Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 4"

Подарок сына

Москва

Когда наступает вечер вашей жизни, вы уже не можете реагировать на все пустяки, но подаркам, даже пустяковым, радуетесь как в детстве. Дорогим подаркам – тем более.

В воскресный день мы с сыном Мишей ходили по магазинам в центре Москвы. Искали туфли для меня.

То в одном, то в другом магазине я мерил обувь. Не подходило: то жало, то кожа жесткая, то фасон не тот, то дорого. На мои подагрические ноги трудно было что-то подобрать.

– Папа, пойдем в ГУМ, – предложил Миша.

– Но там же цены бешеные, – возразил я.

– Пойдем!

Пришли в ГУМ. Нашли обувную секцию. Здесь всё было импортное, а цены в уе – условных единицах. Я нерешительно потоптался и собрался уходить: цены были не для меня. Но Миша подвел меня к полке, на которой стояли дивные американские туфли на рубчатой, «танковой» подошве. Как раз то, что я искал.

– Примерь.

Я надел. Размер мой. И ногам мягко, как в тапочках.

Но стоимость – обалдеть: 320 уе!

Таких денег у меня не было.

– Заверните, – спокойно сказал Миша продавцу и пошел в кассу расплачиваться.

Через пару минут он отдал мне коробку с покупкой:

– Носи на здоровье!

В тех туфлях я проходил шесть лет.

«Господи, помилуй!»

Золотое кольцо, Боголюбов

Мне хотелось попасть к церкви Покрова на Нерли. Давно мечтал.

– Как выйдете из ворот нашей обители, све́рнете вправо, – объясняла пожилая женщина в чёрном с пергаментным лицом, монашка Боголюбского Свято-Данилова монастыря. – До́йдете до кирпичного здания больницы и снова пове́рнете направо. Метров через двести будет пешоходный мост через чугунку. Пройдя его, вы окажетесь на ровном лугу. А там надобно иттить да иттить строго по тропинке. Она и приве́дет вас ко храму.

– Сколько же всего пути? – спросил я. Для меня, хромоногого ходока, вопрос был не праздный.

– А версты три будет.

– Ничего себе! И никаких автобусов или машин туда не ходит?

– Нету, милок, ничё такого нету, – ответила старая монашка. – На Руси испокон веку в церкву ходили своими ногами. И князья, и смерды. Пешком.

Делать нечего – я пошел. Точнее, поковылял.

Августовский день клонился к вечеру, но солнце было еще жарким и палило затылок. Обливаясь потом, доковылял до железнодорожного виадука, с трудом прошел через него, потом долго брел, спотыкаясь о плоские камни, которыми была вымощена тропинка через знаменитый луг. Навстречу попадались редкие богомольцы и туристы, молодые и старые, некоторые с детьми. Они, кто с любопытством, кто с сочувствием, взглядывали на меня, одинокого хромого пилигрима. Вдруг одна из паломниц, махонькая бабуся остановила меня и спрашивает:

– Куда путь дёржишь, добрый чоловек?

– А – куда? Путь тут один – ко храму.

– Ежли ко храму, то лучче со Господом, – говорит бабуся и строго смотрит на меня.

– Как это? – не понимаю я.

– А вот как. Кады и́дешь, говори: «Господи, помилуй!». Да приговаривай то же: «Господи, помилуй!»

– А поможет?

– Тебе, болезному – всенепременно. – И старушка набожно перекрестила меня.

Я внял её словам и под каждый шаг, который давался с трудом, стал проборматывать: «Господи!.. Помилуй!» Потом приноровился и стал напевать по слогам: «Гос-по-ди-по-ми-луй!» и делать по шагу под каждый слог. Пошел значительно быстрее. Так со словами молитвы шел да шёл. Дорога, в самом деле, показалась более лёгкой. Я всё ж одолел её.

Дошёл до цели!

И, вот, наконец, он – белокаменный храм Покрова, устремленный в голубые небеса единственной своей главой. Знаменитый, всемирно известный. Величайшая святыня и гордость нашего зодчества, созданная еще в середине XII века по повелению великого князя Андрея Боголюбского.

Я обошел храм. Он был совсем невелик, девственно скромен в своей простой белокаменной одежде и гармоничен, без архитектурных висюлек и излишеств. И был потрясающе красив, как может быть красивым боговдохновенное творение гениальных русских мастеров.

Потрогал я руками шершавые камни, и показалось, что ощутил биение энергии, которая накопилось в них за восемь с половиной веков. Прислонился лбом к белой стене, простоял так в одиночестве несколько мгновений. И почудились пульсирующие космические токи, сполохи горних сияний, волны солнечного ветра, обрывки каких-то неземных мотивов, потоки неизреченной благодати. Мне показалось, что время остановилось, и кто-то очень сильный и очень добрый ободряюще улыбается издалека.

Нет, не зря мне так хотелось сюда попасть.

Зашел внутрь. Стены церкви, вероятно, были полутораметровые. Внутри мало пространства. Почерневший древний иконостас простирался куда-то очень высоко. Двое священников в белых ризах, стоя перед скромным аналоем, негромко читали молитвы.

В храме царил благостный покой. И что-то в нём было такое, отчего на душе становилось спокойно, мысли текли ровно, не прыгая, не путаясь, а тело наливалось силой.

Обратно с той же молитвой «Господи, помилуй!» я прошёл вдвое быстрее, чем шел туда.

Часть третья
На пенсии

Пенсия – как свобода от работы

И вот наступает день, для многих людей особенно долгожданный, когда вы оказываетесь на так называемом «заслуженном отдыхе», проще говоря – на пенсии. Поначалу, в первые дни и недели, вы чувствуете себя так, будто находитесь в долгосрочном отпуске. Не нужно вставать в полшестого утра, на автомате бриться, чистить зубы и стоять под контрастным душем, чтобы быстрее прогнать сонливость, а садясь в машину, вздрагивать, вспомнив, что сегодня к вам должны пожаловать две вреднючих дамы из теплосетей по проверке вашего теплоузла (а ваши слесари еще не успели отремонтировать элеватор). Опять они будут придираться и не подпишут акт готовности, тоскливо думаете вы. Приехав на работу, вы обнаруживаете, что вчерашний ночной дождь принес кучу неприятностей: в общежитии протекла кровля и две жилых комнаты оказались в аварийном состоянии. Какой болван их только придумал – плоские кровли в Сибири?! Вечно их пучит во время морозов, и весной и осенью они протекают. А в приемной уже сидит ранний посетитель, старый скандалист, с которым, вы догадываетесь, разговор будет напряженным. Так начинается рабочий день, а когда он кончится, одному Богу известно: может, в 17 часов, а может, около полуночи.

Теперь же вы на отдыхе, и ничего из вышеописанного с вами происходить не может. Вы человек свободный и совсем не обязаны вставать рано или сломя голову бежать куда-то. Можете лежать в постели столько, сколько душе угодно: хоть до десяти, хоть до полудня. Никто вам не указ, ни перед кем вы не отчитываетесь. Красота!

Коллеги по привычке еще звонят вам, многие завидуют. Но проходят недели, месяцы. Вы всё так же свободны, вас никто ни к чему не принуждает. Но замечаете, что товарищи звонят вам всё реже, да и говорить с ними вам теперь уже вроде как не о чем. Изредка звонят дети, но то – родные дети. Бывшее начальство о вас вспоминает в лучшем случае раз в год. Вы понимаете, что ваш отдых слишком затянулся, пора бы где-нибудь поработать, но вас никто не беспокоит. И выясняется, что от длительного ничегонеделания, вы устаете больше, чем от работы. Но изменить уже ничего не можете.

Если у вас есть дача и вы увлекаетесь садоводством, или пчеловодством, кролиководством, овцеводством, свиноводством, коневодством, то вы счастливый человек. У вас есть дело, которое поглощает ваше время и позволяет вам пребывать в удовлетворительной физической форме. А если ничего этого нет?

А если еще и нет семьи и вы одиноки?

Свобода от работы иногда начинает напоминать свободу от жизни …

Впрочем, чтобы всё это понять, надо самому оказаться на пенсии.

Вы довольны своей жизнью?

Иногда по «ящику» передают, как тот или иной известный герой нашего времени, прошедший почтенный жизненный путь, на вопрос: «Вы довольны своей жизнью?» отвечает: «Да, доволен». А когда спрашивают: «Вы хотели бы, чтоб было что-то по-другому», он, не задумываясь, говорит: «Если б начать всё снова, я поступил бы так же».

Оно, конечно, неплохо, когда человек ощущает себя безгрешным, никому ничего не должным, а свой жизненный путь – безошибочным. Наверное, такому человеку, у которого чистая, прямая и ясная жизненная линия и никаких темных закоулков, никаких черных или белых пятен в биографии, – такому человеку, наверное, можно позавидовать.

Я не завидую по двум причинам. В реальной жизни я знал многих прекрасных умных, сильных, добрых, смелых и чистых душою людей, но каждый всё же в чем-то был не без греха. Умный мог быть чуть-чуть зазнайкой, добрый, случалось, проявлял нерешительность, смелый презирал слабаков, безгрешный был нетерпим к оступившемуся товарищу. Ангелов, идеально совершенных, рыцарей без страха и упрека я не встречал. Это причина первая. А вторая заключается в том, что мой собственный жизненный путь не был не только прямолинейным, но даже достаточно хорошо осмысленным, не говоря о том, что он складывался иногда под влиянием неодолимых обстоятельств. Случалось немало такого, чему я не мог противостоять при всём желании, и я выбирал обходные пути, иногда кривоватые, темноватые. Не всегда чистые. А по грязи трудно пройти, не замаравшись. Иногда просто не хватало нескольких рублей, чтобы купить вещь, которая навек могла бы осчастливить меня и моих близких. Но бывало и так, что я мог кого-то осчастливить, но почему-то уклонялся, а потом, отгоняя укоры совести, убеждал себя, что не было иного выхода. Не я один такой. Многие, когда надо и не надо, выучиваются убеждать себя, что «так было нужно», «не было других вариантов». Таков закон самосохранения. Но всё это – только половина моей печали.

Другая половина – в том, что в глубине моего подсознания за много прожитых лет накопилось немало черноты, которая не проявляется наяву, но существует и время от времени даёт о себе знать: в организме неожиданно начинаются какие-то сбои. Вдруг ни с того ни с сего наваливается неудержимый насморк, который терзает вас недели две и ослабляет чуть не до потери пульса. Или беспричинно повышается температура, которая дня через три-четыре проходит так же внезапно, как началась. Или вскакивает чирей в неудобном месте – и ни сесть, ни встать. Наверное, таким же образом (упаси меня, Господи!) однажды начинают в каком-то органе накапливаться раковые клетки, которые потом могут разрастись в неодолимые метастазы.

Или – что совсем необъяснимо – снятся сны, в которых вы неожиданно для самого себя совершаете преступления. Проснувшись, понимаете, что такого не было и быть не могло. Но ведь приснилось почему-то? Почему?

По-че-му?

Однажды летним вечером

Братск

Мягкий вечер после проливного дождика.

Нежарко. Асфальт и газоны подсохли. Воздух прозрачен и свеж. Пахнет маттиолой.

Дышится легко. Сердце бьется почти без аритмии.

Где-то в глубинах солнечного сплетения пробуждаются неясные желания. Хочется что-то делать сильными руками. Куда-то идти на быстрых ногах.

Но крепости в руках-ногах не хватает. Силёнок маловато. Что поделать – возраст.

Однако хочется на волю. На волю! Куда? Куда податься нам, немощным пленникам железобетонных берлог?

На улицу, на воздух, на травку. Во двор.

Наш двор широкий, просторный, зеленый, с трёх сторон окруженный большими домами, а с четвёртой – детским садиком.

Я выбираюсь на крыльцо нашего подъезда.

Дышу. Наслаждаюсь.

Людей во дворе уже много, особенно, пенсионеров. Но больше – детей, от самых маленьких до юношей допризывного возраста и девушек на выданье.

В последние годы в наших дворах всё громче звучат детские голоса. Число детей растет, и это, мне кажется, – самое радостное из всего, что происходит в нашей жизни.

Вот – две юные мамы с колясками, в которых груднички. Обе невероятно худые, на высоченных шпильках, в джинсовых штанцах, обтягивающих их фигуры от талий до щиколоток. Как они натягивают эти дудочки на свои ножонки и хилые попки – загадка для людей моего возраста. В колясках – вполне бодрые, мордастенькие бутузы. И снова загадка природы: как таким пигалицам удалось выродить крепеньких богатырей? Однако ведь рожают как-то. И, дай Бог, чтоб побольше рожали!

Пронзительный визг и крики не смолкают на детской спортплощадке, где по шведским стенкам, сложным турникам и рукоходам с перекладинами ползают, висят, прыгают, непрерывно двигаются дошколята. Их много. Орда. Им хорошо, и об этом звонкими голосами они извещают весь двор.

Рядом на небольшом асфальтовом пятачке играют в волейбол полдюжины мальчишек и девчонок постарше. Время от времени то один, то другой игрок сильно бьёт по мячу, поражая противника, и выкрикивает:

– А-а-а!

И полдюжины глоток солидарно взрёвывают:

– А-а-а-а-а-а-а!

Временами крики превышают допустимые децибелы. И тогда бабушка Мироновна со второго этажа открывает окно. Она старая и больная. Живет с сильно пьющим сыном; мужа нет: давно похоронила. Ей, наверное, плохо.

– Уймитесь, оглашенные! – кричит она слабым дребезжащим голоском. – Покоя от вас нет. Уймитесь!

Но бабушку никто не слушает.

– Будет тебе покой, бабка, – громко урезонивает соседку Иван. Он тоже вышел подышать. Он тоже пенсионер, но еще молодой. Начинающий. Пока не больной.

Иван, как обычно, пребывает в небольшом подпитии.

– Будет тебе, бабка, покой на девятом Братске. – Так по старинке старожилы называют кладбище.

– Всё пьёшь? Тьфу на тебя, алкаш, – ругается бабуля и закрывает створку окна. Понять её можно: она перенесла инсульт и теперь опасается новых кризов.

Иван обиженно отворачивается.

– Имею право, на свои же. Верно, дядя Паша? – обращается он ко мне.

Я молча всё наблюдаю.

– Верно, Ваня. На свои можно, – говорю. – Но соседей не обижай.

Мне кажется, не только Мироновна, все мы в последние годы сильно отвыкли от детских голосов и криков. В бездетных дворах в течение многих лет было тихо. Теперь всё по-другому. Детей стало больше.

По мне, пускай на воздухе они немного покричат. Раз голоса режутся, надо дать им свободу. Иначе где и когда можно будет испытать им свои голосовые связки? Дома-то мамки не позволят.

В металлической беседке – несколько девчонок и мальчишек. Они в том возрасте, когда интерес к противоположному полу уже есть, но проявляется пока бестолково. Мальчишки жмут девчонок, «давят масло», те повизгивают и ответно дубасят их кулачками. А двое пацанов, демонстрируя мужицкую удаль, даже залезли на пирамидальную крышу беседки и оттуда, свесившись вниз головами, выкрикивают что-то шибко нахальное в адрес девчонок.

По асфальтовой дорожке туда-сюда раскатывают на роликах две девчушки – младшего школьного возраста. Они еще только учатся катанию. Замирая от страха, нескладно разгоняются и совсем немного прокатываются, боязливо растопыривая ручонки.

На качели – томная девушка с грустными глазами. Она по-тургеневски хороша. Девушка медленно раскачивается, сжимая коленями распахивающееся платье. О чём она думает? О чем грустит? Ведь жизнь у неё только начинается.

На скамейке под тополями в дальнем углу – две старушки, закадычные подружки. Они о чем-то доверительно беседуют, не обращая внимания на шумных ребят, которые рядом с ними, на небольшом пятачке играют в мини-футбол. Парни на басах изредка покрикивают друг на друга, как и положено в игре. Особенно – после голов. Однако я заметил, что пасовки у некоторых отработаны совсем неплохо, и удары по воротам – серьёзные: прицельные и сильные. Им бы на хорошем поле поиграть. Видно, что у ребят есть интерес и неплохая сноровка.

Но вот на нашем крыльце появляется старуха Тимохина с шестого этажа. Она, как многие в нашем доме, одинока, хотя замужем была трижды. Всех троих мужиков пережила, так и не родив ни от кого. Она худощава, личико, что печеное яблоко, – в морщинах, – но всё ещё крепка. Говорит громко и всё басом. Живет с престарелым псом Дарданелом, беспородным дворнягой, животным удивительно глупым.

С появлением Тимохиной возникает какое-то напряжение. Она вечно недовольна чем-то. Я тоже недоволен многим. Но предметы недовольства у нас разные. И из-за этого случаются разногласия. Однако спорить со старухой всё равно, что плевать против ветра: всё, что скажешь, вернется к тебе же, но в исковерканном виде.

Её пёс Дарданел первым делом бросается на меня с хриплым старческим лаем, оскалив черную пасть с желтыми клыками. И это, несмотря на то, что мы с ним знакомы много лет. Я поджимаю ноги.

– Фу, негодник, – рявкает на пса Тимохина.

Дарданел оставляет меня в покое, но тут же начинает обгавкивать Ивана, потом кидается на юных мадонн с колясками, и те в страхе бросаются бежать на своих шпильках. Пёс еще немного лает и, по-видимому, удовлетворившись одержанными победами, запрокидывает лапу и орошает ближний пень и кусты. Наконец, он высматривает небольшого черного кобелька, который давно слоняется по двору, и, галопируя, несется к сородичу.

Тимохина прикладывает сухонькую ладошку ко лбу козырьком и осматривает двор неприязненным колючим взглядом. Наконец глаза её останавливаются на минифутболистах. Они явно её раздражают. И ей – это видно невооруженным глазом – надо непременно выразить своё раздражение. Но – кому?

Я делаю вид, что читаю газету.

– Ну, и молодежь пошла … – издали заводит старуха свою филиппику.

Я помалкиваю, уткнувшись в газету.

– Ни стыда, ни совести, – всё более озлобляясь, возвышает голос Тимохина. – Вечно орут под окнами. Всё ломають, портють … Вон как истоптали траву. Всё бы играть им. Никак не наиграются. И всё ржуть как жеребцы …

И верно: с площадки футболистов доносится дружный басовитый гогот.

Но я продолжаю молчать.

Тимохина ещё несколько минут топчется на крыльце, изрыгая хулу на непутёвую молодежь и, не встретив поддержки, зовет пса и уходит восвояси на свой этаж.

Каждому – своё, думаю я.

А мне всё это нравится. По мне – всё это хорошо. Пускай отроки и юноши больше бегают – тела у них должны быть крепкими. Пускай ржут – отрабатывают мужские интонации. Сейчас – самое время.

Их время.

Обрезание

Братск

Три дня назад подъехали на машине жэковские мужики с электропилой и спилили перед нашим домом на одном, самом мощном, в два обхвата дереве тополя все зеленые ветки. Оставили толстый пень высотой метров шесть. Рядом другое такое же дерево обкорнали наполовину, оставив совсем немного живых веток. Я с тоской взирал на результаты этого варварства, когда мужики уже заканчивали своё чёрное дело. На крыльцо вышла соседка, старуха Тимохина, живущая, как и я, в нашем доме с самого начала, то есть свидетельница того, как сорок с лишним лет назад мы, жильцы, сажали эти тополя, а ещё ёлочки, березки, рябинки.

– Наконец-то, – говорит Тимохина, – обрезали эти деревья. Это я позвонила в контору и попросила их спилить.

– Зачем же вы это сделали?

– Деревья загораживали мне свет в квартире. Во время бури ветки колотились в окно. И в комнату наползали какие-то червяки.

– От тополя червяков не бывает, – говорю я соседке. Она – на одном этаже со мною: у меня никаких червяков замечено не было. – Ветки можно было просто обрезать. Зачем же дерево губить.

– Зато теперь светло.

– Но деревья-то погубили. Вон, рядом торчат три высохших больших пня в пять-шесть метров высотой. Мертвые. Потому что их в прошлом году обрубили.

Тимохина злобно поджимает губы и замолкает. Она крайне недовольна разговором со мной.

Мне не ведомо, какими путями рождаются в голове внешне благообразной старушки, прожившей на свете около восьми десятков лет, такие замыслы, которые приводят к неудобствам соседей и уничтожению зеленых оздоровителей воздуха. Деревьев у наших домов и так мало.

Старику плохо …
Рассказ

Молодым везде у нас дорога,

Старикам везде у нас почет.

Из песни

С Николаем Федоровичем, соседом из второго подъезда, мы виделись почти каждый день, но разговаривали редко. Ему было далеко за семьдесят. Неработающий пенсионер. Жены давно не было – умерла. Дети далеко. Жил один. Несколько лет назад завел, как многие одинокие люди, собаку – болонку. С нею он гулял по нашему просторному двору и часто сиживал на скамейке под тополем. Завидев меня, издали махал рукой:

– Привет, Пал Васильич!

– Здравствуйте, Николай Федорыч! – откликался я вежливо. Он был намного старше меня.

– Как здоровье, как жизнь?

Обычно я отвечал на бегу, односложно:

– Нормально, – и торопился дальше по делам.

Старика же тянуло на обстоятельный разговор: он не был обременен делами, был свободен и располагал уймой времени. Собеседник он был необычный. Умный, с широким кругозором, обладавший богатым жизненным опытом. О таких стариках говорят – мудрый. В прошлом руководитель крупного строительно-монтажного управления, он работал со многими людьми, многое видел, был вхож в самые высокие кабинеты и знал такое, о чем в книжках и газетах не пишут. Я иногда слушал его поучительные рассказы, которые могли служить иллюстрациями для учебников по менеджменту.

Судьбе, однако, было угодно распорядиться так, что неожиданно я тоже стал свободным. К сожалению, свободным от главного – от работы. Я стал неработающим пенсионером – таким же, как Николай Фёдорович. И у меня тоже образовался избыток времени, с которым я пока не знал, что делать.

… Как-то я подсел к старику на скамейку и обратился к нему с философским вопросом:

– Вы заметили, что в молодости безделье радует, как неожиданный подарок, а в пожилом возрасте – угнетает?

Николай Федорович вопросительно воззрился на меня своими колючими глазами из-под кустистых бровей и ответил:

– Заметил. Ещё как заметил!

– А обратили внимание, как при этом действует закон дивана?

– Какой такой закон?

– А вот какой: чем дольше лежишь на диване, тем больше обнаруживаешь в себе болячек.

– Да уж, – вздохнул мой многоопытный сосед. – Подмечено верно … А что у вас произошло?

– Всё как у всех, – ответил я. – Недавно закончился мой контракт, и меня тут же быстренько «ушли» на пенсию. Я не ожидал такой быстроты, даже опомниться не успел. Дали грамотку, вежливо пожали на прощанье руку. Вроде всё по закону, но я чувствую себя так, будто мне перекрыли кислород.

Николай Федорович, вопреки привычке, откликнулся не сразу. Потрепал по лохматому загривку свою болонку Дикки. Собака у него была большая, больше обычных животных этой породы. Но неухоженная: видать, старик не мог доглядывать за нею, как положено. Дикки была нечёсана, грязновато-белые колечки местами завивались в колтуны.

– Всё это мне хорошо знакомо, уважаемый Пал Васильич. Давно знакомо, – с горечью проговорил старик и заматерился. – Много лет назад я тоже остался без работы – пенсионный возраст, ничего не поделаешь. И тоже, как вы, не знал, куда себя девать. По правде говоря, я и сейчас этого не знаю. Жизнь стала бессмысленной …

Мой собеседник замолчал, и его глаза подёрнулись влагой.

– А общественной работой не пробовали заниматься? – осторожно спросил я.

– Начал было заниматься, да – куда там: всё чужое, непривычное. Не моё.

– А дача есть? Для многих дача – источник бодрости.

– Пока была жена, с удовольствием копался на даче, а не стало её, и дача оказалась ни к чему. И всё бы ничего, да со временем тоска заела. Сердчишко стало барахлить. И пошла депрессия за депрессией.

– Водку пьёте?

– Пробовал – ещё хуже. Только слабею. Не помогает…

Что тут скажешь – скверная история, подумал я.

Мы оба замолчали. Говорить о болячках не хотелось.

– Знаете, – снова заговорил после паузы Николай Федорович, – я всегда работал с людьми, много общался. Очень много. Часто уставал. Особенно изматывало неприятное общение с неприятными людьми. И когда после трудного общения случались редкие часы, иногда и дни, одиночества, я радовался, что могу отдохнуть от суеты …

И вот сейчас я – совсем один в своих трех комнатах, где когда-то, как будто в другой жизни, жила моя семья – пять человек. Было тесно, шумновато, но привычно. Было хорошо, и даже когда случались свары, не было безысходности. А сейчас – тишина и пустота. Домашний телефон звонит редко. Нет работы, нет служебных телефонов, которые трезвонят, не переставая. Нет и толп людей, которые жаждут с тобой общаться … Наступило одиночество. Да такое злое, хоть вой, как бездомный пёс. Хоть на стену лезь … мать-перемать!..

На последних словах голос старика пресёкся, дрогнул. Николай Федорович достал носовой платок, громко высморкался и, отвернувшись от меня, продолжал:

– Никогда не думал, что я, неплохой инженер, дважды орденоносец, успешный руководитель, который был нужен многим людям, отец троих взрослых, неплохо образованных и устроенных детей, добропорядочный муж окажусь на старости лет в состоянии бесполезности. На обочине дороги. Никто во мне не нуждается …

– А дети?

– Что – дети? У них теперь своя жизнь … Я был счастлив в браке, если не считать отдельных глупостей и всяких мелких «левых» приключений, в которых почти всегда виноват был я. Любил свою жену и был любим. Дети росли в любви и строгости. Жили не в богатстве, излишеств и роскоши не было, но достаток был. Чем более способны к учению были дети – а все трое учились в школе хорошо, – тем шире у них были возможности. Дети многих наших знакомых учились слабо, и потому, кроме училищ и техникумов, им ничего не светило. Наши же претендовали на престижные вузы, и мы с матерью поддержали их. Поэтому сыновья закончили новосибирские институты и остались там, дочь уехала учиться в Красноярск и тоже там осталась.

Могли ли мы с женой предполагать, что предоставляя детям свободу выбора и, стало быть, возможности выезда туда, куда им хочется, – мы рубили сук, на котором сидели?! Даже, если б знали, всё равно изменить что-либо мы не считали возможным. Можно было, конечно, топнуть ногой, жёстко настоять на своём. Но нам и в голову такое не приходило. Мы, конечно, отговаривали детей, убеждали, что в большом городе нет смысла оставаться после учебы, но всё равно помогали им и деньгами, и морально. Раньше я часто навещал ребят в Новосибирске, дочь в Красноярске. А после окончания учебы все обзавелись семьями и окончательно закрепились на чужбине. В последние годы я уже не могу их навещать. И они ко мне тоже не рвутся. Здесь им скучновато.

Уходя от нас, дети уходят навсегда. И живут своей жизнью. Хорошо, если они живут недалеко от родителей. А если, как мои, далеко, за тысячи километров? Что остается одинокому старику? «Сидеть, в окно смотреть и пердеть», – помните, так говорила старуха, героиня одного фильма.

Я выслушал горькую исповедь человека, которого судьба возвысила, щедро наградила, а потом забыла о нем. И всё разом куда-то провалилось, и остались только тоска и неспокойные воспоминания. С годами он утратил свой начальственный вид: лицо стало землисто-серым в глубоких морщинах с местами непробритой седой щетиной, видимо, пропущенной из-за плохого зрения; на нём была застиранная, утратившая расцветку, ковбойка, чистые, но не глаженые, брюки, а коричневая куртка в нескольких местах была грубо заштопана черными нитками. Соседка, общительная и услужливая бабенка Нина, как-то рассказывала, что предлагала свою помощь Николаю Федоровичу, но он отказался.

* * *

Мы сидели с Николаем Федоровичем на лавочке под тополем и мало-помалу, как люди, приученные долгим командирским опытом не мириться с неприятными обстоятельствами, а действовать, – стали задавать себе вопросы типа: почему? и что делать?

– Почему? – сердито спрашивал меня Николай Фёдорович, вытирая корявым пальцем слезу из глаза. – Почему у нас старикам так плохо, и живут они обычно меньше старух? Женщинам-пенсионеркам тоже плохо, но они более общительны и предприимчивы, чем мужчины, да и – здоровее, потому более живучи. А старики мрут. Почему? Да потому что общество в них, за редким исключением, больше не нуждается. Родные, дети тоже привыкают жить без них. После ухода на заслуженный отдых абсолютное большинство пенсионеров, особенно, мужчин, никак не востребованы даже в родных коллективах, где до этого они протрубили много лет.

– Николай Фёдорович, – перебил я соседа. – Вот вы проработали в вашем СМУ больше двух десятков лет. Разве не могли ваши подчиненные, ваше начальство оставить вас в качестве, скажем, нештатного советника?

Мой собеседник с досадой махнул вялой ладонью:

– Как-то намекнул своим бывшим сослуживцам, что неплохо было бы ввести меня в совет трудового коллектива, но предложение моё где-то затерялось, а потом забылось.

– Но вы же крепкий руководитель, профессионал с колоссальным опытом. Вы могли бы в качестве члена совета трудового коллектива или совета директоров вашей фирмы принести еще много пользы.

– Мог бы, конечно. В некоторых продвинутых компаниях так и делают.

– А у нас?

– У нас – пока нет. Вдруг, – запальчиво, с вызовом заговорил старик, – вдруг я в этом совете начну поучать молокососов-менеджеров? Жестко критиковать? Кому это понравится?

– Ну, я уверен, что вы, мудрый аксакал, никогда до этого не снизойдете.

– Верно, не снизойду … Но вы же знаете, что у нас не принято оставлять бывших руководителей в советах директоров. Практики такой пока нету: до неё мы ещё не доросли – культурки маловато. Причин на то много: в управленческой среде обычно – это зависть к авторитету аксакала или боязнь возникновения помех от его возможного вмешательства в текущие дела. Но чаще всего – это простое нежелание возиться с отработанным балластом, от которого толку мало, а вреда может быть сколько угодно. Проще время от времени, чтобы не было упреков, по большим праздникам, например, оказывать старикам дежурные почести, вызывая ответные благодарные слёзы отвыкших не только от внимания, но и от обыкновенного общения, и дичающих от одинокого прозябания пенсионеров. Однако многие современные топ-менеджеры и это не научены делать. Главная же причина всего, причина всех причин, – в равнодушии большинства людей. Многим просто невдомёк, что так называемый отдых, пустое времяпрепровождение, ничегонеделание для большинства пенсионеров оборачивается атрофией мышц, деградацией мозга и массой болячек.

Николай Федорович устало замолчал.

– Что же делать? – разделяя печаль своего собеседника, пытался было я вернуть разговор в конструктивное русло.

Мы вспомнили добрым словом наших предков, которые в тяжкие годы начали борьбу за ликвидацию безграмотности и таки вывели страну в число самых просвещенных, а потом, подтянув пояса, построили великую индустриальную державу и одолели страшного супостата. У нас в те времена всё было борьбой, и кадры решали – всё. Работали и стар, и млад. Все были при деле. Были востребованы!

Мы рассуждали, фантазировали с Николаем Федоровичем. Мечтали, понимая, что реальность изменить не так-то просто. Но можно. И нужно.

Очень нужно!

* * *

После нашего разговора прошло немного времени. Я неожиданно заболел – гипертонический криз – и около месяца не видел старика. И вдруг вчера, случайно встретившись с соседкой Ниной со второго подъезда, узнал, что Николай Федорович умер, и прошло уже две недели, как его похоронили.