Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

 
Тихо туманы плывут волокнистые,
тают и тонут в пруду,
а соловьи рассвистались неистово
с вечера в нашем саду.
Всё мне лицо твоё светлое чудится,
лёгкое золото кос.
Верится сердцу, что всё ещё сбудется,
всё, что ещё не сбылось.
Гаснет звезда над оконною рамою.
Льётся в окно тишина.
Здравствуй, пора моя, лучшая самая —
двадцать вторая весна!
 

 
Там, в далёком краю, за лесами,
за долами, за белой пургой,
словно шалью, укутан снегами
мой родной городок над рекой.
Там звенит на калитке колечко,
что мне памятно с тех, давних, лет.
Старый дом и резное крылечко,
вам я свой посылаю привет!
Там, у синих завьюженных окон,
в этот час дорогая не спит
и далёко-далёко-далёко
за пургу за ночную глядит
и широкую видит полянку,
и смертельные вспышки огня,
и в глубоком сугробе землянку,
и далёкого видит меня.
У печурки сижу я с гитарой.
Струны мягко касаются рук.
На сосновых, на низеньких нарах
разместились ребята вокруг.
Тот сейчас загрустил о невесте,
тот жену увидал, словно я,
и поём под гитару мы вместе,
хоть у каждого песня своя.
 

Из тетрадей сорок третьего года

 
Что, Курт из Кёльна, ты глядишь угрюмо?
Жалеешь – не добился своего?
Ты шёл сюда. Скажи, о чём ты думал?
Или совсем не думал ничего?
 
 
Ты говоришь – за вас подумал Гитлер!
Ты веришь в ложь, которой – через край.
А фюрер вас на верную погибель.
послал на фронт восточный, словно в рай.
 
 
А где ж твоя хвалёная отвага?
Голодный крот, зарылся и дрожишь…
Ты не пройдёшь теперь вперёд ни шага —
в Берлин от Ленинграда побежишь!..
 

Декабрь 1941 года – Ленинградский фронт —

1943 год село Новотроицкое

Старшему лейтенанту А. И. Пескову

 
В преддверьи зрелости стои́м.
Мы помним всё, что было с нами.
И всё, чем жить теперь хотим,
воочью видим за боями.
 
 
Нас дни грядущего влекут
своим движением свободным,
земная жизнь и мирный труд,
рождённый страстью благородной.
 
 
Мы побывали на войне,
и мы ещё сражаться будем.
Не оттого ли мы вдвойне
добрей и мягче стали к людям?
 
 
Мы смертью смерили любовь,
узнали мы, как плачут вдовы.
Не оттого ли вновь и вновь
в огонь войны идти готовы?
 
 
Ничто не кончено ещё.
Пусть трудно дышат наши груди,
но дышат жерла горячо
врагов карающих орудий.
 
 
Мы твёрдо знаем – счастью быть,
когда войны утихнет грохот.
Сражались мы с тобой неплохо.
Теперь одно осталось – жить.
 

Февраль 1943 года

 
Хорошо было этому верить.
Невозможно поверить сейчас,
что в такие знакомые двери
я, как прежде, войду не стучась.
 
 
Это память моя повторяла
поцелуй на пылающем лбу.
Это ты мне на сон говорила
про мою золотую судьбу.
 
 
Нелегка была наша дорога
сквозь огонь – до заветных дверей,
сквозь войну – до родного порога,
до сияющих глаз матерей.
 

Невьянск, 11 февраля 1943 года

 
Я знал, что ты жива, и потому
под минами мне падать было легче,
дышать в сплошном пороховом дыму
там, где дышать, казалось, нечем.
Не потому ль идти в смертельный бой
я для себя считал необходимым?
То был священный долг перед тобой
за то, что ты звала меня любимым.
Об этом трудно рассказать стихом,
зато легко поведает бумага,
что шла без марки, сложена углом,
но где слова горели, как присяга.
Орудья раскалялись добела.
За всё, за всё фашистам отплатилось!..
То в нашем сердце Родина была,
которая в любимых воплотилась.
 

16 марта 1943 года, село Новотроицкое

 
Как свет госпитальный покоен и синь!
Он – сон мой и бденье. Он неугасим.
 
 
Склонилась сестра ко мне снова
с крестом на косынке пунцовым.
 
 
Наверное, он красен, как наша любовь,
как отданный Родине долг – наша кровь.
 
 
Я в бога не верю. Но помня о том,
живу, осенённый вот этим крестом!
 

7 ноября 1942 года, Ленинград —

1943, село Новотроицкое

 
Я калиткой не скрипну в ночи.
Я услышу, как сердце стучит.
А в окне огонёк всколыхнётся,
и навстречу мне дверь распахнётся.
Я на шее почувствую руки,
похудевшие в годы разлуки…
 
 
…Мать у лампы прибавит огня.
Долго будет смотреть на меня.
К золотой прикоснётся нашивке
и про каждую спросит медаль.
Я узна́ю на ней без ошибки
ту же старую тёплую шаль.
Одногодков припомню своих
и её расспрошу про живых.
И хоть я побывал на войне,
а спросить будет боязно мне —
ничего не спрошу я о той,
сероглазой, с косой золотой.
Вечер долог, а в думах одно,
что исполниться завтра должно.
 
 
Я стою́ на высоком крыльце,
а ко мне по дорожке из сада
приближается Свет и Отрада.
И улыбка на милом лице!
А в руках её, ярко пылая,
ветвь рябины горит, не сгорая.
Это значит, она не забыла,
горевала, ждала и любила.
Видно, слиты навек воедино
эта горечь и сладость рябины!
 
 
…В золотой наплывающей дрёме
хорошо мне в родительском доме.
«Ну спасибо, родная, за встречу,
спать скорее солдата клади,
не смотри, что пришёл издалече,
ты пораньше меня разбуди!»
 
 
Я проснусь и зажмурюсь от света,
будто это не осень, а лето.
Станет сразу так радостно мне:
я увижу, как весть от любимой,
ярко-красные кисти рябины
в синем-синем морозном окне.
 

 
Пять дощатых ступенек
под ногами скрипят.
Через тёмные сени
я бегу наугад.
Настежь дверь отворяю
и встаю перед ним.
– Лёшка!
– Здравья желаю!
– Сколько лет, сколько зим! —
И легла на плечо мне
вся в мозолях рука.
– Хорошо, что ты вспомнил
про меня, старика.
Что ж, по донышку вдарим!
Приглашаю за стол.
Ох, и вырос ты, парень!
Видно, в деда пошёл.
Посидим, потолкуем,
на тебя погляжу.
А потом мастерскую,
так и быть, покажу. —
…И робея, с опаской,
прохожу я в неё,
словно в давнюю сказку,
словно в детство моё.
 

 
Военная доля: шрапнель да шинель,
да синяя сталь автомата.
Как плотно сегодня бинтует метель
кровавую рану заката!
А грохот орудий надсадно тяжёл.
Дорога гудит под ногами.
И трубы сожжённых фашистами сёл
как будто грозят кулаками.
Над жаркой золою, над грудой углей
стою́ я на дымном рассвете.
Я знаю: в груди не застынут моей
ни слёзы, ни угли вот эти…
 

 
Откружилась зима во дворе,
каруселями откуролесила,
и домишки на дальнем бугре
заблистали окошками весело.
Тёплый трепетный луч на сосне.
Тает облако белое в небе.
Всё пронзительней слышатся мне
птичий гомон и птичий щебет.
Верить признакам робким весны,
пусть порою они и обманчивы,
и средь утренней тишины
в сердце строки стихов выклянчивать.
…Чутко вслушаюсь в тишину,
в то, чем может она порадовать.
Может быть, оттого и весну
раньше всех и верней мне угадывать?..
 

9–16 марта 1943 года

 
Где лужа стынет под скорлупкой
на перекрёстке двух дорог,
я увидал стеклянный, хрупкий,
застывший за́ ночь ручеёк.
Лежал он смирно, без движенья
и не смеялся и не пел,
но всю стремительность теченья
застыв, в себе запечатлел.
Ему тепло развяжет руки,
и он проснётся, зазвенит…
Не так ли и любовь в разлуке
всю силу вешнюю хранит?..
 

 
Я носил тебя в сердце, Россия,
на войне, среди мёртвых полей,
и железные ливни косые
мне красы не закрыли твоей.
 
 
Я увидел, как будто впервые,
всю твою богатырскую стать:
рощи белые, зори сквозные
и просторов твоих благодать.
 
 
И летели к тебе сквозь ненастье
за черту огневого кольца
все мечты моей жизни о счастье
и любовь моя – вся, до конца.
 

 
Жарко пылают деревни.
Телеги добром набиты.
Люди в лохматых шапках
бегают и кричат.
Всадники скачут.
в землю
гулко стучат копыта.
По́ ветру тучей движется
душный горячий чад.
 
 
Совсем онемев от страха,
мальчонка залез на берёзу,
и мягкие лёгкие ветки
гладят по голове —
мол, ничего, Андрюша,
вытри рубашкой слёзы,
ночи дождись и скройся
в тёмной густой траве.
 
 
Вот и закончилось детство,
детство твоё, Андрейка.
Теперь – ни отца, ни до́ма!
Вытоптан отчий край!
Сгинуть легко и просто.
А ты вот выжить сумей-ка!
Оглянешься – прах и ветер
да карканье чёрных стай…
 
 
А путь пред тобой неведом.
Куда ты пойдёшь, куда же?
В какие чужие ночи?
В какие чужие дни?
Слышишь – зовут тебя птицы?
Видишь – крыльями машут?
Ляг под кустом,
в обнимку
с горем своим усни.
 
 
Что ты умеешь делать?
Чему успел научиться?
Лепить из глины игрушки,
звонким щеглёнком петь?..
Огню не сдаётся глина.
Летит, куда хочет, птица.
И ты судьбу одолеешь.
Стоит тебе посметь!
 
 
Страшно будет ночами,
но только страшнее было,
когда отца убивали,
когда уводили мать.
Знай же – твой бедный посох
сжимает русская сила,
а с этой силою можно
по всем дорогам шагать!
 
 
Пожар заревой над лесом.
Туман заклубился, тая.
Солнце росу румянит
на зелени молодой.
Вставай, Андрейка, скорее,
смотри, красота какая,
умойся в ключе студёном
лёгкой живой водой.
 
 
…Пройдя все пути-дороги,
станет потом великим
этот мальчонка русый
с глазами в цветущий лён.
И через тьму вековую
глядят, как живые лики,
сердце волнуя, лики
написанных им икон.
 

23 декабря 1943 года

 
…Я пишу из родного села,
где я бегал когда-то мальчишкой,
где теперь до смешного мала
показалась пожарная вышка.
Напряжённо гудят провода
там, где детство моё откружило,
и заходят ко мне иногда
те, что помнят меня, – старожилы.
Эти встречи – ну, просто до слёз
в несказанно-щемящей отраде!
И всегда первым делом вопрос:
«Ну, а как там у вас, в Ленинграде?!»
Говорю всё, как есть, про него,
в жилах плещется звонкая радость:
я дождался письма твоего,
как письма от всего Ленинграда.
У меня за окном снегопад,
заметающий сельские крыши,
а в глазах Ленинград, Ленинград
поднимается выше и выше.
И салюта мне слышится гром.
Это наша с тобою победа.
Мы ещё доживём, допоём,
что недожито и недопето!
Это – долг: оглянуться назад,
пережить пережитое снова
и огромному миру сказать
напоённое правдою слово.
 

 
Большая палата. Покой. Тишина.
Берёзою осень стоит у окна.
И печи железные веют теплом,
и в белом халате сестра за столом.
Нам сызнова снятся забытые сны,
и все мы в сестрицу слегка влюблены…
Лежал с нами вместе один паренёк,
лежал он с тяжёлым ранением ног.
Он в нашей палате был самый больной.
Рассыпались кудри, как сноп золотой.
Того не бывало, чтоб он застонал.
А вечером песни он петь начинал!
Он пел про походы, про землю в крови,
он пел о большой негасимой любви,
о Родине нашей, что ближе всего…
И легче нам было от песен его!
– Хорошие песни ты, парень, поёшь!
Да только откуда охоту берёшь?.. —
А он усмехнулся и нам говорит:
– Пою, когда рана уж очень горит.
 

 
Повеяло такой забытой ранью
сквозь пыль дорог, разлуку и бои!..
И это вовсе не воспоминанья —
я с вами говорю, друзья мои.
Я знаю, что крещённые войной,
мы все идём дорогою одной.
Бывает очень грустно, оттого что
мне ваших писем не приносят почта,
что ничего не знаю я о вас…
Но этим не кончается рассказ!
Мы все в пути.
Нам горе жжёт сердца́.
Мы многое прошли и повидали.
В сплошном огне дорог родные дали.
Но жизнь рассказ допишет до конца.
 

 
На распахнутом солнцу просторе
голубые гуляют ветра.
Деловито весь день тараторят
за селом вдалеке трактора.
В кузне гром рассыпается в звёздах.
Эхом ловится стук топоров.
И наполнен, как музыкой, воздух
птичьим гомоном, звоном ручьёв.
Всюду солнечных брызг позолота.
Шум стоит на селе дотемна.
Это дружно взялась за работу
небывало крутая весна!
 

Из тетради сорок четвертого года

 
За три года научились биться
упоённо, смело, горячо.
Значит, наша юность повторится.
Значит, жизнь не кончилась ещё.
Значит, будет снова над рекою
городок в сиреневом дыму
красоты исполненный такою —
недоступной слову моему!
И девчонка с позабытой книжкой
ночью у раскрытого окна
вдруг увидит, что в саду мальчишке
больше всех желанна и видна.
Он придёт к ней с первыми стихами —
робкий и застенчивый, смешной.
 
 
Мы такими точно были сами
года за два, за три – пред войной.
 
 
Это видно русскому солдату
сквозь дымы и пламя на войне.
Мне чужая юность так же свята,
как моя, сгоревшая в огне.
 

8 июля 1944 года

 
Это было так давно,
что запомнил я одно:
ты ромашки заплетала
в кос льняное волокно.
 
 
Летних платьев или кофт
не носила без цветов.
И глаза твои светились
мягкой синью васильков.
 
 
…Тройка мчалась от меня,
колокольцами звеня,
а дуга горела цветом
ярко-красного огня.
 
 
В сером сумраке дорог
прохожу я, одинок.
И кивает мне прощально
каждый встреченный цветок.
 
 
Вот и твой печальный дом
в палисаднике пустом.
В окнах – чахлые герани
за невымытым окном.
 
 
Вспомню я твои цветы, —
значит, здесь живёшь не ты.
 

Село Новотроицкое

1940–1944

 
Каналов сонная вода.
Звезды бессонной жало.
И запах моря.
Никогда
мне глубже не дышалось.
Послеблокадная весна
почти больна покоем.
Так непреложна тишина,
как берег за рекою.
А город, красотой слепя,
плывёт передо мною.
Я счастлив чувствовать себя
его душой живою.
 

 
Я повидавшим многое солдатом
пришёл туда, где вырос и мужал.
Меня узнали многие ребята,
и старый физик руку мне пожал.
А дядя Саша, школьный гардеробщик,
такой же строгий, даже злой на вид,
улыбкою усы свои топорщит
и мне с почтеньем «здрасте» говорит.
Я обошёл всё здание. И даже
присел за парту. Вспомнил всех друзей…
 
 
Так люди ходят лишь по Эрмитажу
да по дорогам юности своей.
 

 
Сказочник! Весёлый мой обманщик,
слышится мне снова голос твой.
Лампы золотистый одуванчик
расцветает в тишине ночной.
Будто вновь я в тесной комнатушке,
и опять, куда ни бросишь взгляд, —
твоего изделия игрушки
пёстрые, как ярмарка, лежат.
Сколько их он смастерил за век свой,
самых разных – хитрых и простых!..
И моё веснушчатое детство
никогда не видело иных.
Тоненько пиликала гармошка,
и почти что на любом окне
ручкою махала мне Матрёшка,
и смеялся Ванька-встанька мне.
Я сидел у мастера часами,
до́ ночи смотреть не уставал,
как чудесно под его руками
дерева обрубок оживал.
Сядет мастер на верстак, на стружки,
скажет: «Ну, пора и закурить!»
У меня и ушки на макушке:
значит, будет сказки говорить.
«Дескать, вот, жила-была Матрёшка,
жил-был Ванька-встанька озорной.
Он пошёл к Матрёшке по дорожке, —
по дорожке тёмной, по лесной.
Видит Ванька: волк идёт навстречу,
тут нужны двустволка и картечь.
Спрятаться б ему, за куст прилечь бы.
Ну, а Ванька – он не может лечь!..»
 
 
Память детства, до чего тепла ты!
Мне с тобою далеко шагать.
На привале хорошо солдату
из письма от матери узнать,
что в родной далёкой деревушке,
где зимой до крыш бывает снег,
делает чудесные игрушки
золотого сердца человек.
 

1943 год – август 1944 года

 
Вновь свежий ветер волжских пристаней
перехватил мне горло.
                                  Предо мною
взъерошенною синею водою
простёрлась Волга.
                             А вдали на ней —
и пароход, и чайки за кормою…
Иди к реке.
                     Бери холсты и кисти
и там пиши, забыв тоску и грусть
вот этот вот простор полей волнистый,
село вдали и купол золотистый…
И назови картину эту – «Русь».
 

1940–1944

 
Воронки, пыльная трава.
Сраженья лик суров.
И забывали мы слова,
верней – значенья слов.
Есть в мире слово ТИШИНА,
и слово есть ПОКОЙ.
А вот какая же она,
и он, покой, какой?
Когда об этом думал я,
представить я не мог,
что где-то есть покой жилья
и тишина дорог.
Я помню берег над Невой.
Мы жаркий бой вели,
и вот в атаке лобовой
мы до траншей дошли.
Я всё забыл.
              Земля вокруг
вставала, как стена!
Был гром и вой, и свист…
                       И вдруг
настала тишина.
Верней, настало сразу две
суровых тишины:
одна – лежащих на траве,
тех, кто хотел войны.
Другая – НАША ТИШИНА.
Она живой была.
Дымком махорочным она
над нами поплыла.
Ракеты вспыхнули вдали,
поднявшись в вышину.
Мы снова в гром сраженья шли
за НАШУ ТИШИНУ.
 

 
Река забыла берега́.
Вода бушует полая.
Она – в лугах,
                 она – в долах,
шумящая, весёлая!..
И в синеве небес река
как будто отражается:
плывут, как льдины, облака,
расходятся, сшибаются!
И птичьим гамом целый день
наполнен сад берёзовый.
Там каждый ствол
                 и каждый пень
исходят пеной розовой.
Ты посмотри: во всём она,
краса неповторимая.
Идёт весна,
                от зорь красна,
в края мои родимые.
 

Из тетрадей сорок пятого года

 
Светлая, она плывёт над миром,
ночь неповторимой тишины,
ставшая отныне нашим пиром,
пиром человеческой весны.
И земля вдруг стала так просторна —
мыслью не окинешь!
                          И в ночи,
набухая, прорастают зёрна
и звенят подземные ключи.
Слышно всё, чем эта ночь богата:
учащённый стук сердец людских
и дыханье спящего солдата,
и поэта вдохновенный стих.
 

9 мая 1945 года

 
Проспекты засыпаны серой порошей,
и в воздухе кружит метель.
Я вновь в Ленинграде, и тополь подросший
мне пухом засыпал шинель.
К подъезду знакомому в доме старинном
спешу я почти не дыша.
И мечется здесь на асфальте пустынном
пушинкою лёгкой душа.
 

 
Они лежали, знаменем покрыты,
не слыша ни салюта, ни речей,
и конь в тревоге землю рыл копытом,
засёдланный, но в этот миг ничей…
 
 
…И вновь – воспоминания о фронте:
сырой песок и мерный стук лопат,
и в синей дымке там, на горизонте,
наш Ленинград.
 

 
Помню —
           крикнет дежурный:
                         «Тревога!»…
И команда звучит:
                    «Становись!»
И опять перед нами дорога,
батальона походная жизнь.
Но когда в каблуков перестуке
зашагаешь вперёд и вперёд,
то себя ощутишь вдруг сторуким
и таким же огромным, как взвод!
 

 
Мне фронтовая вспомнилась дорога,
изрытая воронками по краю,
и отпечатки яростные траков,
и чёрные столбы без проводов.
Мы шли всю ночь. Колонна растянулась
на километр. И шум глухой шагов
подобен был ночному ледоходу.
Сырой туман цеплялся за стволы.
Я шёл, держась руками за повозку.
Она тряслась, визжала и скрипела.
Я шёл, на ящик навалившись грудью.
Я шёл и спал. И даже видел сны.
Мы тридцать суток были в обороне,
неся потери, вкапывались в берег
из ночи в ночь.
…На Ленинградском фронте
стояли дни весеннего затишья.
 

 
У росстаней ты спрыгнешь на ходу,
и скрипнет снег под сапогами тонко.
– Земляк, спасибо! – прокричишь вдогонку
и свет окошка примешь за звезду.
 
 
Таким тебе и чудился приход
в ту ночь на переправе через Одер…
Здесь ждут тебя три с половиной года,
но в этот миг
тебя никто
не ждёт.
 

 
Наконец я в вагоне снова.
Успокоиться?.. Замолчать?..
Вспоминают ли добрым словом?
Как-то будут меня встречать?
 
 
Убаюкан колёсным стуком,
заворачиваюсь в шинель,
между встречею и разлукой
крутит мартовская метель.
 

1943–1945

 
За окном травой заросший дворик
с пересохшей лужей посреди.
Вот петух уселся на заборе —
дескать, вот какой я, погляди!
А и вправду мне не наглядеться!
До чего же дома хорошо!..
Даже озорное наше детство
стало снова в памяти свежо.
Не вчера ль по луже той сновали
сделанные нами корабли?..
Мы впервые в жизни узнавали
запахи разбуженной земли.
Я люблю родную землю эту
так единственно, так горячо,
как судьбой дано любить поэту
песню, не допетую ещё!
 

 
И снова оттепель. И снова
весною бредит мокрый снег.
Трамвай, взобравшись на Дворцовый,
берёт стремительный разбег.
…И стоя на площадке петь,
ловить рукой упрямый воздух
и, забывая всё, смотреть
на вновь оттаявшие звёзды…
 

 
Внезапно проснуться на зорьке,
какой ты не видел давно:
и запах черёмухи горький,
и настежь открыто окно.
Зелёное кружево веток,
косые лучи от окна,
смешение тени и света —
почти продолжение сна.
Ты выбежишь утру навстречу.
Тебя оглушат соловьи.
И солнце внезапно на плечи
положит ладони свои.
Распахнутый мир – пред тобою.
Так будь благодарен судьбе!
Тропинкой, травинкой любою
он щедро протянут тебе.
 

 
Тебя никак мне не понять!
Казалось – начал забывать…
Так нет – ко мне идёт опять
моя давнишняя тревога,
почти бестрепетная грусть…
Боюсь – лишь только обернусь —
тебя увижу у порога!
 

 
Дымятся дальние закаты,
и травы никнут в душной мгле,
и тучи плавают, крылаты,
и гром у каждой на крыле.
 

 
Они прямы, как суровый закон,
крепки, словно узел морской,
полны́, как порохом узкий патрон,
радостью и тоской.
 
 
К тебе, читатель, поэт пришёл.
Товарищ, не отвернись!
И книжка ложится легко на стол,
тяжёлая, словно жизнь.
 

Март 1943 года – август 1945 года

 
О, как мне знакомы такие посёлки
в их очень наивной и милой красе!
Заборы с калитками, тонкие ёлки,
стандартные домики дач у шоссе…
Нехитрое счастье моё городское —
зелёная дача в четыре окна!..
Речушка и станция – всё под рукою.
Внезапные грозы и вдруг – тишина.
Высокой травой зарастающий бруствер.
Грибы, голубика, глубокие мхи.
И столько внезапной и сладостной грусти!
В году сорок пятом надежды легки.
А вот и восход занимается розов.
Гляжу – и не верится в мир наяву.
Со станции слышится рёв паровозов,
и грохот чугунный колеблет траву.
Я верю, что счастье стоит на пороге,
хотя предо мною сошлись у крыльца
незримо военные наши дороги,
которым, казалось, не будет конца.
 

4 августа 1945 года,

станция Всеволожская

 
В Стране Советов столько городов, —
прекрасных и таких гостеприимных,
что, побывав хоть раз в любом из них,
его уже весь век свой не забудешь.
В Стране Советов столько городов
хоть век живи, везде не побываешь
и даже всех названий не запомнишь,
и даже знать не будешь обо всех.
…Уже я прожил половину жизни,
а может, даже больше, но люблю,
как жизнь люблю, я дальние дороги
и города, в которых не бывал.
Опять влечёт знакомый и желанный
тревожный запах жёсткого купе.
Я приезжаю в незнакомый город
и целый день по улицам брожу
с почти что детским чувством узнаванья,
смотрю на всё, что я впервые вижу:
на горожан, идущих мне навстречу,
на улицы, сады и новостройки,
на всё, что для других родное с детства,
как для меня – любимый город Киров,
как для меня – любимый Ленинград.
Дороги без конца и без начала!
Они всегда мне сердце согревали.
Так дай мне руку, свежий ветер странствий!
Вставай, заря, открыв глазам просторы!
Во всех концах страны моей светло.
 

12 июля 1945 года,

станция Всеволожская