Текст книги "Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны"

CIV. Трифон Иванович медлит

Трифон Иванович все еще колебался объявить полиции о совершенных у него краже и мошенничестве. Частию он берег запутанную в этом деле Акулину, частию боялся огласки. Он совсем потерял голову и думал только о могущем быть скандале. Он говорил Тычинкину:

– Ведь это ужас что такое будет, ежели объявить. Начнутся толки, разговоры, пересуды. Каждый тебя начнет расспрашивать – как, что. От одних насмешек с ума сойдешь. Станут тебе вслед перешептываться, будут говорить: вот старый дурак! Да и действительно дурак, на самом деле дурак.

Тычинкин осклабил лицо в улыбку и произнес:

– Дурак, совсем дурак. Это и я скажу…

– Знаю, но каково все это слушать-то! И ведь, главное, будут говорить это не с сожалением, а с язвительностью, со злорадством. Скажут: ништо ему, дураку.

– И я скажу: ништо. Так нельзя распускать вожжи.

– Знаю. Но что же поделаешь, коли вверился в бабу. Ведь в первый раз в жизни вверился. Ты меня двадцать лет знаешь. Ведь никогда я таким не был, да и с бабами-то не вожжался. За ее простоту я в нее вверился, за ее искренность, но кто ж ее знал, что она уж совсем такая дура вдоль и поперек!

– Действительно, два дурака сошлись, – опять улыбнулся Тычинкин.

– Хоть ты-то не издевайся, голубчик! – воскликнул Трифон Иванович и спросил: – А уж нельзя как-нибудь Акулину Степановну выгородить?

– На суде, может быть, она и выгородится, на суде, может быть, ее и оправдают, если ты не будешь предъявлять претензии, что она тайно слазила в сундук, а заявишь, что ходить в сундук было ей дозволено.

Трифон Иванович подумал и отвечал:

– На суде… Суд… Господи боже мой! Ведь это скандал, скандал на весь свет. Всю твою домашнюю требуху выворотят, все милости начнут до тонкости разбирать.

– Само собой. Без этого нельзя.

– Да и до суда-то будешь, как на каленых угольях, поджариваться.

– Еще бы. Начнется следствие. Таскать будут к следователю аккуратно.

– Ужас что такое! Кроме того, в газету попадешь. Всю твою жизнь по косточкам разберут.

– Это уж как пить дать. Ведь таких курьезных случаев ждут.

– Так что тут делать? Друг, реши.

Тычинкин, вздохнул и развел руками.

– Решай сам. Тебе с горы виднее, – сказал он.

– Добро-то мое хоть найдется ли? Как ты думаешь? – задавал вопросы Трифон Иванович.

– Кое-что найдется, а чтобы все нашлось – сомнительно. С Катерины, разумеется, деньги можешь получить только тогда, когда она вздумает их отдать Акулине Степановне. Деньги взяты под расписку, черт знает под какую расписку, но все-таки под расписку. Да и расписка-то всего только на три тысячи, а ведь ты говоришь, что у тебя украдено десять тысяч.

– Десять, десять.

– И ничем ты доказать не можешь, потому что у тебя даже номера билетов не записаны.

– Не записаны, не записаны. Глуп был и никогда не записывал. Выигрышные займы записаны, но ведь те у меня не украдены.

– Сама себя раба бьет за то, что худо жнет. И все вы так: упадете, ушибетесь, а потом и жалеете, что соломки не додумались на это место подостлать.

– Ох, кругом я виноват, кругом! – простонал Трифон Иванович и в отчаянии схватился за остатки волос на голове.

– Пей. Это иногда в горестях помогает, – кивнул Тычинкин на графин и налил две рюмки водки.

По совету Тычинкина Трифон Иванович отправился с ним к ворожее; их сопровождала Акулина. Ворожея, разумеется, перепугалась и отозвалась незнанием, ибо она и на самом деле никаких денег на ворожбу от Катерины не получала. Тычинкин строго прикрикнул на нее, грозил законами, которые привез с собой, пугал полицией и обыском, но она божилась и клялась, что знать ничего но знает о таких крупных деньгах. Акулину и сопровождавшую ее женщину видела только один раз.

– Только один раз они у меня и были. Поворожила я им по своему делу, как умею, на гуще кофейной, дала наговоренную щепочку – вот и все, – рассказывала она со слезами, – а больше ничего я не знаю. На том дело и кончилось. Ни наговоренной воды, ни наговоренной соли я никому не давала, – отвечала она на предъявленные ей вопросы Акулиной. – Вот эта бабочка действительно дала мне пять рублей за ворожбу, и я оченно благодарна, – обратилась она к Тычинкину и Трифону Ивановичу, указывая на Акулину, – а больше я ни от кого не получала ни единой копейки. Такие большие деньги брать на ворожбу! Да что я, о двух головах, что ли! И так-то уж полиция ноне призывала меня и приструнивала. «Ты, – говорит, – гадаешь на картах и ворожишь, так чтоб этого, – говорит, – не было». Ведь нынче тоже наше рукомесло-то запрещают, ах как запрещают, – прибавила она.

Трифон Иванович, Тычинкин и Акулина вернулись домой ни с чем.

– Пришла Катеринушка? – спросила Акулина отворившую им двери Анисью.

– Ищи ветра в поле! Придет твоя Катерина, – перебил ее Трифон Иванович.

– Нет, сударыня, теперь уж ваша Катерина не вернется, – прибавил Тычинкин. – Зачем ей вернуться, коли она сумела от вас такой капитал выманить? Она не дура, она женщина умная. Вишь какую механику подстроила и как хорошо след свой замела!

Акулина опять заплакала.

– Господи боже мой! Кто же знал, что она такая подлая женщина! – воскликнула она. – Ведь как в душу-то лезла, как распиналась!

– Такие-то, сударыня, и лезут в душу, такие-то и распинаются.

– Вон отсюда! Не выть! – крикнул на нее Трифон Иванович. Мягкий, сдержанный, теперь он окончательно выходил из себя. – Что тут поделаешь! Ничего не поделаешь? Кругом вода… – обратился он к Тычинкину. – И ведь что горько и обидно: сами деньги отдали, сами дали в руки паспорты и сказали: бегите. Ты знаешь ли, что я даже паспорта этой Катерины в руках не имел, не знаю даже, как она настоящим манером зовется: ни фамилии ее, ни имени… Может быть, она даже и не Катерина. Сама она в дом влезла, паспорт при ней был, и я даже не вздумал спросить его у ней. А все Акулина это, все по ее милости. Вот до чего она меня обуяла, вот до чего я обалдел от нее.

– Ну что же? Зачем ты меня призвал-то? Едем в полицейский участок заявлять о краже и мошенничестве? – спросил Трифона Ивановича Тычинкин.

– Голубчик, погоди… Дай до завтрого подумать, – отвечал тот. – Завтра решим. За твои юридические советы я тебя как следует поблагодарю.

Тычинкин сидел около закуски и наливал себе водки. Подсел к нему и Трифон Иванович.

– Эх! – вздохнул он. – С такого горя и таких, можно сказать, неприятностей только и осталось, что пить, – сказал он и протянул руку к графину с водкой.

К вечеру он был пьян и уж в лавку не ходил.

CV. Обман открылся

Трифон Иванович был пьян и наутро сидел дома. Ему совестно было идти в лавку, совестно встречаться с приказчиками. Он стыдился перед ними своей доверчивости к Пантелею. Он боялся расспросов соседей, боялся их неизбежного подмигивания ему вслед и перешептывания, боялся насмешек. Поутру, восстав от сна, он охмелился, оставил графин с водкой стоять на столе и все подходил к нему и пил. Часу в девятом утра заглянул к нему в комнаты приказчик Михайло Гаврилов и робко спросил:

– Мне поверите ключи и прикажете отворить лавку или сами?..

Трифон Иванович молча подал ему ключи.

– Мне прикажете и за выручкой быть? – задал вопрос Михайло.

– Да, да… Идите, – сказал Трифон Иванович и отвернулся.

Михайло стал спрашивать еще о кой-каких распоряжениях, касающихся лавки, но Трифон Иванович раздраженно крикнул:

– Иди и делай как знаешь! Неужто ты не пригляделся? Неужто ты махонький, не видишь разве, что я нездоров, болен…

К делу своему к лавке на него напала какая-то апатия. Когда лавка приходила ему в голову, он бормотал:

– Пущай… Теперь уж все равно… Плевать…

Часу в двенадцатом дня к нему заехал племянник.

– Здравствуйте, дяденька. Мы слышали с маменькой, что у вас несчастие – новый старший приказчик обворовал вас и удрал неизвестно куда, – начал он.

– А тебе какое дело? Не ходил, не ходил, а теперь вдруг о несчастии прибежал справляться.

– Нет, ведь я к тому, что насчет вашего Пантелея предупреждал вас.

– Опять-таки это дело, до тебя не касающееся. Предупреждал – и отлично, а теперь ступай вон.

Племянник помялся, посмотрел удивленно на дядю и ушел.

Через час зашел лабазник.

– Был в лавке, да вас там нет, так я вот сюда, – сказал он. – Какое, я слышал, у вас неприятное происшествие-то в доме… Ай-ай-ай… Пригрели змею у себя в доме, а она эдакие шутки… – Лабазник покачал головой. – На десять тысяч, говорят, сундук-то пообчистили? – спросил он.

– На сколько бы ни обчистили – я горбом отвечаю, а не кто другой, – мрачно отвечал Трифон Иванович.

– Вы не сердитесь. Ведь я из участия…

Трифон Иванович молчал.

– И ведь что удивительно: с двух сторон… Приказчик по лавке обчистил, а госпожа Катерина – по дому, – продолжал лабазник. – Мне-то ни к чему, а то бы я остановил, когда она прибегала ко мне в лабаз за халтурой по продаже дома. Ведь она дом-то вам продать смаклерила. И ведь как торопила, чтобы я ей халтуру отдал! «Лучше, – говорит, – меньше я возьму, только уж покончимте». И не в догадку мне, с чего это она торопит! А она, извольте видеть, чтобы навострить лыжи. А только и баба же!..

Трифон Иванович не вытерпел и спросил:

– Ты зачем, собственно, пришел-то? Чего тебе надобно? Ежели только жалкие слова говорить, так я этого не желаю, потому мне и без того тошно.

– Нет, я, собственно, насчет дома… Как же теперь? Когда же купчую-то совершать будем?

– А в двухнедельный срок, как в запродажной записи сказано. Не совершу в это время, у тебя задаток останется.

– Так-то оно так, а все-таки… – замялся лабазник, повертелся и сказал: – Ну, прощенья просим. Будем ждать. У нотариуса все готово. Я заходил к нему.

– Прощай. Нездоровится мне что-то.

– С такой передряги долго ли захворать.

По уходе лабазника Трифон Иванович приказал никого более не впускать в квартиру, кроме Тычинкина, а сам подсел к столу, выпил рюмку водки, закрыл лицо руками и заплакал. Расслабленные вином нервы не выдержали. Акулина, бродившая в другой комнате и несколько раз заглядывавшая в столовую, но боявшаяся войти, увидя слезы Трифона Ивановича, на сей раз не утерпела, на цыпочках прокралась к нему, опустилась к его ногам и, тоже плача, уткнулась ему в колени головой. Трифон Иванович не отогнал ее.

– Голубчик мой миленький! – шептала она. – Как мне жалко-то вас! И все я, я, подлая дура, причиной, что вы так убиваетесь. Расказните вы меня, свет мой радостный, хорошенько, бабу анафемскую, так вам все-таки легче будет.

Трифон Иванович молчал.

– Избейте вы меня, как собаку последнюю, за мою глупость проклятую, – продолжала Акулина, целуя у него руки.

– А изобью ежели, так деньги-то принесут мне, что ли? – спросил он наконец и тотчас же прибавил: – Да не то мне горько, Акулина Степановна, что у меня деньги украли, деньги – дело наживное, а то горько, что ты меня, человека, который не мог надышаться на тебя, променяла на какую-то мерзавку. Мои слова на ветер пускала, а ее наущения слушала.

– Обуяла она меня, совсем обуяла! Истерзать меня за нее мало, жилы вытянуть мало. Сейчас вот к вам лабазник насчет дома приходил. Не надо мне никакого дома, не покупайте. Не стою я, псовка, теперь никаких ваших милостей. Эдакий я вам убыток нанесла, и вдруг еще для меня деньги платить!

Трифон Иванович взглянул на Акулину пьяными, помутившимися глазами и отвечал:

– Не для тебя, вовсе не для тебя. Задаток уплачен, и этот дом я должен купить для обеспечения моего будущего ребенка. Поняла? Для ребенка… Ведь он будет плоть и кровь моя.

Выслушав эти слова, Акулина вздрогнула, закрыла лицо руками и громко зарыдала.

– Трифон Иванович мой добрый! Ангельчик мой божий! Простите вы меня, подлячку окаянную, но и здесь я, мерзкая, проклятая баба, по наущению Катерины надула вас, – произнесла она среди рыданий.

– Что? Как? – протянул Трифон Иванович, отодвигаясь от нее.

– Убейте, искалечьте меня, но только простите. Все это нарочно, все это пустое, и все по наущению Катерины. Никакого у меня ребенка нет.

– Так ты не беременна?! – воскликнул Трифон Иванович.

– Нет, нет, голубчик мой сахарный! Все это Катерина… все это ее, мерзавкины, выдумки… Сбила она, спутала меня, совсем спутала…

Трифон Иванович вскочил со стула и, шатаясь, заходил по комнате. Он хотел говорить, но не мог; бросился на Акулину с кулаками, но руки опустились, как плети, ноги подкосились, и, схватясь за стол, он в изнеможении снова опустился на стул. Удар был слишком неожидан. Акулина обхватила своими руками его колена и опять стала причитать.

– Уходи от меня скорей, иди прочь… – прошептал наконец сквозь зубы Трифон Иванович.

– Ангелочик добренький… Голубчик миленький…

Трифон Иванович схватил со стола столовый ножик и так сверкнул глазами, что Акулина невольно попятилась.

– Прочь, прочь!.. – продолжал он шептать с бешенством.

Она бросила на него умоляющий взор, но, видя, что этот взор не сократил его, продолжая рыдать, вышла из комнаты.

CVI. Развязка

Трифон Иванович был глубоко потрясен, узнав от Акулины, что она обманывала его своею беременностью. Удар был слишком жесток. Трифон Иванович так лелеял в себе мысль, что он будет отцом. Он уже мечтал об усыновлении этого ребенка, о том, как он сделает его полным своим наследником, несколько раз останавливался он на той мысли, чтобы начать хлопотать о разводе Акулины с мужем и потом жениться на ней. Его не пугали ни страшные хлопоты, которые сулил по этому делу Тычинкин, ни огромные расходы. «Тогда уж прямо в закон, как следовает, тогда уж не конфузно будет при ней кому угодно в глаза глядеть», – мечтал он часто, засыпая, и вдруг мечты эти разрушены.

По уходе Акулины, придя несколько в себя от гнева и душившей его злобы, он опять заплакал, заплакал тихо, беззвучно, положа руки на стол, а на них голову. В таком положении он пробыл минут десять. Когда слезы прошли, он поднял голову, пригорюнился.

– Вот ждал себе на старости лет утешения, а это утешение-то вот какое! – прошептал он, потрясая головой. – Всю жизнь прожил в строгом характере, без доверия к людям, на закате дней понравилась баба, пригрел ее, вверился в нее, как в самого себя, все помыслы свои перед ней открытыми держал, души в ней не чаял, как свечка перед иконой, так и я к ней любовью горел, души в ней не чаял, а она…

Он махнул рукой, отер на глазах остатки слез и опять взялся за графин с водкой. Было выпито одна за другой несколько рюмок водки. Он пил мрачно, безобразно, ничем не закусывая.

Через полчаса Акулина, заглянув украдкой в комнату, нашла его спящим в кресле. Рука свесилась, голова опустилась, халат был распахнувшись. Не смея его будить, дабы перевести на постель, она ограничилась только тем, что поправила его голову и подложила под нее подушку. Трифон Иванович не проснулся. Сделав все это, она тихонько вышла из столовой.

К вечеру приехал Тычинкин. Акулина со всех ног бросилась к нему в прихожую и заговорила:

– Голубчик, миленький Мардарий Васильич, уговорите Трифона Иваныча, чтобы он на меня не сердился, а я уж вам как раба верная по гроб жизни благодарна буду. Уговорите как-нибудь. Он вас слушает: что вы скажете, то и делает.

– Уговорить! – произнес Тычинкин. – Да разве в таких случаях можно уговаривать? Очень уж у вас, сударыня, вина велика. Нет, милостив еще он к вам. Доведись до меня такой случай, так я бы из вас дров и лучин нащипал.

Акулина отошла от Тычинкина, как облитая холодной водой.

– Да что же… Ведь это не я… Ведь это все злые люди. Они меня научили… – бормотала она. – А я без понятиев, я дура. Вина моя только в том, что я по своей простоте их послушалась.

Трифон Иванович все еще спал в кресле. Тычинкин растолкал его.

– Сидишь дома и мертвую пьешь? – сказал он таращившему перед ним глаза Трифону Ивановичу. – Нехорошо, брат, нехорошо. Из этого проку не выйдет. Встряхнись… Полно… Ведь уж не вконец тебя разорили. Сильно задели истинник, это точно, но ведь кое-что и осталось.

– Обман обиден, обман… Кругом обманут, и от кого же: от человека, в котором я души не чаял, – проговорил, ударив себя в грудь, Трифон Иванович. – Ох, как горько! Да что… ты всего-то и не знаешь! Выпьем…

Шатаясь на ногах, он побрел к столу. Тычинкин схватил его за руку.

– Брось… Довольно пить. Пора на зельтерскую воду переходить, – сказал он. – Садись и слушай. – Он посадил его в кресло и продолжал: – Я приехал за окончательным решением. Ежели уж объявлять в полицию насчет кражи и мошенничества, то надо объявлять.

Трифон Иванович щурился на Тычинкина и молчал.

– Что ж ты молчишь? Решай. Надо к какому-нибудь концу прийти, – понукал его Тычинкин. – Или ты объявишь полиции, или завьешь горе в веревочку, плюнешь на все и примешься за свои дела.

– Скандал будет… Большой скандал… Срамота… Конфуз… – покрутил головой Трифон Иванович.

– Да уж без этого нельзя. Кроме того, и бабе твоей несдобровать.

– Бабе?! – прохрипел Трифон Иванович и сверкнул глазами, сжав кулаки.

– Чего ты? Чего ты?.. – отодвинулся от него Тычинкин.

– Так, ничего…

– Да, брат, подсдобила она тебе. Ну так решай, как нам быть: в полицию или рукой махнуть.

Трифон Иванович подумал и произнес:

– Оставь… Ничего не надо… Брось…

– Как знаешь… Твое дело.

– Брось, брось… Не хочу я скандала, – шептал Трифон Иванович, поднимаясь с кресла и направляясь к столу. – Выпьем, вот что мы сделаем. Теперь уж одно осталось – пить.

– Не стану я пить теперь. Да и тебе не советую. Пренебереги покуда… Нехорошо…

– Нет, я выпью.

– Ну, как знаешь. За ворот держать не стану. Мне пора по делам… Волка ноги кормят. Прощай!

Тычинкин ушел.

Через полчаса Трифон Иванович был опять пьян и опять плакал. Расстроенные вином нервы так и точили из глаз слезы. Акулина несколько раз порывалась входить в комнату, но он сжимал кулаки и гнал ее вон.

– Голубчик, миленький, убейте лучше меня, но простите, – послышались наконец ее слова за дверью, но Трифон Иванович не обращал на них внимания.

Шатаясь и придерживаясь за мебель, он побрел к себе в спальню, остановился перед железным сундуком, вынул из кармана ключ и стал вкладывать его в замочную скважину сундука. В глазах у него рябило, руки дрожали, и он долго не мог отворить сундука, но открыл. Открыв, он стал рыться в нем, отыскивая чего-то. Вынул какую-то бумагу, развернул ее и заглянул.

– Она… – произнес он.

Это была духовная, сделанная тайно от Акулины. В духовной он завещал Акулине десять тысяч рублей. Он попробовал читать ее, но не мог: буквы сливались в линейки и дрожали перед воспаленными глазами.

– Уничтожить… уничтожить… Не стоит она никаких милостей больше, не стоит, – прохрипел он, злобно стиснув зубы, хотел разорвать бумагу, но она выпала у него из рук. Он зашатался, схватился одной рукой за грудь, другой за голову и рухнулся на пол. С ним сделался удар.

Заглянувшая через несколько времени в спальню Акулина нашла Трифона Ивановича уже мертвым.

CVII. Эпилог

Читатели, наверное, интересуются знать о дальнейшей судьбе лиц, окружающих Трифона Ивановича. Автор в кратких словах может удовлетворить их любопытство.

Акулина жива и поныне. После Трифона Ивановича она унаследовала от него в силу духовного завещания десять тысяч рублей. Остальной капитал, впрочем очень незначительный, товар в лавке и дом достались племянникам Трифона Ивановича. Приказчики Алексей Иванов и Михайло Гаврилов сняли у племянников лавку, выдав им векселя и приняв на себя все долги по торговле, и теперь продолжают торговать. Они вставили в дверь и окна лавки зеркальные стекла, что покойному Трифону Ивановичу и во сне не снилось. Вывеска над лавкой гласит: «Торговый дом такого-то и такого-то».

Акулина долго горевала и оплакивала Трифона Ивановича… Горе и слезы ее были не ложны. Ее мучила совесть, что она была причиной смерти своего благодетеля. Заключение в известный срок купчей крепости на дом она по простоте своей просрочила, и задаток по запродажной записи остался у лабазника. Кухарка Анисья тоже жива. Она не покинула Акулину и посейчас живет у ней. По совету ее Акулина сняла квартиру в несколько комнат, сама живет только в двух, а остальные отдает жильцам, но жильцы не платят.

Нет такого горя, которое бы не изглаживалось временем, так было и с Акулиной. Один из ее жильцов, отставной паспортист Иванов, молодой человек с капулем на лбу, нашел уголок в ее сердце и залез туда. Живет он при ней безданно и беспошлинно, утешает ее игрой на гитаре и пением цыганских песен, а когда бывает пьян, что случается частенько, то бьет ее немилосердно. Акулина и сама попивает. Прежние сласти ныне заменило пиво. Она обрюзгла, разбухла, прежней красоты нет и в помине, и зачастую ходит с синяками на лице. Впрочем, зубы ее, которые так нравились Трифону Ивановичу, сияют своей роскошной белизной и поныне. Розовый будуар также цел, но полинял, и материя на диване и на стульях в нескольких местах изодрана каблуками экс-паспортиста. «Невров» у Акулины нет ныне и в помине, хотя иногда она по старой памяти и разыгрывает еще из себя «новомодную даму». От десяти тысяч, унаследованных Акулиной после Трифона Ивановича, осталось только шесть. Полторы тысячи ушли на обмеблировку комнат, отдающих внаймы, полторы тысячи у ней выманил под вексель один из ее жильцов, отставной капитан с необычайно громадными черными усами, и затем неизвестно куда скрылся, тысячу же рублей она прожила на себя, так как сдача комнат барыша не приносит. Также пораспродала она кой-какие свои золотые вещи. Оставшиеся шесть тысяч она носит зашитыми у себя в фланелевой юбке. О муже Акулины нет ни слуху ни духу.

Пантелей и Катерина также живы. Пантелей женился на Катерине и отнял у нее деньги. Они живут на родине Пантелея в Тверской губернии и держат постоялый двор, кабак и мелочную лавочку. Мужики окрестных деревень находятся у Пантелея в лапах. Из него выработался кулак. Недавно он отстроил себе дом и живет «по-купецки». По праздникам в его квартире играет орган «французскую кадриль из русских песен» и увертюру из «Калифа Багдадского». У ворот его дома поставлены два мраморных льва, из коих один лев с отбитой лапой. Этих львов он купил вместе со старой барской усадьбой, находящейся в роскошном липовом саду, от одного вконец разорившегося помещика. В гостиной Пантелея стоит старинная дорогая мебель жакоб из усадьбы, но уже обитая по вкусу Пантелея пестрым ситцем. На стенах висят несколько фамильных портретов помещика. Пантелею портреты полюбились потому, что лица, изображенные на них, в генеральских мундирах Павла, Александра I и николаевских времен. У Пантелея есть и земли до тысячи десятин с лесом и пахотью. Землю эту ему обрабатывают окрестные крестьяне за долг. Пантелей потолстел. У него выросло брюшко, на котором всегда колыхается массивная золотая цепь. Одевается он франтовато, носит ярко начищенные сапоги бутылками и картуз с глянцевым козырьком. Катерина очень постарела. И прежде не отличавшаяся красотой, она как-то высохла, сгорбилась, потемнела в лице. По временам она неумело белится и красит седые волосы. Бойкая прежде, властолюбивая, забиравшая всех в руки, она, выйдя замуж за Пантелея, совсем потеряла свое «я». Перед Пантелеем она трепещет. Он бьет ее и вообще обращается с ней жестоко. На предстоящих земских выборах Пантелей метит попасть в гласные. Недавно он пожертвовал в сельскую церковь колокол и ждет себе медали «за благочестие».

Теперь остается только сказать о Тычинкине.

Тычинкина разбил паралич. Он не владеет правой рукой и ногой, а также и язык у него говорит невнятно. Живет он по-прежнему в своем домишке на Петербургской. Его «беззаконница на каменном фундаменте» при нем и ухаживает за ним. Водку пить ему строжайше запрещено доктором, но он пьет, хоть и далеко не в таком количестве, как прежде. Заслыша пушечный выстрел в Адмиралтействе, он начинает мычать и делать жесты левой рукой. «Беззаконница» его уже знает, что он желает справить адмиральский час, и тотчас же подносит ему рюмку водки.