины Степановны целый денек до вечера. Не пустила. Ну да черт с ней, с ведьмой, я и без спросу.

Появилось угощение. Катерина выпила и растаяла.

– А откажет меня моя полковница, так ведь я и сама мое почтение… – продолжала Катерина. – Невелика находка – ее место за десять-то рублей на своем горячем. Люди вон по пятнадцати рублей получают и горячее отсыпное. Право… А без места буду, так ведь и ты меня покуда до места-то приютишь.

– Да само собой. Плюнь ты на нее, – сказала Акулина.

– Ну, то-то. А мне много ли места-то надо? Комод и сундук в кухню к Анисье поставить надо, а сама я могу у вас и в темненьком коридорчике поместиться. Выпьем, милая, еще по рюмочке. Зуд у меня сегодня какой-то в горле насчет питья! Очень уж я на полковницу озлилась.

– Выпьем, ягодка, выпьем, – отвечала Акулина, наливая рюмки. – С такой радости можно и пьяной напиться. Бог простит. Ты будуар-то у меня видела ли? – спросила она. – Ведь уж теперь его совсем отделали.

– Нет, нет, не видала еще в отделке-то. Видела я тогда, когда мебель тебе принесли.

Приятельницы выпили, и Акулина повела Катерину смотреть будуар.

– Прекрасно, прекрасно. Ну, вот ты теперь совсем дама, – говорила Катерина, осматривая мебель и щупая материю. – Только что же он тебе, старый греховодник, ситцем отделал? Вот когда я жила у Адольфины Карловны, так у той весь шелковый был, и стены обиты шелковой материей.

– Ну вот, захотела! Шелковой-то материи я лучше у него себе на осеннее пальто попрошу. Да платьев мне нужно еще парочку шелковых.

– То, милушка, само собой. То он обязан без всякого прекословия. Ну да и ситцевый пока хорош, а там, как поистреплется, и шелковый у него выпросишь. Ты, ангельчик, когда у него на пальто-то себе материи просить будешь?

– Да рано еще теперь. Весеннее пальто надо на Марию Египетскую шить, – отвечала Акулина.

– А ты раньше проси. Кстати и для меня попросишь на пальтишко. Да и велика надобность тебе просить у него у самого. Приди в лавку и вели отрезать приказчикам на два пальта: одно для себя, другое для меня. А если сам что засупротивничает – невры пусти. Теперь при будуаре-то отлично супротив Трифона Иваныча невры показывать. Ковер есть мягкий, так даже можно прямо на пол… Не разобьешься.

– И то ведь ловко, – сказала Акулина, пробуя ковер ногой. – Сем-ко я попробую.

– Попробуй, душечка, попробуй. Всегда пригодится. Невры – вещь хорошая.

– Ну, отойди в сторонку. Я шлепнусь, а ты посмотришь – ладно ли.

Катерина отошла. Акулина схватилась за сердце и, повалившись на ковер, начала метаться и стонать.

– Зачем же ты стонешь-то? – говорила Катерина. – Ты уж коли упала, то зубы стисни, глаза закрой и лежи без движения, покуда в чувство приводить не начнут. Метаться и стонать надо только тогда, когда около тебя повозятся и в чувство приведут.

– А я всегда так… И уж сколько я разных разностев от Трифона Иваныча таким манером выбрала, так просто ужасти.

– Нет, нет. На будущий раз ты лежи без движения… – советовала Катерина. – Так лучше, деликатнее и жалостнее. А поднимут, положат на диван или на кровать, начнут приводить в чувство – ну и мечись и стони.

– До сегодня-то я, впрочем, на пол-то не падала, а все на диван либо на кровать.

– Ну а теперь падай на пол, коли мягкий ковер есть.

– Беспременно, душечка. Спасибо тебе, что научила, – благодарила Акулина и спросила: – А что, хорошо я упала?

– Ловко… Первый сорт… То есть вот как: от настоящей самой новомодной дамы не отличишь.

– Ты мне еще хотела показать, Катеринушка, как в пинуаре на будуаре-то сидеть, – сказала Акулина.

– Изволь. В лучшем виде научу. Надевай сейчас пеньюар.

Акулина начала одеваться в пеньюар. Катерина стояла около нее и говорила:

– Прежде всего, надо, чтоб у тебя тут в комнате курительница была и дух пущала.

– Какой дух?

– Духи чтоб распространяла. Духов и курительницу мы как пойдем с тобой в Гостиный двор, так купим. Оделась? Ну, садись на диван.

– Села.

– Теперь откинься на спинку, облокотись локотками, а ноги вот сюда на табуретку положи.

– Трудно так-то…

– Ничего, привыкай. И как вытянешься вот так будто невзначай, то чтоб туфлю и чулок было видно.

– Да зачем же это?

– А чтобы мужчину прельстить, коли с ним разговаривать будешь.

– Какого мужчину? Трифона Иваныча?

– Всякого мужчину, которого ты у себя в будуаре принимать будешь.

– Что ты, душечка, да ведь это стыдно.

– Стыд – не дым, глаза не ест, но зато большая пользительность бывает. Да и какой тут стыд – туфлю и чулок показать?

Разговор этот был прерван вбежавшей в будуар Анисьей.

– Катеринушка, голубушка, иди скорей домой. Кухарка за тобой прибежала. Барыня твоя в крик кричит и тебя требует, – говорила она.

Катерина обернулась и отвечала:

– Не пойду я. Так и кухарке скажи. Скажи ей, чтоб она объявила барыне, что, мол, Катерина со двора ушла и раньше как к вечеру не вернется.

– Да что ты, матка, опомнись! Ведь барыня-то…

– Ну, иди, иди, нечего тут… Иди и скажи ей. Ведь я не каторжная… Кажется, могу со двора уйти.

– Да коли сама барыня…

– Иди же, Анисья, коли тебе говорят! – возвысила голос Акулина. – Катеринушка здесь при мне целый день останется.

Анисья развела руками и отправилась в кухню.

XXXV. Нахлебница

Было утро, час одиннадцатый. Трифон Иванович ушел уже в лавку. Акулина без платья, в юбке и в кофте и в байковом платке внакидку сидела в кухне у стола и заказывала стоящей перед ней кухарке Анисье обычный обед.

– Щи общие, приказчикам на второе гречневую кашу, мне клюквенный кисель, а Трифону Иванычу купи карася и изжарь его в сметане, – говорила Акулина. – Очень уж любит карасей-то. Надо его потешить.

Вдруг дверь с лестницы отворилась, и на пороге показалась Катерина. В руках она держала кофейную мельницу, «Божие милосердие» – образ в фольговой ризе – и горшок герани.

– А я, милушка Акулина Степановна, к тебе… – сказала она.

– Милости просим, душечка, милости просим… Я даже очень рада, – отвечала Акулина. – Только куда ж ты это добро-то свое набрала?

– Совсем к тебе. Жить… Переезжаю.

– Как?

– Очень просто. Приюти ты меня, Христа ради, до места.

– А разве от полковницы ты уже отошла?

– Жить невозможно… Ругательски изругала ее на чем свет стоит, плюнула и ушла. Ну ее, идол истуканный! Питер не клином сошелся. Такое-то место всегда найду. Прими-ка, милушка, Анисьюшка, гераньку-то, да поставь ее на окошечко. «Божие милосердьице» можно к Акулине Степановне в комнату, а мельницу я на полку… Там у меня из мелочей-то только кофейник с чашками да две коробки с шляпками остались.

Акулина несколько опешила и глядела на Катерину удивленными глазами.

– Да неужто ты совсем отошла? – спросила она.

– Совсем. Из-за вчерашнего все дело вышло. Пока я у тебя здесь сидела и учила тебя, как дамой быть и как новомодным манером в будуаре сидеть, дома у нас чистое столпотворение вавилонское… Сама в крик кричала, чуть крышу с дома не снесла, горло свое надсаждавши, а прихожу я – она на меня набросилась. И такая-то, и сякая-то я… «Да от тебя, – говорит, – вином пахнет, ты пьяница». Ну, тут уж и я не стерпела… Слово за слово – и пошло у нас… Пьяница! Точно, что я у тебя вчера рюмок пять выпила, но разве можно так говорить! На самое бы себя полюбовалась: по три рюмки мадеры каждый день пьет. Сейчас, милушка, дворники комодец, сундук и кровать принесут. Куда это мне все поставить?

– Да ты уж так-таки совсем ко мне и переезжать хочешь? – еще раз спросила Акулина.

– Совсем. Куда же мне деться? Ты обещала приютить до места – ну и приюти. Не обопью, не объем я тебя, душечка. Много ли мне надо!

Акулина замялась.

– Так-то оно так, Катеринушка, но я, право, не знаю, как мне без Трифона-то Иваныча быть! Не рассердился бы.

– А чихать тебе на его сердце.

– Ну, все-таки как же не спросясь-то? Ты погоди до вечера-то. Он вернется из лавки, так я его и спрошу.

Катерина подбоченилась и закивала головой.

– Это значит, отвиливать начинаешь? Благодарю покорно! Мерси, благодарствую. А еще сама приглашала! – говорила она. – «Коли ежели что, Катеринушка, то прямо ко мне». Ну куда же я теперь денусь? Ведь из-за тебя у меня с хозяйкой все происшествие-то вышло. Ни у кого в гостях была – а у тебя, с тобой возилась, тебя уму-разуму учила.

– Да чего ты расходилась-то? – остановила ее Акулина. – Я ничего. Ты живи, сиди тут, а только погоди вещи-то перевозить, дай прежде Трифона Иваныча спросить. Чудачка, право. Ведь не моя квартира, а евонная.

– Знаю, что его квартира, да как он смеет тебе препятствовать, коли ты захочешь, чтобы я около тебя жила? Не препятствовать он тебе должен, а только приятные улыбки делать, что удалось угодить милушке. Да ты дура. Ты себе цены не знаешь. Ты на него погляди и на себя в зеркало взглянись. Полюбила ты эдакого старика. Ведь он твоего пальца не стоит.

– Ах, все это верно, но боюсь я, что он заругается, – стояла на своем Акулина.

– Заругается? А ты невры свои супротив него пусти – вот он и не будет ругаться. Посмотришь тогда, какой фасон выйдет.

– Так-то оно так, но ты все-таки повремени, душечка Катеринушка, крупные-то вещи перетаскивать хоть до завтра. Сама оставайся, а крупные вещи повремени… А вечером я ему скажу насчет тебя… ну, не будет согласен – тогда я невры пущу.

– Дай хоть комод-то в кухню поставить, вот тут, к сторонке. У меня у комода-то замки плохи, – упрашивала Катерина.

– Ну, комод-то поставь. Комод ничего.

– А сундук свой я к тебе под кровать… Там не видно его будет.

– Ну, и сундук можно… А только кровать-то повремени.

– Ладно. Кровать можно и до завтра, а подушки и тюфяк я возьму и подстелюсь ночью в темненькой за шкафом. Ты скажи уж своему-то, что пока я у вас на квар тире стою, ведь я и по хозяйству подмогу… Ведь я всей душой и к тебе, и к Трифону Иванычу. По всему двору всем только и говорю, что какой солидный и обходительный мужчина, так просто на редкость. Ты со мной-то вместе втрое больше угодить можешь, право слово… Катерина – травленый зверь… Катерину куда ни кинь – она на все годится. Ведь вот у вас на Трифона-то Мученика первого февраля будет сам именинник, и гости будут, так я и послужить могу. Я и как подать на господский фасон знаю, как поделикатнее закуску накрыть – все это могу. Я на местах и за лакея служила. Как стол накрыть, как салфетки сложить – все это знаю. Ведь гостей-то будет звать в свои именины?

– Не знаю, ничего еще не говорил, – отвечала Акулина.

– Да будет, конечно же, будет. А не будет, так родственники и безо зва придут. Вот я ему и верная слуга, за официанта выслужу. Ты ему так и скажи, – говорила Катерина.

– Да скажу, скажу…

– Ну, стало быть, я и останусь. Ты сказывала ли ему, что я тебя обучаю, как дамой быть?

– Сказывала. А только он ругается. Раз даже такие слова: «А я ее за хвост да палкой, чтоб не учила тебя привередничать».

Катерина всплеснула руками.

– Это подругу-то своей любви да такими словами! – воскликнула она. – Ну, душечка, мало ты под него невров пущаешь, а то не посмел бы он тебе про меня такие слова… Надо старика держать покрепче… Ну так что же, оставаться мне?

– Оставайся, оставайся… А все-таки как он придет домой, я ему про тебя скажу и попрошу… Да ты и сама попроси. Он добрый…

– Ведь мне, милая, только на какую-нибудь недельку, только до места. Ты ему так и скажи.

– Да уж ладно, ладно.

– А заартачится – невры…

– Это само собой…

– А уж как, душечка, я на свободе дом вам заведу и тебя самое в настоящие новомодные дамы поставлю, так просто от графской генеральши не отличить тебя будет.

– Ну?! – улыбнулась Акулина. – Уж ты тоже наскажешь.

В это время распахнулась дверь, и дворники начали втаскивать в квартиру Катеринины сундук и комод.

XXXVI. «Невры» – великое дело

Вечером вернулся из лавки Трифон Иванович. Катерина, заслышав его звонок, перебралась из комнат в кухню, опять шепнув Акулине:

– Попроси, милушка, Трифона-то Иваныча за меня и скажи ему, что я уж для вашего дома буду самая верная радельница.

– Да уж ладно, ладно, – отвечала Акулина.

Трифон Иванович вошел в комнаты и первыми его словами был вопрос, обращенный к Акулине:

– А Пантелей еще не приехал?

– Не приехал, не приехал. Уж ежели бы приехал, я сейчас бы его к вам в лавку прислала.

– Странно. Со времени получения телеграммы ведь уж двое суток прошло. Давно бы мог приехать. Уж не вышло ли опять какого междометия?

Акулина схватилась за сердце:

– Голубчик, не пужайте меня. Уж и так я…

– Ну, полно, полно… Я ведь так только… А уж коли прислал депешу, что получил паспорт, то, значит, получил.

Трифон Иванович осмотрелся по сторонам и, видя, что никого в комнате нет, ласково потрепал Акулину но щеке. Осторожность эту он всегда соблюдал, когда оказывал Акулине хоть какую-нибудь ласку, хотя в настоящее время все его отношения к Акулине для всех домашних были ясны как день. Невзирая на это, он все-таки по привычке старался где можно маскировать их.

– Разоблакаться будете, а потом чайку?.. – спросила Акулина Трифона Ивановича, употребляя его обычное выражение «разоблакаться».

– Само собой, в сюртуке тяжко, а надо халат.

– Ну, пойдемте, я вам подам халатик и туфельки. Потом чайком вас попою. С малиновым вареньем будете сегодня пить или с черносмородинным?

– Да выставляй все на стол, а уж там видно будет, – отвечал Трифон Иванович, пристально посмотрел на Акулину и спросил: – Ты чего это сегодня так уж очень ластишься? Верно, опять что-нибудь просить хочешь?

– Ну вот! Неужто я такая корыстная! Я любя… Как же мне вас не любить-то, – сказала Акулина и, помолчав, прибавила: – А то ежели так сказать, то и просьбица маленькая есть.

– Ну, вот видишь… Я уж сейчас заметил, что ты лебезишь. Ну, что такое, какая такая у тебя просьба, говори…

– Насчет Катерины!

– Насчет какой Катерины?

– Подруга моя… Полковницкая горничная. Вот та самая, которая меня обучает, как настоящей дамой быть. Она, Трифон Иванович, теперь без места, так позвольте ей у нас пока до места пожить… Она бы в темненькой комнате и прикурнула на ночь за шкафом…

– Да что у нас, постоялый двор, что ли? – нахмурился Трифон Иванович. – Нет, нет, пускай идет куда знает.

– Голубчик, ангельчик… Ей только на несколько деньков… – упрашивала Акулина. – Только до места. А она нас не обопьет, не объест.

– Не в этом дело, но, помилуй, что ж это такое! Уж и из-за тебя-то повсюду большой разговор идет, а тут натека, вторая баба… Ведь меня тогда султаном турецким, пожалуй, называть будут.

– Голубчик, она не из-за этого. Она пожилая женщина.

– Знаю, видел я ее у тебя, но ведь на чужой-то роток не накинешь платок.

– Ангельчик, да ведь в других домах вон и по пяти прислуг женских держат. Она на манер прислуги…

– И не проси. Она баба-смутьянка. Она и тебя с панталыку собьет.

– Чем же это меня она с панталыку сбить может? Женщина меня обучает, ставит на дамскую ногу, а вы вдруг такие слова!.. Подите вы, коли так… Не хочу вам и чай наливать.

Акулина надула губы.

– Ну, полно, полно… – сказал Трифон Иванович.

– Да что «полно»! Прошу ведь только на два, на три дня.

– Знаю я эти три-то дня. А поселится, так потом ее отсюда и не выкуришь.

– Как же это она может поселиться? Как же она может быть без места? Она только до места у нас поживет. И будет жить не сложа руки, а дело делать. Она все знает, все понимает. Вот в ваши именины будут гости, так она и прислужит, и гостям все подаст, как в генеральских домах. Она по генералам-то сколько служила.

– Не будет у меня в именины гостей, – отвечал Трифон Иванович.

– Как же это так не быть-то? Сестра ваша уж наверное придет, зовите или не зовите, племянники придут, соседи по лавке придут.

Трифон Иванович задумался и почесал затылок. До сих пор эта мысль еще не приходила ему в голову, что в его именины непременно должны прийти в гости его родственники. Он досадливо почесал затылок и сказал:

– А насчет моих именин ежели, то я и тебя-то попросил бы на этот день куда-нибудь уйти.

– То есть как это? – удивилась Акулина.

– Очень просто. В самом деле, может сестра прийти ко мне…

– Не съем я вашу сестру, нос ей не укушу.

– Знаю. Но зачем же тень-то на меня перед ней наводить?

– Опять тень! Господи боже мой! – всплеснула руками Акулина.

– Да конечно же… Ну как она на тебя смотреть будет? Как ты с ней разговаривать будешь?

– Самым обнаковенным манером. Что ж, я такая же дама, как и она. Не осрамлю вас, будьте покойны.

– Да нельзя этого, миленькая.

– Ан можно! – крикнула Акулина, слезливо заморгав глазами.

Трифон Иванович пожал плечами.

– Ну, посуди сама: какой вид, – сказал он.

– Можно, можно! – кричала Акулина.

– Не кричи, успокойся и выслушай. Ну, сестра спросит, кто ты такая… Что я скажу?

– Ключница Акулина Степановна – вот и все…

– Кто же этому поверит?

– Должны поверить… А не поверят, так плевать, и не надо…

– Да невозможно этому быть.

– А я вам говорю, что возможно. Возможно, возможно! Вот увидите, что возможно. Хочу, и будет возможно.

– Нет, не будет.

– Не будет? А-а-а! Ай! Ой! – застонала Акулина, вскочила со стула, побежала к себе в комнату и рухнулась на пол на ковре. – Катерина! Катерина! Катеринушка! Умираю! – кричала она оттуда.

Из кухни вбежала Катерина с ковшом воды и бросилась в комнату Акулины.

– Опять невры? – спрашивал через пять минут Трифон Иванович, заглядывая в комнату.

– Невры, невры, – отвечала Катерина. – Только вы уж не беспокойтесь, Трифон Иваныч, я человек умелый… Знаю, что и как… Слава богу, сколько уж лет около дам-то… Все средства супротив невров знаю… Сейчас я ее успокою и на ноги поставлю. А вы сидите себе там…

На сей раз «невры» Акулины длились недолго. Катерина вышла от Акулины торжествующая и шепнула Трифону Ивановичу:

– Успокоила ее. Теперь идите к ней, но только уж, пожалуйста, не перечьте ей… Завтра поперечите, а сегодня оставьте, нехорошо.

Катерина ночевала в эту ночь в квартире Трифона Ивановича, в темной комнате, там, где раньше себе место наметила.