Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 4"

Любопытно попутно отметить, как хитро в борьбе за власть манипулировали массами людей некоторые правители, используя всю мощь административного ресурса и умело спекулируя на самых святых ценностях. Так, в 1990 году Ельцин на пике всенародной популярности говорил: «Не могут в политике победить непорядочные люди. В это я верю». Да так искренне говорил, что не поверить ему было невозможно. Люди верили. Однако теперь мы точно знаем, что это были обманные слова: и в 1991-м, уничтожая СССР, и в 1992-м, проводя грабительскую приватизацию, и в 1993-м, расстреливая законно избранный Верховный Совет России, Ельцин не мог не понимать, что совершает преступления против своего народа, но жажда власти не остановила его.

В четырёхмерном мире
Россыпь идей, находок, зарисовок, эссе

Предисловие

Сколько стои́т наш мир, столько философы спорят, что первично: материя или сознание. Но однажды кому-то в голову приходит идея: а что, если первично и то, и другое? И материя, и сознание! А если так, то получается, что всё сущее, то, что мы признаем материальным, обладает сознанием. При таком подходе многое становится на свои места: разумными существами приходится признать не только людей и дельфинов, но и коров и собак, муравьев и пчел. Зачатки сознания обнаруживают все братья наши меньшие, а также – живые биологические клетки. Подобие сознательного поведения, говорят, прослеживается даже у неодушевленных атомов и на субатомном уровне: у электронов, протонов, нейтрино и прочих частиц.

Очевидно, что наш мир разумен. Разумны мы, люди, но мы подозреваем, что есть существа, обладающие разумом, намного превосходящим наш, человеческий. Проявления сознания прослеживаются и в микромире, и в макромире. Возможно, допускаем мы, разумны наша планета Земля, наша Галактика, которую мы видим как Млечный Путь, и вся Вселенная.

И тогда мы позволяем себе предположить, что пространство, в котором мы обитаем, скорее всего – четырёхмерное. И все объекты, пребывающие в нем, измеряются тремя физическими мерами – длины, ширины и высоты, – а также одной нефизической – мерой сознания. И каждому объекту, немыслимо большому или микроскопически малому, живому или неодушевленному, в разумном четырехмерном пространстве присущ свой разумный путь развития. Своя эволюция. Каждый живет своей единственной жизнью, непохожей на жизнь других.

Мы видим, что с человеческими индивидами – всё непросто. Каждый своеобразен и умен по-своему, уникален и неповторим. Каждый интересен и достоин внимания к себе.

Мой литературный герой Павел Крёстный рано стал ощущать свою нестандартность. В детстве даже думал, что он подкидыш: настолько был непохож на своих родителей. Ощутив свою непохожесть, он почувствовал свою единственность и некоторую отделенность от близких людей. Это приучало к самостоятельности в мышлении и поступках, к сознательному проживанию собственной жизни. Ощущение уникальности могло привести к развитию независимой сильной личности, но могло и сыграть злую шутку: довести до непомерной гордыни и изоляции. Моему герою повезло больше, чем многим другим. У него дело не дошло ни до гордыни, ни до изоляции, поскольку в очень молодые годы он стал работать учителем, причем учителем в поселковой школе. Учительство заставило его полностью посвятить себя делу, а собственные интересы подчинить интересам учеников. Учительство, а затем и молодое директорство научили его смотреть на себя со стороны и критично оценивать себя глазами учеников и подчиненных. А когда мой герой ощущал себя востребованным, он готов был служить своему делу изо всех сил.

Учительство требует большой самоотдачи. Может быть, поэтому в лучшие годы я, тоже учитель, литературным трудом почти не занимался. Писал мало, главным образом, о том, как работать с детьми. На остальное не хватало времени.

Но вот закончилось долгая-долгая педагогическая работа. Появилось время, и меня потянуло «к перу» – к художественной прозе. Кое-что удалось сделать. В последние годы издал несколько книжке и понял, что могу. Могу написать нечто такое, что будет интересно другим.

Известная писательница Дина Рубина как-то справедливо заметила, что для творчества нет лучших дрожжей, чем собственная жизнь писателя. К ее словам я бы добавил только следующее: всё так, при условии, что жизнь писателя интересна, что она проходит в большом осмысленном мире, в котором, обитает множество разумных существ. В этом – нашем – мире невозможно жить, не думая, и не печалиться от того, что он далек от совершенства.

Моя личная большая, крученная-верченная жизнь не была, конечно, образцовой и не отличалась праведностью. Были и заблуждения, и неверные решения, дурацкие ляпы и промахи. Победы одерживались редко, но было немало каких-то достижений и кратковременных взлетов. Чаще имели место болезненные падения и горькие поражения. Острых моментов и крутых поворотов при всём том случалось немало. Так что есть о чем думать и писать.

Вот я думаю и пишу.

Правда, мысли и хорошие идеи не всегда приходят в голову по заказу. Когда приходят, тогда и записываю. Не всегда складно. Не всегда одна мысль является продолжением другой. Как в жизни.

В книге, которую Вы читаете, записи были сделаны в разное время. В части первой, которая называется: «В трудах на ниве просвещения» приводятся новеллы и этюды из жизни Павла Крестного и его товарищей, размышления о любопытных учительских находках, относящихся к тем временам, когда они активно работали в школах, техникуме, профессиональном лицее, осваивали педагогику любви, наслаждались своим бытием, рассуждали о судьбах мира и других интересных материях.

В части второй «На дорогах, которые мы выбираем», приводятся эссе и зарисовки из окружающей нас ближней и дальней жизни, попутные мысли и раздумья.

В части третьей «На пенсии» описываются эпизоды пребывания человека на так называемом «заслуженном отдыхе», когда он еще существует в мыслях и воспоминаниях современников, но сам, как активная социальная единица, чаще всего уже не воспринимается. К сожалению!

Часть первая
В трудах на ниве просвещения

Расхожее мнение о том, что дети должны воспитываться только профессиональными педагогами, не только ошибочно, но и вредно, потому что ведет к дезориентации, особенно, молодых мам и пап, создавая ложные представления о ненужности освоения непедагогами основ знаний о воспитании. Понятно, что педагоги, на чьем попечении находится ребенок, – воспитатели в садике или школьные учителя – несут ответственность за воспитанника. Однако на самом деле каждый человек подвергается воздействиям не только воспитателей и учителей, но и многих других субъектов, и эти воздействия, хотим мы того или нет, тоже воспитывают. И поэтому каждый из нас, даже не являясь педагогом, есть субъект влияния и, таким образом, независимо от своей воли, выполняет воспитательские функции.

Следовательно, каждый человек является воспитателем!

А как быть, если многие граждане не учились в пединститутах? Большинство не знает даже азбуки воспитания. Выход есть. Он заключается, прежде всего, в понимании того, что наша жизнь должна строиться на прочной духовной основе. И такой основой является ЛЮБОВЬ: любовь к жене или мужу, к родным и ближним, к себе самому, к братьям нашим меньшим, животным, к природе и, конечно, – к детям.

Дальше всё просто: любви нужно учиться. И педагогам, и всем остальным гражданам. Учиться постоянно. Всю жизнь.

Если не хотите учиться – отойдите в сторону. Молчите! Замрите! Не мешайте!

Но если Бог дал вам искру любви – а Он дает её каждому, – и вам удалось из этой искры возжечь пламя – всё вам по плечу. Любящее сердце найдет выход из любого затруднения. Не обязательно знать назубок принципы научной дидактики. Любовь к ребенку в нужное время подскажет, что делать. Необходимо только однажды понять, что все мы живем в мире, в котором главным законом является закон первичности любви, согласно которому любовь есть первичная основа всякого бытия.

Стремление любить должно предшествовать любым действиям матери, отца, учителя, любого человека и предопределять их отношение к ребенку. Можно сколько угодно обучаться премудростям педагогики, однако, не испытывая любви к детям, нельзя заниматься воспитанием. Человеку же любящему (Нomo amans) подвластно всё, потому что любовь к людям, к делу, к миру обостряет его чувствительность, открывает его внутреннее зрение и скрытые способности.

По этим и многим другим причинам родителям и нам, профессиональным педагогам, нужно приложить много усилий для того, чтобы увеличить в нашем мире количество энергии любви. Нам самим надо осваивать искусство любви и учить наших воспитанников этому искусству. Все это возможно при условии принятия в качестве основы деятельности педагогики любви.

Оказавшись в роли учителя или воспитателя, каждый вольно или невольно начинает ощущать свою персональную ответственность за своих воспитанников.

Процесс воспитания детей в современных, даже не очень продвинутых, учебных учреждениях способствует как никакая другая деятельность духовному развитию самих учителей. Уча других – учителя учатся сами и развиваются.

Есть, правда, одно условие, несоблюдение которого может и не привести к развитию, – способность учителя размышлять о делах и судьбах своих учеников и о собственных поступках и делах. Если же способность к размышлению и критическому анализу у педагога не развивается, если он плывет в суете повседневности, если он постоянно пребывает в плену отрицательных эмоций – ничего хорошего не произойдет.

Я впервые осознал это, начав работать учителем в восьмилетке поселка Брусничный. Позднее, работая в городских школах, техникуме, профтехучилище, продолжал постигать тайны педагогики любви. Но начальный курс был пройден в Брусничном.

А вы, папы и мамы, разве не заметили, как сильно вы сами изменились после того, как родили и начали воспитывать своего ребенка?

Приангарье

Однажды судьба забросила меня в таежный ангарский поселок лесорубов Брусничный. Был я направлен учителем истории и географии в восьмилетнюю школу, – так было написано в приказе Братского гороно о моем назначении. Однако директор восьмилетки Валентина Ивановна Широких, узнав, что я заочно окончил три курса московского вуза – в старые времена такое образование приравнивалось к учительскому институту, – попросила меня временно (в связи с отсутствием специалистов) взять еще нагрузку по немецкому языку, ботанике, зоологии, потом еще по черчению и рисованию, а через месяц, видя, что я, как владимирский тяжеловоз, лямку тяну, не сопротивляясь, предложила еще вести физкультуру и пение. Кадров, как всегда, не хватало. Новые специалисты до конца учебного года так и не прибыли, поэтому все пришлось вести мне. С декабря еще добавилось классное руководство, так что уклад жизни у меня установился весьма и весьма строгий: каждый день с ранья до ночи – в школе, после школы в течение полутора часов домашний отдых и с 20 до 2–3 часов ночи – подготовка к урокам. Коллеги помогали мне методическими пособиями, советами, иногда подкармливали, потому что, случалось, я не успевал или забывал пообедать. В коллективе было два десятка педагогов-женщин и один мужчина, учитель труда Александр Георгиевич Михеев, бывший фронтовик, инвалид. Все люди простые, очень отзывчивые, добрые – настоящие сельские интеллигенты. С первых же дней меня окружили таким уважением, каким до этого я никогда в жизни не пользовался. «Павел Васильевич прибыл к нам из Москвы!» – то и дело к месту и не к месту, говорили обо мне мои новые товарищи, ученики, а потом и односельчане, подчеркивая при этом мой ранг и высочайшую миссию. Я был тогда молодым, совсем зеленым – мне было 20 лет, – и еще не вполне понимал, что меня ожидает.

При жестком рабочем распорядке долгое время не мог позволить себе даже прогулку в лес. Позднее, конечно, я близко познакомился с окружающим миром, в котором так неожиданно оказался, и был очарован его первозданным естеством, еще не испорченным человеком. Таежный лес за околицей был сказочно красив и богат разнообразием прозрачных янтарно-зеленых сосновых боров, сумрачных чащоб ельников – царства леших и кикимор, величавых кедров с гирьками шишек на пушистых вершинах, перелесков плакучих берез, дрожащих осин и лиственниц с мягкими и кислыми на вкус иголками, зарослей дикой малины и пахучих кустов черной смородины, ягодных брусничных полян, кочкарников, сплошь усыпанных клюквой, говорливых ручьев, струящиеся в высокой осоке. Лес был тих, молчалив, лишь изредка слышалось дробное постукивание дятла, щебетание, чирикание и клекот птиц; таежное зверье было где-то далеко. Ангара – живое фантастическое существо невиданной могучести – необузданно рвалась куда-то своими тугими ледяными струями. Ее воды по нескольким протокам обтекали множество диких островов, поросших черными столетними елями.

Имея репутацию специалиста из столицы, я – увы! – не обладал ни достаточно приличными манерами, ни подобающей речью, ни взрослой солидностью. Не обладал, к сожалению, и тем Богом даваемым качеством, которое называется педагогическим чутьём. У меня был только голый авторитет учительской должности, благосклонно поддерживаемый коллегами, и малая толика здравого смысла человека, немного потрепанного жизнью и предрасположенного к рефлексии. Спасала склонность к самоанализу, которая временами опрокидывала меня на лопатки и понуждала критично пересматривать собственное поведение и давать самому себе нелицеприятные оценки.

Не обладал я и достаточной воспитанностью и умением сдерживаться. Иногда хотелось дать волю плебейским страстям. Например, сильно наорать на дикую орду, в которую превращался какой-нибудь класс в редкие моменты коллективного сумасшествия, когда кто-то по-звериному ревел, кто-то визжал, какие-то питекантропы бегали по партам, остальные хохотали как полоумные или лупили друг друга. Я начинал орать и, обладая громким голосом, без труда перекрывал рёв и все крики и быстро добивался успеха: орда поначалу цепенела, потом в течение нескольких секунд боязливо возвращалась в рабочее состояние. Дети смотрели на меня с некоторым недоумением, но слушались.

Так поступал я, но однажды увидел, как действовала в подобной ситуации добрейшая Лина Константиновна, учительница математики и физики, между прочим, очень больной человек. После перемены, не обращая внимания на звонок, седьмой класс, который считался трудным, продолжал шуметь и бузить. Старая учительница, с трудом передвигающаяся на больных ногах, взошла на порог класса и встала в дверях, молча созерцая происходящий бедлам. Так, молча, она стояла с полминуты, а когда безумство учеников приблизилось к нулевой отметке, прошла к учительскому столу и спокойно сказала:

– Ну, что ж, бывает … Здравствуйте, мои родные! Сегодня я не могу сказать вам, как всегда – мои любимые, – потому что вы какие-то необычные. Немного дикие. Но вы всегда были и остаетесь моими родными, самыми близкими мне людьми. Садитесь. Начинаем наш урок …

Попробуй после этого – забалуй. Лина Константиновна пользовалась в поселке высочайшим авторитетом. У неё не было семьи, она жила одиноко. Её роднёй была школа с путёвыми и непутёвыми учениками. Ради них она жила. Большая часть жителей поселка были её воспитанниками, и они платили ей любовью и уважением.

Самыми уважаемыми в школе были учителя начальных классов. Считалось, что основу основ грамотности учеников закладывают именно они. Каждая из учительниц раз в четыре года принимала первоклассников, доводила их до окончания четвертого класса и передавала предметникам. На протяжении первых четырех лет дети выучивались не только читать, писать, считать, петь, рисовать, но получали и самые первые, самые важные навыки гражданственности, социальной активности и социалистического общежития. Почти каждый день во время одной из перемен в вестибюле школы они водили хороводы, играли, пели песни под предводительством своих учительниц. В первом и втором классах малыши становились октябрятами, в третьем классе их принимали в пионеры. Это было большое и чрезвычайно важное воспитательное дело. И учительницы вместе с детьми выучивали правила октябрят, законы юных пионеров, проводили сборы и слеты, учили детей, как надо жить по советским законам. При всем том еще – кипы ученических тетрадей, которые проверялись каждый день. Нагрузка колоссальная, а зарплата – 38 рублей 50 копеек, чуть больше, чем у уборщицы или сторожа! Так было.

С первым классом работала молодая, но достаточно опытная Анна Николаевна. Она обладала удивительно устойчивым оптимизмом, который не зависел ни от плохой погод, ни от шалостей детей, ни от плаксивости некоторых коллег в горькую годину. Анна Николаевна раза два-три за день заходила в учительскую и с веселой шуткой, но без сарказма, говорила о своих учениках.

Она рассказывала, что в её классе учатся двое детей, которые дружат с детского садика: Маша Распутина и Марат Халиуллин. И вот, почти каждый день аккуратная Маша на втором или третьем уроке тянет ручку и говорит: «Хочу на двор». (У нас нужники были во дворе.) Как только её отпускают, поднимает руку Марат: «Хасю тувалет». Марат татарин и плохо выговаривает некоторые слова, пояснила учительница. «И вот я стала задумываться, педагогично ли я поступаю?»

Этот Марат был просто героем эпоса первого класса. «Чудо из чудес мой Марат, – говорила Анна Николаевна. – Не хочет произносить звуки правильно. Я говорю: «Смотри, Марат, это цифра три, это цифра четыре». Марат смотрит внимательно и говорит: «Сифра тыри, сифра ситыри». Надо бы логопеда, да где его взять».

Но вот перед Новым годом Анна Николаевна проводит праздник прощания с букварем. Такова традиция. И все учителя идут на этот праздник, где, как на экзамене, первоклассники должны показать технику чтения и произношения. Свои умения должен показать каждый ребенок. Каково же было удивление, когда маленький мальчик, от горшка три вершка, Марат, известный в школе как «сифра ситыри», на чистом русском языке громко продекламировал:

 
Мороз-воевода дозором
Обходит владенья свои …
 

Потом ясно и внятно без запинки, нарочито чётко артикулируя каждый звук, прочитал доставшийся ему текст.

Учительница улыбается и молчит. Её дети сдали первый в своей жизни экзамен.

* * *

В декабре одна из моих коллег уходила в декрет и меня попросили принять от нее классное руководство в пятом классе. Я, не думая, согласился, полагая, что уж 10 рублей, которые по тарифу платят за эту работу, я как-нибудь оправдаю. Конечно, я ошибался, наивно полагая, что между педагогическим трудом и его оплатой существует прямая зависимость. На проведение классных часов и писанину (проверку дневников, заполнение ведомостей успеваемости и тому подобное) уходило от 15 до 20 часов в месяц, однако что касалось так называемой индивидуальной работы с учащимися или внеклассных мероприятий, то это работа не укладывалась ни в какие временные рамки. Всё это выяснилось позднее, а пока, подведя итоги первого полугодия, я вдруг увидел, что положение с учебой у моих «пятышей» хуже некуда: неуспевающих было полкласса. Я крепко задумался. Что-то надо было предпринимать.

В первый же день третьей четверти я оставил весь класс после уроков и сказал примерно следующее: кто получит «двойку» по какому-либо предмету, без всяких разговоров остается после уроков и под моим наблюдением выполняет домашнее задание по этому предмету к следующему разу. Консультировать двоечников буду я сам, мне же они будут показывать свои выполненные работы. Таким способом я предполагал работать на упреждение: ученик, получивший сегодня, например, «двойку» по математике, выучивал материал и решал задачки и примеры к следующему уроку, то есть он шел на следующее занятие, более или менее уверенный, что готов к нему.

Мои намерения выглядели вроде бы убедительно, однако их выполнение оказалось не простым.

На следующий день «двойки» получили полкласса и были оставлены после уроков. Как было условлено, дети приступили к самостоятельному решению задач, примеров и упражнений. После выполнения каждый показывал мне свою письменную работу. Если что-то не получалось, я помогал. Затем они прочитывали и выучивали заданные параграфы устных заданий и сдавали мне своеобразный зачет. Домой к себе я попал в тот день только к 22 часам вечера. Однако не в этом была печаль.

Обнаружилось несколько побочных явлений. Первое: дети трудно переносят недоедание, а длительное сидение в школе после занятий требовало своевременного подкрепления сил. Поэтому в один из вечеров я собрал родителей и предупредил, что мною вводится особый режим занятий. Объяснил, в чем его суть, и попросил, чтобы все ученики, брали с собой столько продуктов, чтобы хватило на два перекуса: утренний, примерно в 9.30, поскольку большинство полусонных детей убегало в школу, не завтракая, и обеденный, после окончания всех уроков.

Второе явление было посложнее. Если после пяти или шести урочных занятий детей снова сажать в виде наказания за парты и делать это каждый день, то можно через недолгое время целенаправленно отбить у них не только внутренние органы, но и само желание учиться, и привить стойкую ненависть к школе. Поэтому сразу после занятий мои дети шли в спортзал – я ведь был ещё и учителем физкультуры, – и часок-другой мы вместе развлекались, бегали с мячом, играли в подвижные игры. Потом обедали и только после этого приступали к дополнительным занятиям.

И тогда непроизвольно проявлялось еще одно явление: мелкие хитрости учеников, желание подхалтурить, «сдуть» решение задачи, а не решать самому, желание подурачиться. Но я был непреклонен: списывать не позволял, неуверенные ответы не засчитывал, а для того, чтобы не было никаких поползновений к нарушениям, вынужден был некоторое время неотлучно сам находиться с детьми. Потом было придумано несколько хитрых ходов. Я выделил нескольких мальчишек и девчонок, которые выполняли домашние задания быстрее других, и доверил им роль моих помощников. Они заменяли меня, консультировали тех, кто слабее. Впоследствии я заметил, что консультанты стали выделять себя в особую касту и очень гордились своими ролями.

Конечно, всё, мною придуманное, была принудиловка, и я очень боялся перегнуть палку, но в тех условиях у меня не было других инструментов воздействия.

Иногда занятия затягивались надолго. Не раз поздними вечерами прибегали перепуганные мамы и под дверями класса ждали своё чадо. Я не просто добивался, чтобы ребята не списывали друг у друга, мне хотелось, чтобы они понимали учебный материал и развивали логическое мышление, особенно при решении задач по математике.

Результаты не сразу, но все же сказались. Постепенно все мои «пятыши» стали успевающими. Возможно, некоторым просто надоело после занятий болтаться в школе: всё же какими сладкими делами и играми я бы ни украшал послеурочные бдения – это была каторга для детей. Всё время находиться под строгим оком учителя и не побегать вволю куда тебе вздумается и с кем тебе хочется – чего ж тут хорошего? Кроме того, дети понимали, что их молодой классный руководитель – тоже не двужильный; иногда мои консультанты выговаривали наиболее заядлым двоечникам Олегу Димитриеву, Юле Хромовских и Вале Московских:

– Хватит баловаться, давай решим с тобой задачку и отпустим Павла Васильевича домой. Видишь, как он с нами умаялся.

* * *

Жизнь в Брусничном шла своим чередом. По-прежнему мы с моими «пятышами» время от времени устраивали «класс продленного дня», но дети понимали, что дополнительные занятия – дело временное, и нужны они нам больше как мера для подбадривания тех, кто терял уверенность в своих силах. Оставление после уроков постепенно утрачивало своё карательное назначение.

Хотелось разнообразия, движения. Ребята всё чаще говорили: «Давайте сходим в лес, пока мошка не начала летать».

В одну из апрельских суббот, после уроков, всем классом мы пошли на берег Ангары, которая, как спящая красавица, лежала под нагромождением полутораметровых торосов, притворившись тихой и безобидной. Вокруг простиралось необычайное спокойствие и ледяное безмолвие. Однако настойчивое солнце делало свое дело: лёд подтаивал, и местами забереги были уже непроходимыми.

Мы развели костер, сварили ведро каши с тушёнкой, ведро чая. И закатили знатный пир. Дети были невероятно довольны и потом еще долго говорили: «Помните, какую вкусную кашу с дымком мы ели на Ангаре?»

Ангара оказалась совсем не такой безобидной, как представлялась. Однажды ночью я проснулся от страшного гула, очень похожего на орудийный. Сильно дрожала, как перед стихийным бедствием, земля. Не раздумывая, наскоро одевшись, я бросился на улицу, где уже стояло несколько встревоженных односельчан. Вдребезги пьяный Толик, мой сосед по общежитию, вытаращив безумные глаза, бормотал, держась за забор:

– Это что – атомная война?

Ему никто не отвечал. Гул снова повторился.

Было страшновато.

Опять задрожала и, кажется, зашевелилась под ногами земля.

Похоже на землетрясение.

Люди стояли испуганные, не понимая, что происходит и что надо делать.

– Ангара, – вдруг сказал один из соседей, старый «бурундук». – Это Ангара. Пошла матушка. Лёд, значить, тронулся.

Старик неторопливо перекрестился и пошел домой.

Всё встало на места. Война пока отменялась …

Почему-то на Ангаре ледоход проходил по ночам. За одну ночь река, обладавшая невероятной силищей и быстрым течением, полностью освобождалась ото льда.