Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 4"

Старый товарищ

Рассказ

Нилова Пустынь – место тихое. В узкой долине вдоль берегов веселой горной речки Ихэ-Угчунь лепятся несколько скромных коробок частных пансионатов, в каждом из которых на полном содержании проживают по несколько десятков отдыхающих. Лечатся водой теплых радоновых источников в ванном корпусе, оборудование которого находится в ведении местных бизнесменов. Всё ветхое, но пока работает.

Дальше за Ниловой Пустынью дорога подходит к отрогам Восточного Саяна, а одна из троп ведет к горе Шумак, которая среди местных почитается как священная.

Попадая в этот край, оказываешься во власти пасторального журчания чистых вод, неторопливого уклада жизни местного населения и величавого спокойствия ближних гор, покрытых у подошвы густыми лесами и сверкающих в мрачноватой заоблачной выси снежными шапками. Всё располагает к здоровому безделью, в том числе – отсутствие развлечений типа танцевальных площадок, ресторанов, игорных заведений. Привлекает и невысокая стоимость пансиона.

Словом – уютное место, избавляющее от привычной суеты и располагающее к созерцанию сияющих над долиной звезд.

Мне доводилось и раньше здесь отдыхать, и всё было хорошо.

Но в этот приезд что-то не заладилось.

Стояли жаркие дни середины июля. Жару я переносил плохо. Начинали болеть ноги, в груди время от времени возникала тяжесть.

Какой-то непорядок, догадывался я, надеясь, что на курорте всё поправится.

Однако в первый же день по приезду в Ниловку стало ещё хуже. Так плохо, что я подумывал о немедленном возвращении домой. Необычно высоким в течение многих часов было артериальное давление, под ложечкой тупо и постоянно что-то ныло – поджелудочная железа.

Когда немного полегчало, я пошел к врачу на первичный прием.

Врач, молодой франтоватый парень-бурят, послушав мое сердце, спросил, была ли у меня раньше аритмия. Я не знал, но стал уверять, что нет, не была.

– В первые дни сбой возможен, – заметил врач. – Идет адаптация к местным условиям.

На следующее утро я выпил таблеток и пошел на ванны. Как ни странно, после водной процедуры вроде бы стало легче. Ничего, всё наладится, подумал я, и решил остаться здесь на весь положенный срок, то есть на две недели.

Но шли дни, и ничего не налаживалось. В чем дело? – с досадой думал я, безуспешно стараясь уснуть. Почему мой организм ведет себя так плохо? Я ведь всего-навсего хотел отдохнуть, полечить ноги. А подвело сердце, с которым до этого были проблемы, но не до такой же степени! Ведь не было никаких стрессов, всё было ровно, спокойно. И вдруг – эти необъяснимые скачки давления, головокружение, слабость.

И смертная тоска – как будто помирать этой ночью.

Что случилось?

Зачем я приехал сюда, в эту глушь, где меня никто не знает и я никому не нужен? – ругал я себя.

Не хотелось признаваться, что не только здесь, но и дома, в родном городе, я тоже никому не нужен. Ощущение ненужности, невостребованности – вот причина моего нездоровья. Должно быть, именно это – главное.

Когда всё это началось?

Увы, не вчера.

Тяжелые события происходили в течение нескольких последних лет.

Сначала после пятнадцатилетнего лечения диабета, многократных операций с ампутациями, переживания несбывшихся ожиданий, отчаяния, долгих и ужасных мучений, вконец обессиливших больную и оставивших нас, родных, без каких-либо надежд, – ушла из жизни Люба. Жена.

Моя половина. Моя опора. Моя Люба. Любаня.

Это было пять лет назад.

Я продолжал трудиться в должности директора техникума, надеясь, что на людях будет легче. Но через год вдруг оказался без работы. Без дела, которому прослужил полвека. Это было полной неожиданностью.

Несмотря на то, что окружающий привычный мир рушился на глазах, разваливалась страна, банкротились тысячи предприятий, мы, небольшое учебное учреждение, не только сохраняли работоспособность, но и успешно, даже с каким-то вызовом, работали в новом для нас, экспериментальном, направлении под названием «педагогика любви». Я продолжал привычно сражаться за статус и аккредитацию своего заведения. Надеялся, что через пару лет положение стабилизируется, и никакие реорганизации нам не будут страшны.

Я даже не успел подготовить себе преемника, и вскоре после того, как «меня ушли» на пенсию, на моё место был назначен человек из администрации города. Первое, что сделал новый директор, отменил мой приказ о проведении эксперимента и уволил зама, который вместе со мной тянул эту работу.

Начатые мною дела начали глохнуть, и надежды на то, что что-то изменится к лучшему, постепенно рассеялись.

Так я остался один. Сам с собой …

Сыновья из Москвы, дочь из Канска, обеспокоенные, часто звонили. Волновались. Успокаивали.

Как у всех пенсионеров, поначалу, пока не навалились болезни, у меня образовалась уйма времени, которое девать было некуда.

Я переключился на занятия рисунком, живописью. Стал выезжать на пленеры. Это отвлекало, временами радовало. Но когда возвращался в пустую квартиру, со стен которой на меня молчаливо смотрели фотографии родных и товарищей, одолевало одиночество. Всё не то, не то, говорил я себе. А что – то?

Я не знал.

Ноги стали плохо ходить. А тут еще и сердце …

Последние месяцы стали назойливо сниться тягучие сны с длинной, не ведущей к цели, дорогой. Я долго шел по бездорожью, по вязкой грязи, спешил и всегда опаздывал то на самолет, то на автобус. Цель была – я помнил – добраться до дома. Я шел, ехал в каких-то странных экипажах. Иногда взмахивал руками, чуть напрягался и перелетал небольшие пространства. Я летал. Люди, которые видели, как я лечу на небольшой высоте, молча отворачивались. Их, вероятно, мало это удивляло и вовсе не интересовали мои летательные возможности. А я до дома так и не добирался …

К чему всё это, было непонятно.

Снова пошел к врачу. Он послушал сердце, измерил давление. Удивился. Водные процедуры были немедленно отменены, и мне стали делать какие-то уколы. Но ничего не помогало.

Так в безысходности прошло два дня.

Потом еще день.

Наступило воскресенье. Стояла прекрасная погода. Чистое небо и свежайший воздух после проливного дождя. Однако весь день мне было плохо – опять давление. И подташнивало. Какое-то загрудинное беспокойство, но не жжение. Я терпел до ужина. Потом пошел к администратору. Она послала машину за местным фельдшером.

Скорая помощь сюда, оказывается, не приезжает. Это неприятно удивило.

Фельдшер, пожилая бурятка, измерила у меня давление. Оказалось 180/90. Что за чертовщина! И это после приема пяти таблеток капотена и двух – нитроглицерина! Фельдшер, кроме аритмии, нашла у меня стенокардию.

– У вас предкризисное состояние, – объявила она.

Вколола два укола и велела ехать домой. Лечиться дома.

Ну, и ладно, подумал я. Поеду. А то, не дай Бог, пришлось бы на чужбине помирать.

Было такое опасение. Каково бы пришлось моим детям искать меня в этой глуши?!

Надо было как-то добираться домой.

Как? До Иркутска, положим, я дотяну, а дальше? До дома ехать на автобусе еще 11 часов, поездом дольше, – выдержу ли? Я чувствовал, что если на полпути не смогу отдохнуть, то домой рискую не попасть. Что делать?

И тогда я вспомнил о старом товарище Виталии Семеновиче Пивоварове, который жил в Иркутске.

Мы давно не виделись. Обращаться к Пивоварову после нескольких лет молчания казалось неудобным. Но выхода не было.

Поборов колебания, я нашел номер его телефона в записной книжке и позвонил. Ответила дочь Алина, которая, к счастью, сразу узнала меня и побежала за отцом. Он был где-то рядом.

– Ало-ало, – услышал я в трубке знакомый тенорок Пивоварова. – Это ты, Павел Васильевич?

– Да, Семеныч, это я.

– Ты откуда звонишь?

– Из Ниловки. – Я коротко объяснил, что пробовал принимать ванны, но из-за нездоровья вынужден досрочно выехать. Хотел бы по дороге домой остановиться у него и передохнуть денек-другой.

– Конечно, приезжай. Мы встретим тебя на автовокзале, – радушно прокричал в трубку мой товарищ.

И я поехал.

* * *

С Пивоваровым мы в незапамятные времена работали в Братском политехникуме: я – директором, он – первым замом, по учебной работе. Друзьями не были, и поначалу отношения между нами не были ровными. Но, несмотря на жесткий напор с моей стороны, он всегда чувствовал мою твердую руку, и я был благодарен ему за безоговорочную поддержку.

Понемногу мы сближались. Со временем стали лучше понимать друг друга. У моего зама была замечательная черта – снисходительное терпение в сочетании с добродушным юмором. Частенько в ответ на моё сварливое брюзжание Семёныч – так его звали многие – только виновато улыбался, а когда я, порой запоздало, спохватывался и винился, он отшучивался и тут же рассказывал очередной еврейский или армянский анекдот, как бы говоря: «Не бери в голову. Плюнь и пренебреги. Я ведь всё понимаю».

Благодаря ему нам удавалось уходить от многих бестолковых конфликтов.

Он был неплохим преподавателем лесоинженерных дисциплин. Был человеком уважаемым и на удивление легким в общении. И хотя были люди, которые за эту легкость причисляли его к простягам, своим в доску, лишь немногие понимали, что он недосягаемо возвышается над массами и своим интеллектом, и духовным устройством. Слыл человеком аристократически чистоплотным. Круг интересов у Пивоварова был почти энциклопедический, однако он не только не демонстрировал превосходства, а своим простецким видом убеждал всех в обратном. Лишь близкие, посвященные, догадывались о его высокой внутренней культуре. Виталий Семенович был увлеченным дилетантом во многих областях. Неплохо разбирался в русской литературе. Хорошо знал Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Есенина, без напряжения мог читать наизусть стихи в течение нескольких часов. Блестяще в лицах читал на память многие рассказы Зощенко. Бог наградил его хорошей памятью и внутренним чутьем гармонии.

Он стал часто бывать в моем доме, а мы с женой любили гостить у Пивоваровых. Красавица Галина Леонидовна, его жена, и дочь Алина были хлебосольны и потчевали нас то домашними пельменями, то рыбными пирогами, то хариусами таёжной шаманской засолки.

Под выходные иногда звонил мой старый знакомый Иван Тихонович Сухарев, капитан большого катера, с которым мы были дружны еще со времен моей работы в поселке Брусничном, и сообщал, что идет по заданию в Шумилово (или в Прибойный, или в Карахун) и может забросить меня на пару дней в любую точку. Мы с Пивоваровым брали палатку, рюкзаки, всегда готовые к таким внезапным выездам и снаряженные рыбацкой амуницией, спиннингами, сетями и прочим добром, от провизии до спичек и бутылки водки. Изредка брали с собой Ермолаева, второго зама, по производственному обучению; но в этом случае приходилось брать водки побольше: Ермолаев любил повеселиться, особенно, выпить. Однажды взяли и детей: я – сыновей, Пивоваров – дочь.

Сухарев терпеливо ждал нас, мы спешно грузились и отваливали. Обычно это происходило ближе к вечеру, по пятницам. Часа через три-четыре быстрого хода катер приставал к какому-нибудь безлюдному берегу, и мы выгружались. Капитан оставлял нам небольшую вёсельную шлюпку, и катер шел дальше. А у нас начиналась жизнь робинзонов.

Перво-наперво до захода солнца надо было поставить сети. Потом ставилась палатка и разжигался костер. Ужинали тем, что у кого было, пили чай, по паре стопок водки и залезали в спальные мешки. И шли разговоры, разговоры, разговоры под непрерывное зуденье комаров. Почти до утра.

Чуть свет я садился на весла, и мы шли проверять ночной улов. Семёныч быстро перебирал сети, снимал окуньков и сорогу и бросал на дно лодки. Изредка попадались щурята. Однажды мы долго кружили в поисках сети. Нашли ивовый куст, к которому с вечера привязали конец, а сети не было. Наконец, Пивоваров опустил руку в воду поглубже, нашел-таки шнур и стал по нему двигаться. Вскоре из воды показалась скрученная сеть, которая круто уходила ко дну. Там было что-то тяжелое.

– Наверное, плавучий балан попался, – с досадой произнес Пивоваров, продолжая с большим усилием тянуть сеть.

Но чем больше тянул, тем больше было напряжение. Я бросил вёсла и начал ему помогать. Через мгновение лодку что-то сильно толкнуло – мы чуть не выпали за борт. И над водой вдруг показалась огромная зубастая морда, а потом и мощное тело чудовища, запутавшегося в наших ячеях. Это была щука, но такая громадная, такая матёрая, каких ни я, ни мой товарищ до того не видывали. Что делать? Мы замерли от растерянности. Потом Пивоваров за один конец снасти, я за другой, боясь сильно накренить лодку, стали тащить нашу пленницу. С большим трудом мы всё же перевалили её через борт. И тут щука начала извиваться и бить хвостом с такой силой, что, казалось, вот-вот разнесет нашу посудину в щепки. При этом она умудрялась разевать огромную пасть с острыми зубами. Щука, конечно, не акула, но каким-то образом она всё же прокусила пятку кирзового сапога Пивоварова, после чего я схватил топор, нанес ей несколько ударов по голове, и она, наконец, затихла.

Когда мы причалили к берегу, пришлось долго распутывать снасть. Щука была дьявольски тяжелая и большая, в длину что-то около полутора метров.

В тот день я больше не рыбачил. Сел за этюдник – с недавних пор я пристрастился к рисованию – и пастелью сделал набросок чудо-рыбы. Потом набросал вид залива с нашей лодкой и набегающими на берег волнами.

С детства я любил эти занятия: смотреть на фантазии меняющихся очертаний облаков, живые шевелящиеся тени деревьев, резкие и удивительно согласованные маневры летящей стаи птиц, на сосредоточенно пасущуюся корову и её растерянно качающегося на роговых копытцах теленка, на улыбающуюся морду знакомой собачки, на глаза и губы людей – самые выразительные части человеческого лица. Пытался запечатлеть всё это в рисунках. Иногда что-то получалось, что-то мне нравилось. Но своих работ никому не показывал.

Уже дома по памяти я сделал портрет своего товарища на фоне страшной щучьей морды, опутанной ячеями сети, и лодки на желтой гальке, омываемой прозрачными волнами. Лицо на портрете выражало изумление и радость. Я назвал картину «Удача» и при случае подарил её Виталию Семеновичу. Он долго рассматривал картину. Молчал. Потом рукой потер глаза – они стали влажными – и отвернулся …

Так мы жили.

Времена были смутные, наш коллектив был в напряжении, но быстро рос и находился в мощном движении. И, как это нередко случается с теми, кто привык по бездорожью проламываться вперед, находилось немало желающих вставлять нам палки в колеса. И тогда, как нельзя кстати, срабатывала фантастическая толерантность Пивоварова, прикрываемая простоватым юморком. С годами он стал моим незаменимым боевым соратником, на которого я крепко надеялся. Вместе с ним мы выдержали немало баталий, в которых не раз побеждали, но, случалось, и нас бивали. Вместе мы были – сила, и я дорожил этой силой.

Но, вероятно, чего-то не учел.

Не учел, что в ранце моего товарища мог лежать жезл если не маршала, то директора. Однажды мне позвонили «сверху», из Москвы, и поставили в известность, что Пивоварова переводят в областной центр с повышением – директором политехникума. Я был уязвлен. Во-первых, тем, что моего согласия никто не спрашивал: вероятно, в нем не нуждались. Во-вторых, это событие по времени совпало с одним из самых черных периодов моего собственного директорства, когда по ложному навету я попал на целых два года под партийный и прокурорский костоломный пресс.

Но делать нечего: разве мог я препятствовать движению своего товарища вверх по служебной лестнице. Скорбя и тоскуя от недобрых предчувствий (как показали последующие события, в своих прогнозах я не ошибался), выдал трудовую книжку Пивоварову и поздравил с повышением.

Мы расстались, и он с семьёй уехал в Иркутск. Это произошло около тридцати лет назад …

Замену ему я так и не нашел. Назначенцы на его место, конечно, были. Вроде бы люди достойные, способные. Но без блеска в глазах. Чего-то им не хватало. Пробовал обучать их – не получалось. Не тянули.

После нескольких проб и ошибок было, наконец, установлено, что заменить Пивоварова невозможно. Он был прирожденным заместителем с невоспроизводимым управленческим потенциалом. Невоспроизводимым. Неповторимым и незаменимым. Вот так!

Позднее я узнал жесткое правило: любой настоящий талант уникален и незаменим в конкретных делах и конкретных обстоятельствах. Если захочешь найти ему замену – придется менять и дела, и обстоятельства.

Наша административная команда стала слабеть. Многое из того, что раньше давалось легко или после небольших синергетических усилий, начало тормозиться, необоснованно отвергаться, теряться. Интересные инициативы стали рассыпаться задолго до реализации. Управленческий ресурс заметно таял.

Партийные горлопаны с возрастающей настойчивостью убеждали людей в необходимости дальнейшей демократизации якобы застойных воспитательных процессов и отказа от незыблемых ранее, довольно строгих, но устаревших педагогических канонов. Потенциал нашего поступательного движения начал слабеть. Люди перестали верить властям и стали утрачивать интерес к делу.

Всё это кончилось для меня и моего коллектива довольно драматично. Правда, не трагично.

И всё же я ушел из политехникума.

Долго ли, коротко ли потом жил да поживал. Судьба однако подкинула мне новое испытание – и я оказался директором строительного профтехучилища, где поначалу всё казалось враждебным: и недружелюбный коллектив, разделенный на белую кость (преподаватели) и черных рабов (мастера), и не верящие ни в Бога, ни в чёрта, никого в грош не ставящие, ни родителей, ни педагогов, не желающие ничему учиться, «фазаны»-ученики. Делать было нечего – я принял новое испытание как новый шанс. И начал новое дело с чистого листа.

Почти четверть века прошло в стенах училища, которое из среднего вскоре было преобразовано в экспериментальное высшее, потом в профлицей, индустриальный техникум. Мы понемногу росли и росли наши возможности. Мы освоили новое направление, которое назвали «педагогикой любви», и навсегда забыли о распрях между белыми и черными. Вырос блестящий коллектив, который был славен от Калининграда до Хабаровска. Его директор, я, был увенчан наградами.

И тут грянула новая формация – капиталистическая.

События развивались стремительно и загадочно. Сначала – под невнятным лозунгом построения социализма с «человеческим лицом». Это звучало немного фальшиво, но многообещающе. Потом прошла насмерть всех напугавшая «шоковая терапия», потом – жульническая приватизации. Ограбленных и ничего не понимающих людей успокоили, уверив, что «невидимая рука рынка» скоро всё отладит и отрегулирует, что мы удвоим ВВП и заживем не хуже, чем Европа.

Тем временем вовсю пошёл процесс повального реформирования образовательных систем. Известно, что школа может вынести многое. Очень многое. Кроме обмана. А когда под видом «оптимизации» обманывают учеников, студентов, школьных учителей и вузовских профессоров, и опускают учебный процесс всё ниже и ниже, происходит нечто небывалое – всеобщая дебилизация и деградация.

Все, кто осмеливался думать и, не дай Бог, высказывать вслух подобные мысли, подвергались немедленному отлучению от работы. Я не был исключением и, несмотря на свои высокие регалии, был уволен. Правда, всё было обставлено деликатно: «в связи с окончанием срока контракта».

Судьба Пивоварова тоже складывалась непросто. В конце лихих девяностых в результате очередной реорганизации техникум Пивоварова присоединили к одному из иркутских вузов, и мой товарищ был назначен еще и проректором. Казалось бы, всё складывалось удачно. На него посыпались блага: высокая зарплата, просторная квартира в центре Иркутска.

В должности проректора он царствовал несколько лет. Но потом начались какие-то подковерные игры, обычные для вузов того времени. Пивоваров не был в них искушен. Пока он думал и собирался с силами, его мягко спихнули с дистанции и с почетом проводили на пенсию. При этом обильно лились крокодиловы слёзы. Так, оказывается, было заведено.

Первое время мы с Семенычем перезванивались. Виделись редко. С каждым годом всё реже. Я знал только, что мой старый товарищ последние годы не работает. Живет уединенно.

* * *

Путь до Иркутска занял около шести часов: примерно полпути – по Бурятии, а от Култука – по Иркутской области. Хорошо асфальтированная дорога проходила то по красивейшей Тункинской долине, подходя временами прямо к прозрачным водам реки Иркут или петляя в горных низинах Саян. Я созерцал мелькающие янтарно-зеленым светом чистые сосновые боры, кудрявые берёзовые перелески, зеленые луга богатого разнотравья, бурливые горные ручейки. От вида этой благодати сердце понемногу отходило.

Проехали несколько сел и крупных поселков вроде райцентра Кырен, курорта Аршан.

Поскольку слева и справа вдали от тракта высились громады гор, поневоле думалось, что, наверное, одна из ветвей великого шелкового пути на протяжении столетий, проходила именно здесь. На этом пути, должно быть, находилось множество почтовых селений-ямов с караван-сараями, чайханами, молчаливыми слугами и пышнотелыми восточными девами. Непобедимое войско Чингисхана, должно быть, тоже шло на запад этим путем. В средние века жизнь здесь кипела.

В наши дни, однако, оживленности на тракте не наблюдалось. Некоторые селения казались заброшенными и обезлюдевшими.

Автобус подъехал к невзрачному населенному пункту, названия которого я не заметил.

– Стоянка полчаса, – объявил пожилой водитель.

Пассажиры устремились в придорожное кафе, я же от нечего делать решил заглянуть в небольшой сарайчик с броской вывеской «Супермаркет». Набор продуктов оказался непередаваемо скудным для торговой точки при дороге: хлеб, немного несвежего вида колбас, печенье, конфеты, мороженое, всякие сникерсы, баночное пиво. И водка. Водка в изобилии, на любой вкус. И никаких тебе восточных изысков и рахат-лукумов.

Хотел купить яблок, но продавщица развела руками: фруктов давно не завозили. Хотя лето заканчивалось.

Вслед за мной, отодвинув целлофановый полог, вошли в магазинчик три маленьких местных девочки, буряточки. Продавщица улыбнулась детям как знакомым. Старшая, лет шести, спросила, сколько стоит мороженое. Узнав, что 35 рублей, протянула деньги и попросила две порции. Дороговато, однако, здесь свои порядки. Самая маленькая разжала кулачок и тоже отдала денежки продавщице. Та выдала и ей пакетик лакомства. Маленькая вежливо сказала: «Спасибо». Говорила она очень чисто по-русски. Меня заинтересовала юная особа, и я спросил: «Как тебя зовут?» «Маша», – ответила девочка. «Сколько тебе годиков?» Она показала четыре пальчика. Вот ей сколько! Смущаясь, улыбается. Лицо у Маши правильной монголоидной формы – округлое, смуглое, с маленькими, веселыми угольками глаз.

Маленькая Маша и все девочки были очень самостоятельны. И поразительно красивы.

Как приятно видеть таких детей!

Но то – дети. Причем дети тех, кто стремиться жить по-современному, не всегда, правда, понимая, что им из этого современного мира подходит, а что – нет.

Коренные жители здешних мест, буряты, – люди неторопливые и несуетливые. Некоторые из молодых, выделяются из общей массы броской европейскостью: образованием, одеждой с модными лейблами, подчеркнутой интеллигентностью, манерой разговаривать, иногда с гонорком.

Большинство же сельских жителей, как я заметил, выглядит бедновато, одето в дешёвое китайское барахло, иногда в рваньё. Живут скудно, будто и не заботятся о хлебе насущном.

Великолепие мелькающих за окном автобуса природных красот плохо сочеталось с видами местных селений. Сёла и посёлки вдоль Тункинской трассы были в плачевном состоянии. Стояли покосившиеся худые бревенчатые, иногда щитовые, кое-как слепленные хибарки, сарайчики. В некоторых деревушках две трети утлых домишек заколочены. Нигде не видно ни одного плодового деревца. Никаких кустарников вроде смородины, крыжовника, малины. Огороды заросли бурьяном. Редко-редко можно видеть заросшую сорняком картофельную ботву.

Грустная картина – на фоне щедрости первозданного божьего мира.

За долгие часы мои мысли понемногу стали приходить в порядок. Оцепенение проходило. Сердце вроде бы работало ровно.

* * *

В Иркутске меня на машине встречала Алина Пивоварова. Мой старый товарищ не подвел.

Алине, сколько я помнил, должно быть чуть больше пятидесяти. Когда я провожал их семейство в Иркутск, ей было только двадцать, она заочно где-то училась, собиралась замуж. Сейчас это была солидная, налитая женской силой, полноватая замужняя дама, овалом лица, тонким носом с выпуклыми ноздрями, чувственным ртом и зоркими серыми глазками похожая на отца.

– Как мать? Отец? – стал расспрашивать я.

Алина, ловко управляя праворульной старенькой «тойотой», рассказала про родных. Мать уже много лет мучается болезнью Альцгеймера; делать что-либо она не в состоянии; оставлять её одну опасно, за ней всё время нужен присмотр. Отец давно не у дел, но изредка ездит в техникум: что-то консультирует. На здоровье не жалуется, но давление у него временами прыгает. Занимается хозяйством. Домохозяин. Недавно заменил кровлю дома. А так он больше в огороде. Алёша, муж, на работе. На авиазаводе.

– Дом у нас небольшой, но уютный, вы сами увидите.

– Да ведь ваша семья раньше жила в центре Иркутска? – вспомнил я.

– Это было давно. Лет восемь назад родители поменяли квартиру на дом. С доплатой. Дом был не достроен, но за несколько лет помаленьку мы довели его до ума.

Мы проехали суматошный центр, преодолев несколько пробок, и свернули на окраину. У Алины зазвонил сотовый телефон. Это была какая-то сервисная служба по ремонту бытовой техники. Служба пыталась что-то выяснить у Алины.

Алина сердито пояснила мне, что дома у них поломалась стиральная машина «Горение», купленная полгода назад. Требовался ремонт.

Поначалу какой-то парень, ремонтник, стал её расспрашивать по телефону, что полетело в машине, по какой причине.

– Откуда я знаю, что полетело. Машина новая. Находится на гарантии. Вы обязаны приехать, осмотреть её и сделать ремонт. Как указано в гарантийном талоне – бесплатно.

Ремонтник бормотал что-то невнятное, потому что Алина стала переходить на повышенные тона:

– Вы – обязаны! Понимаете? Приехать! Осмотреть! И сделать всё бесплатно!

– Понимаете, – оборотясь ко мне, раздраженно проговорила Алина, – они не хотят бесплатно. Я с утра им названиваю, и целый день они тянут. Пытаются найти причину, чтобы содрать с нас деньги.

Снова позвонил ремонтник и стал объяснять, что если машина поломана покупателем, то он может приехать и взять её в ремонт, но только после предоплаты. Потом какая-то сервисная девица снова убеждала Алину, что придется платить. Та напористо и грамотно отбивалась от их притязаний. И всё это – по телефону, управляя автомобилем.

Мне очень неудобно было слушать её нервные переговоры. Я чувствовал себя лишним и несвоевременным. У них свои головные боли, а тут еще я свалился ни с того ни с сего. Со своими проблемами.

Подъехали к какому-то магазину. Алина заглушила двигатель и сказала:

– Схожу, куплю к ужину несколько штук поз.

Опять неловкость. Подумалось, может, из-за меня? Эти позы …

Купила позы. Села за руль – двигатель не запускается. Что за беда? Стартер – как мертвый. Она с гаечным ключом полезла под капот, но говорит:

– Я же ничего там не понимаю.

Оказывается, такое уже бывало: перегрев блока провоцировал сбой. В результате какой-то датчик – какой, не известно – полностью блокировал всю систему питания.

Звонит на работу мужу Алексею. Плачет и ругает его. Но ничего не меняется.

Стоим. Алина то и дело вскакивает и что-то подкручивает под капотом. Потом раз за разом включает зажигание. Тишина. Она в голос плачет. Снова пытается завести машину. Полная подлая тишина.

Глотая слезы, Алина звонит подруге, чтоб та приехала, забрала пассажира, «папиного коллегу». То есть меня.

Я чувствую себя последним негодяем.

Сидим, ждем подругу. Я уже готов идти пешком. Такое чувство, будто машина сломалась из-за меня.

Молчим. Алина – в отчаянии, я – с досады, как незваный гость.

Проходит еще минут десять. Маразм полный. Мы уже не смотрим друг на друга.

Вдруг в какой-то момент Алина тронула ключом стартер.

И двигатель запустился!

Нам фантастически повезло. Хотя причина, если вдуматься, была вполне прозаической: блок остыл, датчики вернулись в рабочее состояние и – мотор заработал.

Поехали.

По дороге подвернули еще к одному магазину, купили хлеба. Но уже, не глуша мотор.

И вот, наконец, мы свернули на улицу Морскую. Вот он дом номер три под новой зеленой крышей.

– Наш дом, – сказала Алина, останавливая машину. – А вот и папа.

Я упал в объятия своего старого товарища. Наваждение рассеялось, досада тут же пропала. Потому что я увидел, что меня здесь на самом деле ждали.

Валерий Семенович крепко обнял меня. За несколько последних лет, что мы не виделись, он немного усох, сильно почернел – это, наверно, от частого пребывания на улице, на солнце, – глаза маленько потускнели, а спина чуть согнулась. Всё же – года: он на пару лет старше меня. В остальном же выглядел молодцом: грудь колесом, никакой брюхатости, руки как клещи, ноги как столбы. Голова уверенно сидит на крепкой шее, а на лице – знакомая добродушно-ироничная улыбочка.

Пивоваров повел меня в дом, который оказался не большим, но довольно просторным. На первом этаже была уютная гостиная, к которой примыкали две комнаты, веранда с кухней, ванная с туалетом, и дальше – гараж. На мансарде находились три спальни, душевая с туалетом.

Хозяин усадил меня за стол, стал отпаивать чаем, расспрашивать:

– Как ты себя чувствуешь?

– Сейчас получше, а было плоховато.

– Что так?

– Нестабильная стенокардия. Похоже, в острой стадии. Самое неприятное, что обострение нарастало: с каждым днем становилось всё хуже. Причем всё проходило на фоне первозданной тишины дикой природы, хороших харчей и полного отсутствия стрессов. В чем причина – не пойму …

– Причина, скорее всего, в твоем образе жизни … В нашем возрасте при хроническом дефиците физических и умственных нагрузок организм постоянно недогружен. Организм пожилого человека работает вполсилы или еще слабее. Он расслабляется и ослабляется, и любой маленький, даже пустяковый, стресс или мелкая болячка могут привести к поломкам многих органов, особенно, сердца. По себе знаю … Мы привыкли думать, что наши возможности безграничны. В репродуктивном возрасте это действительно так. Но с какого-то момента включается программа ухода, и ресурсы здоровья быстро тают.

– Что ты имеешь в виду?

– А вот что, – и Пивоваров поведал мне такое соображение:

– Смолоду, пока мы рожаем, воспитываем детей и еще довольно долгое время, пока заняты общественно полезным трудом, – у большинства лет до 60, у некоторых до 70–75 – организм привычно мобилизует все защитные силы. И он еще силен. А когда человека спроваживают на пенсионный покой, начинается расслабление. Уже не надо напрягаться. Многие органы и мышцы атрофируются и после 60 вдруг, вопреки ожиданиям, почти все мы обнаруживаем у себя букет болячек. Пока устраняешь одну, появляются три других. Годам к 75 организм так ослабевает, что локальное устранение неисправностей уже не помогает. Слабенький иммунитет – совсем не такой, как был ещё лет пять назад – не всегда выдерживает под напором массовых отказов. И тогда становится понятным, что здоровое долголетие без активного труда – это миф.