Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

Рождение стиха

Рождение стиха – это сложный и тонкий процесс, в котором стремление поэта выразить содержание как бы само находит нужную форму. Иначе говоря, рождение стиха во многом интуитивно. Далеко не всегда каждое данное написанное стихотворение является конечным результатом творчества: чаще всего новое стихотворение представляет собою

Это явное преувеличение, основанное на опыте довоенного поколения юности. строительную площадку для дальнейшей работы. Взыскательный автор – и архитектор, и прораб, и рабочий, действующий на ней.

Михаил Луконин как-то рассказывал, что его стихотворение «Пришедшим с войны» сперва заканчивалось так:

 
Я вернулся к тебе,
но кольцо твоих рук —
и замок, и венок,
и спасательный круг.
 

Однако поэту показалось, что в этих строках есть несвойственная ему интонация. Ведь говорит поэт в этом стихотворении от имени всего своего поколения, поколения молодых фронтовиков Великой Отечественной войны, и замкнутость образа в принципе противоречит этим людям, перед которыми раскрыт мир, кому «жажда трудной работы… ладони сечет». И вот результат раздумий: появляется новая концовка, превращенная как бы в свою противоположность:

 
Я вернулся к тебе,
но кольцо твоих рук —
не замок, не венок,
не спасательный круг.
 

Образы «замка», «венка», «спасательного круга» остались, но в данном случае – с непременным отрицанием, и это было единственно верным поэтическим решением!

Только примитивизируя творчество, можно говорить о том, что стихи пишутся подлинным поэтом «на тему». Убежден в обратном: тема рождается и вырастает из жизненного материала, памятного, освоенного, выстраданного. На первый взгляд, Владимир Маяковский писал про то, как «по длинному фронту купе и кают чиновник учтивый движется», а в результате родились стихи о советском паспорте, о Советской Родине, о достоинстве гражданина Страны Советов.

Поэтическим строчкам, словно кровеносным сосудам, необходимо живое, жизненное наполнение. И уж чего совсем не терпит поэзия, так это повторов, трюизмов, прописных истин!

К величайшему счастью, всё реже и реже появляются в печати декларативные, трескучие стихи, которые почему-то иногда именуются «газетными». Опровержение им – стихи того же Владимира Маяковского, который писал для газет, много печатался в газетах, но которому ни злободневность, ни ораторский пафос не мешали стихом «громаду лет прорвать».

Но когда всё же появляются в прессе (да и в авторских поэтических сборниках!) такие многословные, лишь по самым внешним признакам актуальные произведения, невольно вспоминаются слова Виссариона Белинского: «Они (то есть, читатели. – Л. X.) отличат Лермонтова от какого-нибудь фразера, который занимается стукотнею звучных слов и богатых рифм, который вздумает почитать себя представителем национального русского духа потому только, что кричит о славе России (нисколько не нуждающейся в этом)». Как убийственно верно и воистину актуально для наших дней это сказано! У метода, при помощи которого пишутся подобные стихи, ничего нет общего с реализмом, тем более – с реализмом социалистическим.

Риторические многословные стихи прямо противоположны понятию «талантливые стихи». Недаром древние греки говорили: «Талант – это самоограничение». Только понимать этот афоризм нужно не поверхностно, а глубоко. В чем же необходимо самоограничение? Речь, конечно, должна идти о том, чтобы в поэтическом произведении не было бы ничего лишнего, мешающего восприятию главного, основного.

Ну а все-таки, что же такое талант? На этот вопрос существует множество ответов. Лично мне очень кажется удачным афоризм Льва Кассиля, сверкнувший в его, сравнительно недавно опубликованных дневниках: «Талант – это умение удивлять правдой». Прекрасная, верная мысль! Это определение точно прежде всего тем, что связывает искусство с жизнью. Жизненность – сущность искусства. Больше всего на свете художник должен любить жизнь, современную, текущую историю своей Родины. Только тогда он сможет стать настоящим художником.

Но о каких явлениях жизни нужно писать, что нужно поэтизировать? Порою бывает не столь важно, большое или же малое событие отражает поэт. Важно, чтобы это событие глубоко взволновало его, важно, чтобы оно нравственно и эстетически было достойно поэтизации, чтобы оно было способно рождать глубокие мысли и высокие чувства:

 
Я
   много дарил
                         конфет да букетов,
но больше
               всех
                         дорогих даров
я помню
                         морковь драгоценную эту
и пол —
              полена
                        березовых дров.
 

Как вы видите – опять Владимир Маяковский. Опять из его творчества пример. Простая морковка и полполена дров вырастают в большой и емкий образ, так много и живо говорящий о суровом времени и о сердце поэта.

О концентрированности, емкости поэтического слова говорить можно очень много. Прекрасные примеры являет нам русская и советская классика. В нескольких строках, буквально в нескольких словах большой поэт может нарисовать целую картину, охватить целую эпоху. Вспомним «Синие гусары» Николая Асеева. Да в этом стихотворении – чуть ли ни вся история декабризма! Или возьмем начало одного из ранних стихотворений Михаила Светлова:

 
Ночь стоит у взорванного моста.
Конница запуталась во мгле.
Парень, презирающий удобства,
умирает на сырой земле.
Теплая полтавская погода
стынет на запекшихся губах.
Звезды девятнадцатого года
потухают в молодых глазах.
 

Рисуя главное – смерть юного красноармейца, как бы мимоходом, поэт сообщает нам целый ряд сведений: мы узнаем о МЕСТЕ ДЕЙСТВИЯ

– дело происходило под Полтавой, о ВРЕМЕНИ ДЕЙСТВИЯ – это тысяча девятьсот девятнадцатый год, о ХАРАКТЕРЕ ДЕЙСТВИЯ – это не смерть в обозе, это гибель в бою – недавно был бой, о дополнительных и поэтических драгоценных ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ ДЕЙСТВИЯ – вероятно, прошел дождь, смывающий следы недавнего боя, ибо летом на Полтавщине земля теплая, добрая. Целый поток ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ИНФОРМАЦИИ! Однако попробуйте ее передать в духе, скажем, скупой информации, отчета. Получится явная несуразица, хотя единицы информации останутся те же. Что же «держит» все эти единицы информации в едином световом пучке? Свет поэзии Какими высокими, подлинно поэтическими чувствами окрашен этот информационный поток! «Звезды девятнадцатого года» – звучит торжественно и романтично. «Парень, презирающий удобства» – в этой строке и полемический вызов, и скорбь; боец, пока еще «презирающий удобства», но он умирает на наших глазах и скоро, очень скоро о нем можно будет сказать: «парень, презиравший удобства». А всего-то – восемь строк из истории Гражданской войны на Украине!..

В стихах важны каждое слово, каждая запятая, любой знак препинания. Вспомним пример одного словоупотребления у Пушкина. В «Скупом рыцаре» на вопрос: «Твой старичок торгует ядом?» – звучит ответ: «Да. И ядом». Какая огромная смысловая нагрузка легла на союз «И»! Чем только не торгует старик – всем на свете!

Большим недостатком в поэтической работе является бедность словаря. Порою читаешь поэтические сборники и думаешь: «Неужели авторы и в жизни обходятся всего-навсего какими-нибудь двумястами-тремястами словами!» Повторы слов ведут к повторяемости образов, повторяемость образов – к однообразию стихов, а однообразие стихов, в свою очередь, – к безликости поэтов.

Не стоит полагать, что авторы, во всяком случае, способные, перспективные делают это умышленно, так сказать, себе и творчеству во вред. Одно из характерных заблуждений – это мои излюбленные слова, значит, я их могу бесконечное число раз повторять. В связи с этим мне вспоминается один случай из моей литературной молодости.

В 1946 году я собрал вторую книгу стихов, назвав ее «Новоселье». «Утренний свет» – так называлась первая книга, посвященная войне, Победе, свету Победы. А «Новоселье» – новизна мирной жизни, как бы переселение фронтовика из военной жизни в мирную. И новоселье это была далеко не таким простым, как казалось нам сперва еще тогда, во фронтовые дни и ночи. В моих военных стихах часто звучало слово ветер. Принес я его и в «мирную» лирику, принес незаметно для себя…

Рукопись была сдана в издательство. Главный редактор ее принял и попросил зайти через несколько дней. Прихожу. Он подает мне мою рукопись и говорит: «Полистайте!» И что же? Наверное, в двадцати местах рукописи было подчеркнуто одно слово – ветер.

Не могу не сказать в этих заметках о редакторах и литературных учителях. Кстати, чаще всего, во всяком случае, в моей судьбе эти понятия совпадали.

Еще школьником я принес свои стихи в редакцию газеты «Смена». Литературную консультацию там вел тогда двадцативосьмилетний Александр Гитович. Он, помнится, просмотрев мои стихи, начал беседу так: «Поэт – это друг читателя, его собеседник. Поэт обязан быть интересным читателю, который волен и отложить стихи твои в сторону, если ему станет скучно. В первую очередь стихи пишутся для читающих глазами, то есть для читателей. Горлом тут не возьмешь. Нельзя доверяться успеху у слушателей. Аплодируют они вовсе порою не твоим стихам, а твоей молодости, твоему задору, а то и просто – по доброте душевной». Гитович мне посоветовал в тот раз годика два не выступать, не пытаться во что бы то ни стало напечататься, а только писать, вернее, – учиться писать.

И я выполнил его советы. До сих пор храню как реликвию тетрадочный листок, исчерченный его авторучкой, – немой свидетель нашего, давнего теперь уже, разговора…

Позже я познакомился с поэтом Павлом Шубиным, стихами которого зачитывался. Именно он, фанатично влюбленный в поэзию, именно он с завидной для его молодых тогда еще лет мудростью пробуждал желание и умение работать буквально над каждой строкой стихотворения. Его поэтической школе, его практическим урокам я обязан тем, что написал такие стихи, как «Рябина», «Икона», «Король крестей». Эти стихи я и сейчас готов включить в свою книгу избранного.

Большое влияние на меня, на мое развитие, в том числе и поэтическое оказал мой отец Иван Васильевич Хаустов, по профессии горный инженер. Зная про мое увлечение поэзией, он не уставал повторять: «В этом деле всё упирается в культуру. Всё, в конечном счете, приложится к главному – к культуре». Что он имел в виду? Только ли сумму прочитанного и творчески освоенного? Нет. Он учил меня любить и науку, и театр, и музыку, и фольклор, и предания нашей вятской стороны, и даже цирк с его праздничностью, с его импровизациями, с его открытостью перед зрителем. В долгих наших беседах он говорил со мною о культуре чтения, постижения глубоко смысла классики, об умении быть Читателем с большой буквы, о культуре чувства и культуре мысли, наконец, о культуре умственного труда вообще.

Эти отцовские уроки – уроки на всю мою жизнь.

Выходом в свет моей первой книжки стихов «Утренний свет» я во многом обязан Александру Андреевичу Прокофьеву. В конце 1944 года я принес ему свою рукопись. По-домашнему простой, он читал мне свои новые стихи. Читал как-то очень скромно. А потом на пороге своей маленькой квартиры на улице Халтурина, 7, держа в руке мою рукопись, с присущей только ему интонацией Александр Андреевич говорил: «Прочту. Очень скоро прочту. Как поэт поэта». Я шел через Марсово поле и всё повторял эти слова: «Как поэт поэта». Да разве одному только мне творчески помог – решительно, как умел это делать только он, замечательный поэт Александр Прокофьев!

Всех моих учителей отличало удивительное умение понимать, воспринимать чужие стихи. Ведь восприятие стихов – процесс сугубо творческий. Чтобы испытывать радость от чтения стихов, необходимо, не скупясь, тратить душевную энергию. К сожалению, мне приходилось встречать молодых поэтов, которые не любят… читать стихи! Они, мол, любят только их сочинять! Смею уверить: тем, кто равнодушен к поэзии, никогда не удастся написать что-либо стоящее. Воспитывать в себе читателя пристрастного, заинтересованного, компетентного – первостепенная задача каждого молодого человека, а молодого поэта – тем более! Открывать для себя явные и скрытые красоты стиха, общаться душою с душой поэта – ни с чем не сравнимая радость.

Не хотелось бы проходить мимо и такого вопроса: как и почему рождается стихотворение? Конечно, сколько поэтов, столько же и путей творчества. Сколько стихотворений, столько и историй их создания. Но об одном приеме, облегчающем работу, может быть, вернее – настраивающем на работу, хотелось бы сказать особо. Речь идет о записной книжке поэта, о так называемой «системе заготовок».

Совершенно ясно, что поэту, как, впрочем, и любому литератору, можно и нужно записывать для памяти и пришедшее в голову сравнение, и удачную строку, которая пока еще не нашла своего контекста… Но не это главное. В первую очередь поэт должен запечатлеть в памяти сердца свое чувство, вызванное чем-либо. Чаще всего – оно в мелодике, в ритме будущего стихотворения, в напеве. Может быть, оно и в описании обстановки, в приметах времени и места. В любом случае прямо названное, так сказать, поименованное, оно, это чувство, никакого следа не оставит.

Действительно, что из того, что вы занесете в свой рабочий поэтический блокнот: «Мне было в тот день восхитительно смотреть на обычный закат!»? Нет, вы, если строка не пошла тогда, сразу, в тот же миг, должны вслушаться в самое себя, всмотреться себе в душу. И помнить при этом, что вы не живописец – вы всё равно не передадите этот закат словесными красками, как бы смог передать он красками своими. Вы никогда не сможете, подобно кинематографисту, передать всю динамику красок в движении. Откажитесь сразу от бесплодных попыток и постарайтесь говорить только языком своего искусства – поэзии.

Поэзия может то, что не могут другие виды искусства и другие жанры литературы. Подобных признаний со стороны представителей других искусств немало. Но и не надо игнорировать опыт, причем, опыт новейший других искусств: они могут подсказать, научить, посоветовать, обогатить палитру ваших выразительных средств. В последнее время я всё чаще думаю о влиянии, которое оказало на поэзию кино. Это большая и сложная тема для исследования, которое рано или поздно должно появиться. Все чаще, работая со стихом, я вижу строфу, а то и строку как бы кинокадром, все чаще расцениваю работу над окончательный вариантом стихотворения как монтаж.

Вообще вопросы синтеза искусств, взаимного обогащения искусств и различных жанров литературы в последнее время меня волнуют все больше. И все чаще я мечтаю о песне, о союзе поэтической речи и музыки. Песнями, написанными мною для композиторов, как бы по заданию композиторов, я не доволен. Зато мне некоторые мои стихи, написанные в свое время без расчета на песенное звучание, слышатся теперь как песни.

У поэта должен быть широкий ассоциативный круг не только жизненный, но и из мира других искусств. Здесь я об этом пишу не случайно. И не случайно я отвлекся от разговора о рабочей записной книжке поэта. Ведь обращение к музыке, к живописи, скульптуре, архитектуре, кино, театру не только как к предмету творчества, как к теме, но и как к ассоциативным ориентирам ему очень может помочь сберечь, удержать в памяти именно то неповторимое чувство и ощущение, которое сможет заполнить будущее поэтическое произведение.

Вернувшись к нашему несколько условному, но в то же время и вполне реальному образу заказа, можно представить себе в рабочей записной книжке поэта ряд записей именно такого ассоциативного характера: где-то виденное живописное полотно, памятный финал цветного, пусть даже и видового фильма, мелодия, не затерявшаяся для вас в эфире. Нет, не обязательна нотная запись – это будет скорее редчайшее исключение! Вы просто ее вспомните, как и тогда, в тот памятный вечер вспоминали, глядя на торжество цветов на экране неба.

Чувство. Гамма чувств. Движение мысли. Ход ассоциаций. Стихотворение еще только в зародыше. Оно лишь обозначилось. И далеко не всегда сразу сможет раскрыть все таящиеся в нем возможности. А что главнее на этом исходном этапе работы? Во всяком случае – почти никогда мысль-тезис. Исходное в творческой, поэтическое работе – всё же чувство. И, повторяю, не столь важно, как вы застенографируете это чувство, важно то, что эта «заготовка», как провод под током, будет под напряжением вашей души. Вот из таких «наэлектризованных заготовок», нередко уже являющихся замыслом конкретных стихотворений, и должна состоять записная книжка поэта – главный резерв его дальнейших творческих исканий. Тогда никогда не возникнет самый страшный для поэта вопрос: «А о чем писать?» Если же такой вопрос возникает, то это очень опасный симптом начинающегося, если не начавшегося уже творческого кризиса, застоя.

От полосы творческого молчания, в сущности говоря, ни один поэт не застрахован. И дело не только в чисто творческих причинах. Поэт, как и каждый человек, может заболеть, его могут преследовать жизненные неудачи, горе, потери близких людей… И в самые трудные моменты жизни спасением оказывалось творчество. Я это испытал на себе. Таков парадокс. Не пишется потому, что наступил трудный период в жизни, и в то же время выйти из этого трудного периода в жизни поможет возвращение к творчеству. И вот тут-то возникновение тягостного вопроса «О чем писать?» не разрешит трудности, а лишь их усугубит.

Универсальных советов нет и быть не может. И всё же, мне думается, один совет дать можно – иметь большой и широкий фронт работ, планов, замыслов – с запасом на всю жизнь, на две жизни, на много жизней! Тогда жизнь будет всегда творческой, неиссякаемой, нужной и полезной – себе и другим.

Чем больше ваша записная книжка поэта, чем больше у вас таких записных книжек, тем вам легче будет преодолеть возникший творческий кризис.

Были такие творческие кризисы и у меня. Преодолеть их помогали, как я теперь понимаю, три главных и постоянных тематических направления: мое детство, воспоминания о нем, о родной моей вятской стороне; память о войне, о фронтовых годах, о блокадном Ленинграде, о духовности ленинградцев в блокадные 900 дней и раздумья о творчестве, о «службе стиха». И, конечно же, – неуемная жажда новизны на новых дорогах, прежде всего – по родной стране. После даже самой кратковременной поездки мне очень хотелось работать и, как правило, – работалось!

Кажется, в этих заметках я уже начинаю формулировать заветы-советы, а не просто советовать и размышлять вслух о службе стиха, о служении стиху. В таком случае выскажу еще ряд пожеланий, которые могут пригодиться молодому поэту в его жизни и работе.

В поэзии то плохо, что хотя чем-то не хорошо. Поэзия не любит середины. Стих не терпит инертности, вялости, «неработающей» строки.

Тот, кто не поднимается в своем искусстве постоянно хотя бы на сантиметр, тот немедленно скатывается к подножию холма. Здесь предполагается, конечно, не формальное мастерство, а то, что имел в виду Николай Заболоцкий, когда писал: «Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь!»

Писать – наслаждение, печататься – ответственность.

Употребляй слова, значение которых знаешь абсолютно точно. А то может получиться, как у одного поэта-песенника: «Помнишь, в саду городском пел нам с тобой коростель». Если учесть, что «пение» коростеля напоминает скрип несмазанной телеги, и то, что в городском саду невозможно его услышать, – станет ясно, на каком уровне у автора находится знание жизни, а вместе с тем и знание русского языка.

Величие искренности – вот что прежде всего поражает в классиках.

Имей учителей, но помни, что плохо своему учителю отплачивает тот, кто навсегда остается учеником.

Эти советы, казалось бы, адресованы прежде всего молодому поэту, поскольку о поэзии, о становлении молодого поэта шла речь, но я, завершая эти краткие заметки, все больше убеждаюсь в том, что они подходят и для других литературных жанров, и для других видов искусств, да и вообще – для жизни. Другой уже вопрос, что применительно к поэзии они выступают в наиболее концентрированном виде.

И еще один афоризм в завершение разговора – «Рождение строки – это обыкновенное чудо».

И как итог всему нашему разговору – это стихотворение:

 
Происходит действительно чудо,
если ты наше дело постиг:
просто из ничего, ниоткуда,
сам собою рождается стих.
 
 
А потом уж и песня поётся,
чтобы в ней наша память жила!
…За кормою стиха
                             остаётся
Жизнь, которая вправду была.
 

1975–1980