Текст книги "Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны"

XXXVII. Пантелей приехал

Только на четвертый день после телеграммы приехал Пантелей. Приехал он с утренним поездом. Приказчики ушли в лавку, но Трифон Иванович был еще дома и пил чай, сидя с Акулиной в столовой, как вдруг вбежала Катерина и крикнула:

– Акулина Степановна! Голубушка! Иди скорей в кухню! Пантелей приехал.

Сделался переполох. Акулина и Трифон Иванович выскочили из-за стола и бросились в кухню, а потом в приказчицкую. В приказчицкой стоял Пантелей в полушубке и в валенках и распоясывался. Акулина как увидала, так и кинулась к нему на шею.

– Здравствуй, голубчик, здравствуй! Ну что, привез пас порт? – заговорила она.

– Привез, привез, – отвечал он, поклонился Трифону Ивановичу и сказал: – Хозяину почтение.

– Давай скорей паспорт-то, – приставала к нему Акулина.

– Погоди… Дай развьючиться-то. Паспорт в котомке.

На сцену эту смотрели из дверей кухарка Анисья и Катерина.

– Нельзя было больше чем на полгода паспорт-то у него вытребовать? – спросил Трифон Иванович.

– Нельзя, хозяин. Сейчас все по порядку вашей милости расскажу. Вот только полушубок и валенки сниму. Тоже ведь нравый. Уж я с ним как вожжался – страсть, но ничего не поделаешь.

– Так ты приходи в столовую и приноси паспорт. Там нам и расскажешь. Пойдем, Акулина Степановна. Он придет к нам.

– Дайте мне его порасспросить-то.

– В столовой и расспросишь. Надо же парню дать раздеться.

Трифон Иванович взял Акулину за руку и увел ее.

Через несколько минут Пантелей стоял у дверной притолоки в столовой, кланялся и хриплым голосом говорил Трифону Ивановичу и Акулине:

– Еще раз здравствуйте…

Трифон Иванович посмотрел на него и сказал:

– Вишь, у тебя лик-то. Перекосило даже. Чертей с тебя писать, так и то впору. Да и голос-то.

– Да ведь все Данилу Васильича поил, – отвечал Пантелей. – То есть такого блажного я не видывал.

– Мужа Акулины Степановны поил, а у самого рожу перекосило? Ладно…

– Да уж коли его поил, то нельзя же и самому не пригубить. Хоровод-то ведь надо было водить.

– Это, брат, не отговорка. А ты, я вижу, и сам выпить не дурак. Этого, брат, у нас не полагается. Смотри, чтоб напредки…

– Да полноте вам, Трифон Иваныч, – перебила его Акулина. – Другой бы благодарен был, что человек все исполнил, как следовает, а вы с выговорами… Давай, Пантелеюшка, паспорт-то да рассказывай.

Пантелей полез в карман, вынул оттуда паспорт и, положа его на стол, сказал:

– Извольте получить-с… Счетец расходов к вечеру представлю.

В это время сзади Пантелея скрипнула дверь. Он хотел притворить ее, но там послышались голоса.

– Тише, тише… Чего ты? Пальцы прищемить можешь. Это мы…

За дверями стояли Анисья и Катерина.

– Нечего там подслушивать! – крикнул Трифон Иванович. – Вон оттуда!

– Ну чего вы гоните-то? – остановила Трифона Ивановича Акулина. – Ведь кабы тайны какие были особенные, а то нет у нас никаких тайнов.

– Не люблю я, коли люди во всякое дело нос суют и лопух свой расставляют, – отвечал Трифон Иванович, но смирился и спросил Пантелея: – Чего ты долго не ехал-то? Телеграмму уж сколько дней тому назад прислал, а сам не едешь. Только сомнение наводил.

– Да невозможно выехать было, Трифон Иваныч. Я сразу выехать ладил, вместе с депешой выехать – глядь, и он вместе со мной сбирается ехать.

– Муж? – воскликнула Акулина и даже переменилась в лице.

– Он самый-с. Оделся во все новое, да и говорит: «Деньги, – говорит, – у меня теперь есть… Плевать на место… Сем-ка, – говорит, – я сам с тобой в Питер поеду да на жену посмотрю».

– Господи Иисусе! Никола батюшка!

– Верно-с. «Может, – говорит, – я и в Питере себе место подыщу». Ну, я испугался и опять его поить. Поил, поил его, хороводил, хороводил по всем кабакам и все отговаривал ехать. Наконец напоил в лежку, сдал ребятам на станции, а сам уехал. И ведь какой человек лукавый! Вот хоть бы насчет паспорта… Пьяный говорит одно, тверезый – другое. Пока пьян – согласен выдать паспорт, как хмель вышел – снова не согласен. Сначала ведь согласился за двадцать пять рублей выдать, и по рукам ударили, потом на утро сорок потребовал, а к вечеру выходилси и совсем не хочет, ни за какие деньги не хочет. «Мне, – говорит, – баба самому по хозяйству нужна». Я его давай снова на старые дрожжи накачивать – опять соглашается, но уже за сорок рублей и чтобы спиньжак и брюки… Утром в усадьбе, близ станции, баню топили. Пошел он туда, попарился, выпарил хмель – другие разговоры пошли. Я ему бутылку водки и полдюжины пива и уж сулю шестьдесят рублей, но требую, чтобы паспорт на год. Согласился на год. Чуть хмель вышел – разговаривает уж, чтобы на полгода. Только написал вам я письмо – чуйку требует в придачу. Ужасти, что с ним всяких разговоров было! Страсти, какой невероятный человек! Хмельного его и в волость возил. А в волости заставил меня поить начальство. Утробы все такие, что только подавай. В трактир пришел – баб созвал, чтобы песни пели, и заставляет, чтобы я их угощал. Выставил я и бабам угощение, – рассказывал Пантелей и прибавил: – Много ведь своих кровных я издержал.

Трифон Иванович слушал и покачивал головой.

– Ну и что же? – спрашивала Пантелея Акулина. – Отдумал уж все-таки муж сюда-то ехать?

– Отдумал, отдумал. Отговорил я его. «Чего, – говорю, – тебе к ней ехать? Живет баба и деньги тебе наживает, а ты вдруг поедешь к ней. Ведь хозяева тоже не любят, коли кто по местам живет да с мужем, коли муж шляется. Место у ней хорошее, целым домом, – говорю, – она заправляет, так дай ей хорошенько поопериться. Она и сама оперится, да и тебя оперит. Баба, говорю, денег про себя не прячет, а тебе отдает. Видишь, говорю, сколько тебе за паспорт отвалила. А придет срок, еще отвалит, больше отвалит».

– Ну, он и угомонился? – допытывалась Акулина.

Пантелей замялся.

– Кажись, что угомонился, а впрочем, кто же его ведает. Я его пьяного оставил.

– А насчет меня какой разговор был?

– А насчет тебя такой разговор, что живешь ты так, что воды не замутишь. Это я ему говорил. Артель, говорю, у них большая, работы много, и я всегда около нее. «Коли бы, – говорю, – что было насчет кислого поведения, то я бы сейчас видал. А я, – говорю, – ничего не видал. Хозяин, – говорю, – у ней старичок старенький, богобоязненный, степенный; коли что прочее, то и сам ее до этого не допустит, а сейчас по шее…» Вот что я ему про тебя говорил.

Последние слова Трифон Иванович слушал потупившись.

– Ну ладно, – сказал он Пантелею, смотря куда-то в сторону. – Спасибо тебе. За это я тебя сам не обижу. Вечером посчитаемся, а теперь иди в приказчицкую и отдохни с дороги.

Пантелей поклонился и хотел уходить, но вдруг вспомнил что-то и остановился.

– Ах да… – сказал он. – Кланялся он вам, Акулина Степановна, и просил вас, чтобы вы ему гармонию о двух ладах прислали… Очень просил. Это уж в волости он меня просил, когда паспорт мне отдавал.

– Ладно… Успеется… – отвечала Акулина. – И то уж эво какие деньги мы ему отдали!

– Просил уж он очень. Теперь вот он отверезится, так в тверезости-то его гармонией и утешить, чтобы ему в голову какая-нибудь блажь не лезла, – сказал Пантелей и вышел из столовой.

XXXVIII. Без названия

Вечером в день приезда Пантелей представил Трифону Ивановичу счет расходов по паспорту Акулины. Счет был большой, подробный, как говорится, аптекарский. И чего-чего только в нем не было! Были даже такие расходы: «Баб в сани впрягали, и за оное им дадено 50 копеек».

Трифон Иванович несказанно удивился такому расходу.

– Какие такие бабы? Зачем их впрягали в сани? – спросил он.

Пантелей улыбнулся и отвечал:

– А это уж в хмельном виде… Очень им захотелось… Мужу Акулины Степановны то есть. В волости дело было. Пожелали вдруг в трактире, чтоб на бабах покататься, ну и впрягли в сани. А без этого и паспорта не выдавали. И проехались-то немножко, так, для шутки, а бабам пришлось полтину отдать. Рубль даже требовали, подлые, но я уж выторговал.

– «Солдатке Василисе в Кириллове на платок рубль», – прочел в счете Трифон Иванович и вопросительно взглянул на Пантелея.

– Тоже потребовали, чтобы я дал… Блажь пришла… Это еще когда в волость ехали, так по дороге пиво к ней пить заезжали. Раскричался и приказал ей дать рубль. «Иначе, – говорит, – я и паспорта не выдам», – дал ответ Пантелей.

Далее следовало: водка, водка, селянка, водка, водка и т. д. Трифон Иванович покачал головой и сказал:

– Однако у вас безобразничанья-то ужас что было! Водки одной пропили столько, что роту солдат напоить можно.

– Помилуйте, да ведь немало народа и пило. Кабы он один пил, а то ведь требовал, чтобы и товарищей евонных угощали, – пояснял Пантелей. – Вы вот тут сидите и ничего не знаете, а я вам вот что скажу: кабы я один был, мне и паспорта от него не добыть. А тут вся штука в том, что его товарищи на станции уговаривали. Я их попотчую, а они и начнут его уговаривать насчет паспорта.

Вообще паспорт Акулины, считая тут и дары, посланные Акулинину мужу, а также и проезд Пантелея, обошелся Трифону Ивановичу около трехсот рублей. Он только тяжело отдулся, сосчитав все расходы, и поморщился, но, невзирая на это, все-таки еще выдал Пантелею пять рублей награды и прибавил:

– Старайся и впредь хозяину услужить, а хозяин тебя не обидит.

Вообще после получения Акулиной паспорта жизнь в доме Трифона Ивановича стала входить в свою обычную колею. Акулина успокоилась и опять начала стараться забирать себе как можно больше новых прав в доме, тем более что учительница ее, Катерина, была теперь ежедневно при ней. Она окончательно поселилась в доме Трифона Ивановича. Трифон Иванович сначала сильно косился на Катерину, но она была до того услужлива, до того предупредительна по отношению к нему, что окончательно обезоружила его. За обедом то появлялся какой-то особенный торт, состряпанный Катериной, то на тарелке оказывалась тщательно вымытая и выглаженная салфетка, сложенная таким затейливым конвертом, что Трифон Иванович только удивлялся. Он спрашивал, «кто это смастерил», и Акулина торжественно отвечала ему, что Кате рина. Подала ему Акулина и великолепно выглаженные крахмальные рубашки, выглаженные с таким искусством и тщательностью, что Трифон Иванович никогда таких и не носил.

– Это тоже, поди, она? – спрашивал он Акулину.

– Она, все она… Она ведь великая мастерица. Очень уж ей угодить-то вам хочется. Пущай ее… Она не обопьет, не объест нас.

– Ух, какая вороватая она да хитрая! – качал головой Трифон Иванович. – Когда же она только от нас уберется?

– Да вот когда место найдет. Да что вам-то? Ведь она вам не мешает, а мне все-таки подруга.

И Катерина покуда действительно не мешала. Она как-то всегда умела вовремя исчезать от Акулины, когда Трифон Иванович хотел разговаривать с Акулиной или даже только появлялся. Особенных капризов со стороны Акулины также покуда не было, так что Трифон Иванович не имел случая подозревать Катерину, что она наущала на капризы Акулину.

Между тем приближалось 1 февраля, день именин Трифона Ивановича. Трифон Иванович не на шутку задумывался, как ему быть с гостями и как, в каком свете показать им Акулину. Уйти куда-нибудь в этот день Акулина наотрез отказалась. Хотел он сам уехать куда-нибудь в этот день на богомолье, но решил, что такой отъезд его породит еще большие толки. Приедут сестра, племянники, а его нет. Акулина выскочит их встречать, как выскочила она уже встречать в Рождество явившегося с поздравлением племянника, и все обнаружит. Он пробовал и ее звать с собою на богомолье, но она упрямилась и не ехала.

– Зачем же это? С какой стати? Да и вам самим нечего ехать, – говорила она. – А сестра ваша пускай приходит. Дайте мне ее хоть посмотреть-то.

Трифон Иванович сдавался.

– Только уж ты, бога ради, не выпяливайся хоть в платье-то это самое дамское с турнюрами и разными фигурами, – упрашивал он Акулину.

– Не в сарафане же мне посконном быть при гостях.

– Между посконным сарафаном и шелковым платьем со всеми затеями есть середина. Платьев у тебя всяких много.

– Да уж ладно, ладно, выряжусь так, чтобы быть только чисто одемшись.

– И держи себя на манер настоящей ключницы, на манер прислужающей, а не то чтобы либо…

– Хорошо, хорошо. А только напрасно вы думаете, чтобы вашей сестре ничего не было известно, на каком я у вас положении. Сколько уже раз я вам об этом говорила и опять говорю. Уж ежели до мужа до моего в Тверскую губернию слухи о всем этом дошли, то как же они до вашей сестры-то не дойдут, – доказывала Акулина.

– Верно, но только если можно затуманить дело, то зачем его раззванивать? Держи себя в аккурате, молчи, не подавай виду, а там пущай что хотят думают. Ну, дай мне слово, что ты будешь себя при гостях тихо и скромно на манер прислужающей держать, тогда я никуда не уеду.

Акулина улыбнулась:

– Да уж сказала, что ладно, значит – ладно.

– Нет, ты побожись. Ты меня из-за пустяков заставляла божиться, а теперь ты побожись.

– Ну вот ей богу же.

Думали и гости об именинах Трифона Ивановича. Дня за два до именин к нему забежал в лавку его племянник.

– А мы, дяденька, в Трифонов день вместе с маменькой по заведенному порядку к вам на именины сбираемся, – сказал он.

Трифон Иванович нахмурился, но отвечал:

– Ну что ж, милости просим… Я даже посланца со звом пришлю.

Племянник помолчал, помялся и спросил:

– Акулина Степановна, дяденька, здорова?

– А тебе какое дело? – отчеканил Трифон Иванович, весь вспыхнув.

– Нет, я так, к слову, потому она теперь тоже в некотором роде с нами на родственном положении.

– Не твое это дело, и ты молчи.

– Я к вам, дяденька, с родственным чувством… Ведь вот вам, дяденька, будет неприятно, если маменька оную даму увидит, Акулину Степановну то есть… А я, дяденька, могу так сделать, что маменька к вам и не придет на именины.

– Как же это ты так сделаешь?

– А уж это мое дело… Скандал какой-нибудь сделаю… Раздражу маменьку… Они рассердятся, поджилки у них затрясутся, ослабление почувствуют и не придут.

– Врешь ты все.

– Верьте совести, дяденька. А только я, дяденька, с теми мыслями, чтобы и мне за это халтура была. Дайте двести рубликов…

Трифон Иванович вскочил.

– Пошел вон! – закричал он. – Вот раз избаловал парня и дал ему за это денег по своей глупости, а он опять… Иди, иди, срамник ты эдакий… Нечего тебе тут…

– Зачем же, дяденька, гнать-то меня? Ну, не желаете дать мне халтуру, и не надо, – пятился племянник. – У меня ведь тоже дама на манер вашей Акулины Степановны есть, а торговля наша маленькая, да, кроме того, и маменька сычом над деньгами сидит. Прощайте, дяденька… Так уж я к вам в именины с маменькой, – произнес он, спускаясь из верхней лавки в нижнюю лавку.

Трифон Иванович молчал.

XXXIX. Аркадский пастушок когти показывает

– Опомнись! Никак ты опулоумел? Вот еще тоже… Туда же хватается! Да какую такую ты имеешь собственную праву, чтобы меня в охапку хватать? – сердито крикнула Акулина, выскакивая из коридора в столовую.

В дверях показывалась улыбающаяся голова Пантелея и говорила:

– Встретился и не стерпел… Очень уж вы сахарные, Акулина Степановна.

Акулина понизила тон.

– Сахарная я или несахарная, а ты не смеешь свои руки распространять, – отвечала она. – Вот еще какой выискался!

– Да что ж делать, коли уж красота ваша такая нерукотворенная!

– И это не твое дело.

– Ах, Акулина Степановна, Акулина Степановна! – вздохнул Пантелей.

– Нечего тут, нечего… Скажите на милость, какой… А еще туда же, племянником считается!

– Какой племянник! Седьмая вода на киселе.

– Ты это чего баклушничать-то домой пришел? – спросила Акулина. – Все в лавке, а ты дома.

– Хозяин прислал. Лавочную книгу дома забыли, так чтобы взять…

– Так ты бери книгу и иди обратно.

– Я и шел, да захотелось тетеньку поцеловать на дорожку… Эх, тетенька, тетенька! То есть кабы вы не супротивничали, так одно слово…

Пантелей не договорил и махнул рукой.

– Ты зубы-то не скаль, а иди в лавку.

– И пойду, а только дозвольте, тетенька, один поцелуйчик в уста сахарные. Я честью прошу.

– Ты, верно, хочешь, чтобы я Трифону Ивановичу пожаловалась? Изволь, в лучшем виде… Нажалуюсь, и погонит он тебя по шее.

– Это за то, что я паспорт тебе у мужа выклянчил? Благодарим покорно. Я перед мужем-то елозил, дурака строил, строил, а она накось! Хозяин за всю эту музыку только на пятирублевке отъехал, а вы желаете жалиться. Что ж, жальтесь хозяину… Вы будете жалиться, а мы напишем мужу такое письмо, чтоб понимал как следовает, какие такие поступки у вас с Трифоном Иванычем.

– Да ты белены объелся, что ли, черт ты неумытый?

– Нет, уж это вы оставьте… Умытость-то наша почище Трифона Иваныча будет. Тот старый пес, а мы – слава тебе господи!..

Акулина совсем опешила.

– Извольте видеть, какие штуки! – бормотала она. – Я его на место поставила, одела, обула, а он мужу про мои поступки писать хочет.

– Ну что на место! Какое это место! Ведь одежу-то я заживать должен.

– А ты думал, что тебе подарят ее так задарма.

– Не задарма, а за дело, Акулина Степановна. Кто тебе твою дамскую жизнь спас? Пантелей. Так следовало бы Пантелею и помимо одежи сотенку-другую подарить. Да и вам-то следовало бы поменьше артачиться и супротивничать мне. Зачем? Пантелей тоже может очень и очень пригодиться. Да-с… И еще ежели бы я рылом не вышел, а то, слава тебе господи, за мной в Москве и девки, и бабы гонялись. Не я за ними гонялся, а они за мной гонялись.

– Да уйдешь ты или нет? – топнула на него ногой Акулина.

– Уйду, только ты выслушай и рассуди, коли ты умная баба, – отвечал Пантелей. – Дома никого нет. Анисья в мелочную лавочку убежала, Катерина со двора ушла, так вот ты и выслушай, благо случай хороший подвернулся.

– Нечего мне и слушать, коли ты говоришь несообразное, – отвечала Акулина, не смотря на Пантелея и держась от него подальше.

– Несообразное! Да ведь ты еще, Акулина Степановна, и не выслушала, так как же ты можешь говорить, что несообразное? – сказал Пантелей.

– Да уж я вижу твои улыбки пронзительные. Так о путном не говорят. Эво харя-то какая!

– Харя, говорю, такая, что в Москве купчихи заглядывались, и только не умел я удить настоящим манером, потому в черном теле был и одежи настоящей не было. Сядем-ка, Акулина Степановна, рядком да поговорим ладком.

Пантелей сел на стул и, не спуская глаз с Акулины, похлопал по другому стулу рядом, приглашая ее садиться.

– Ну что ж, я сяду… А только я знаю, что ты насчет глупостев… – отвечала она, садясь поодаль.

– Ты, Акулинушка, поближе.

– И поближе бы села, кабы ты рук не распространял, а то ведь ты безобразничаешь. Да говори оттуда, я слышу.

– Изволь, будь по-твоему, – согласился Пантелей и, подмигнув глазом, произнес: – Я, тетенька, халтуры хочу за свои хлопоты.

– Да ведь ты получил пять рублей от Трифона Иваныча. Да на поездке поди нажил рублей пятьдесят.

– Какая это халтура! Ты, тетенька, сама тщетишься от хозяина, так и других не забывай, особливо тех, которые тебе твою дамскую жизнь сберегли.

– Ну ладно, я скажу Трифону Иванычу, чтобы он тебе за одежу ничего не считал.

– Мало этого, Акулина Степановна.

Пантелей опять подмигнул глазом.

– Так чего же ты хочешь?

– Поставь меня на место старшего приказчика Алексея Иванова, так тогда мне будет хорошо, да и тебе то же самое. И с тобой поделюсь.

– Что ты, что ты! – замахала руками Акулина. – Да нешто это можно?

– Отчего же нельзя? В лучшем виде можно, – отвечал Пантелей. – Что он такое особенное делает? Только около выручки стоит да деньги получает и отдает – вот и все. Мудрость-то тут невелика. А мне это дело самое подходящее. Я пока еще продавать не умею, с дамами обращения у меня тоже нет, а тут стой около выручки да получай деньги.

Деньги-то я считать умею. Так вот ты, Акулина Степановна, и предоставь мне это место.

– Вишь ты, чего захотел! Губа у тебя не дура.

– Человек, тетенька, ищет где лучше, а рыба где глубже. А я бы, Акулина Степановна, тогда и вашей милости преподносил бы что следовает, в лучшем бы виде был благодарен и делился бы по-божески…

– Ну не мерзавец ли ты! – воскликнула Акулина.

– Тетенька, не ругайся! Зачем ругаться? Ругаться не след. Пантелей еще пригодиться может. Брось… Муж-то ведь мне поверил, а не тебе…

– Так что ж, ты на меня ябедничать будешь? Ах ты, подлец, подлец!

– Коли вы за нас – и мы за вас. А ежели мне место Алексея Иванова при выручке да слюбиться тебе со мной душа в душу, то у нас через полгода и сам Трифон-то Иваныч кверху тормашками полетит, а мы останемся при всем капитале. Подумай-ка, Акулина Степановна…

Акулина смотрела куда-то в сторону, то бледнела, то краснела и перебирала руками носовой платок.

– Подумай… – продолжал Пантелей.

– Нечего мне и думать насчет таких пакостев… – отвечала Акулина.

– Все-таки подумай. А я что тебе говорил – знать не знаю, ведать не ведаю, потому никто не слыхал.

Пантелей встал со стула и подошел к Акулине.

– Ну-с, а теперь на прощанье поцеловать-то можно в уста распрекрасные? – спросил он.

– Нет, нет, нет!

Акулина вскочила и перебежала из столовой в другую комнату.

– Ну, ин подумаешь, так потом, пожалуй, будет и можно, – сказал Пантелей.

– Уходи ты, бога ради, скорей! Того и гляди, Анисья из лавочки придет.

– Э-э-эх! – вздохнул опять Пантелей.

– Провалишься ты или не провалишься?

– Ах, Акулина Степановна, Акулина Степановна!

Глаза Пантелея блестели. Он стоял, как-то ухарски подбоченясь. В это время в кухне у дверей раздался стук.

– Анисья идет! – радостно воскликнула Акулина и бросилась отворять дверь.

– Ты Анисье-то ничего не говори, да и Катерине тоже… А сама подумай да погадай! – крикнул ей вслед Пантелей.

В кухне раздался голос Анисьи, явившейся из лавочки с покупками.