Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

Перечитывая классиков

Один наш поэт упрекнул современников в поверхностности: «У нас у всех одна и та же есть болезнь души. Поверхностность ей имя». Не знаю, как в других областях, но что касается сферы чтения художественной литературы, приходится признать правоту поэта. Только я думаю, что у этого недостатка возраст такой же, как и у литературы. Дело, видимо, заключается в том, что распространение этой «болезни» в настоящий момент гораздо большее, чем когда-либо. И это не может нас не тревожить. Может быть, сегодня, когда на человека обрушивается (иначе не скажешь, именно – обрушивается!) такой поток информации, поверхностность восприятия возникает как некое защитное средство, как наша реакция на этот перехлест. Но ведь от этого не легче: от поверхностности несет ущерб самое главное – эффективность воздействия на нас произведений искусства.

Сколько молодых людей грешит поверхностным чтением! Речь идет о тех, кто любит «просматривать» книги, выбирая из них только интересное для себя. Тут необходимо сделать одну существенную оговорку. Если это книга специальная – научная, справочная, да еще в руках у специалиста в данной области, подобный просмотр естественен и закономерен даже с точки зрения психологии научной и технической работы. Но мы имеем в виду другое – литературу художественную, прежде всего – классику. А потери от поверхностного чтения классики особенно обидны.

В этих заметках речь пойдет о чтении стихов. А для чтения поэзии необходимы не только определенный настрой, но и литературная подготовка, некоторая поэтическая искушенность. Не потому ли круг любителей поэзии уже круга читателей художественной литературы вообще? Для того, чтобы оценить удачно найденную рифму, яркий поэтический образ, точное сравнение, нужно по крайней мере знать, что такое – рифма, образ, метафора. У какого любителя поэзии не бывало так: перечитываешь давно известное тебе стихотворение и вдруг поражаешься тому, что перед тобой открываются неведомые глубины смысла, о которых даже не подозревал! Эта, как будто только тебе открывшаяся, глубина делает тебя счастливым обладателем тайны, которой хочется немедленно поделиться, хотя так трудно бывает выразить мысль стихотворения простыми, прозаическими, словами, не разрушив при этом чуда поэзии.

Да, разъятие стиха на части – дело опасное и трудное, требующее большой осторожности и внимания. И все-таки стих явление объективное, и мы можем, должны уметь его разбирать, постигать, исследовать, добираться до самых скрытых его глубин, что даст нам возможность и школы чтения, и школы поэтического мастерства.

Зашел как-то у нас разговор о Пушкине, и я решил проверить своих друзей на внимательность их чтения. Я стал им читать всем известные пушкинские строки:

 
Чем меньше женщину мы любим,
тем… —
 

Я сделал выжидательную паузу.

 
…больше нравимся мы ей, —
 

подхватило несколько голосов. «А ведь у Пушкина не так», – пришлось мне озадачить друзей. Разгорелся спор – какое же слово у Пушкина? «Тем лучше», «Тем раньше», – сыпались предложения, хотя и несколько неуверенно. И никто не произнес того единственно верного слова, которое было у Пушкина: «Тем легче»: Так и только так! И у Пушкина в черновиках не было иного варианта.

Как-то по радио выступал один известный поэт с юбилейной речью о поэзии Маяковского. Естественно, он не раз цитировал стихи самого Маяковского. Сильно резануло мой слух при этом цитировании одно слово: вместо «Иду красивый, двадцатидвухлетний» было сказано: «Иду веселый, двадцатидвухлетний». Как же это «веселый» не подходит к Маяковскому 1915 года! Каким непониманием природы стиха Маяковского, его внутреннего облика повеяло от такого цитирования!

Как вы видели, в обоих примерах речь шла о точности эпитета, о значимости эпитета, о его огромной нагрузке. А теперь обратимся к примерам иного рода.

Давайте вспомним известного нам всем с детских лет пушкинского «Утопленника»:

 
Прибежали в избу дети,
второпях зовут отца:
«Тятя, тятя, наши сети
притащили мертвеца».
 

Казалось бы, всё просто и ясно. О какой особой глубине смысла здесь может идти речь! Но вот одна странность: как же сети могли притащить мертвеца? Сами, что ли? В чем же тут дело? А дело в том, что это тоже художественный прием Пушкина. Он показывает наивность детского восприятия случившегося. На самом же деле это река ночью выбросила мертвеца на разостланные на берегу сети.

Возьмем еще один пример. Прочтем последние строки «Медного всадника»:

 
…остров малый
на взморье виден. Иногда
причалит с неводом туда
рыбак на ловле запоздалый
и бедный ужин свой варит,
или чиновник посетит,
гуляя в лодке в воскресенье,
пустынный остров. Не взросло
там не былинки. Наводненье
туда, играя, занесло
домишко ветхий. Над водою
остался он, как чёрный куст.
Его прошедшею весною
свезли на барке. Был он пуст
и весь разрушен. У порога
нашли безумца моего,
и тут же хладный труп его
похоронили ради бога.
 

Все эти строки звучат спокойно, я бы даже сказал, подчеркнуто спокойно, это как бы взгляд со стороны, скупая констатация фактов. Но что таит в себе внешняя сторона картины? Пушкин бесконечно верит в своего читателя. И когда ты сам обо всем догадываешься и понимаешь, что искал бедный Евгений, мороз продирает тебя по коже! И вовсе не таким уж безумным встает перед тобой Евгений. Не зря он блуждает по городу, снедаемый внутренний тревогой. Одержимый тщетной надеждой, он ищет. И все-таки он находит то, что так долго искал, – домик Параши. И где? На пустынном острове Безумцу это было бы не под силу. Теперь все для него кончилось. И он умер. Умер у порога этого дома.

Пушкин глубоко спрятал смысл концовки своей поэмы. И теперь, когда я перечитываю эти внешне спокойные строчки, они начинают звучать как прекрасная песня любви и верности.

Перечитывая Лермонтова, я всегда поражаюсь удивительной верности его своим юношеским замыслам. Все его зрелое творчество мне представляется как бы воплощением ранних замыслов. Шестнадцатилетним юношей Лермонтов написал во многом наивное «Поле Бородина». Но что поражает: есть в этом стихотворении, весьма далеком от потрясающего реализмом зрелого «Бородина», строки, устоявшие, сохранившиеся и в позднем варианте. К примеру, такие:

 
Носились знамена, как тени
 

или:

 
Рука бойцов колоть устала,
и ядрам пролетать мешала
гора кровавых тел.
 

Расплывчатое, романтическое ушло; поэтически точное, реалистическое осталось.

В юношеском стихотворении читаем:

 
Есть звуки – значенье ничтожно
и презрено гордой толпой, —
 

и узнаём – в этих строках черты будущего, одного из последних лермонтовских творений:

 
Есть речи – значенье
темно иль ничтожно.
 

Примеров позднейшей разработки и переработки ранних мотивов у Лермонтова можно найти множество. Что это – только ли верность темам? Нет, прежде всего это есть лермонтовское стремление к некоему художественному абсолюту. Лермонтов художественно совершенствовал свои старые замыслы, не расставался с заветными поэтическими темами всю свою жизнь.

А ведь было время, когда юношеская лирика Лермонтова считалась слабой, чуть ли не досадным приложением к его зрелым великим творениям. У меня в домашней библиотеке есть лермонтовское издание конца прошлого века. В этой книге все стихотворения до 1837 года, кроме таких произведений, как «Парус», «Ангел» и «Два великана», напечатаны отдельно в специальном разделе в виде «приложения».

Одним из самых сложных, таинственных, так до конца и не разгаданных произведений является лермонтовский «Демон». Уж не ключ ли к постижению тайны «Демона» таится в этом, тоже юношеском, стихотворении Лермонтова?..

 
Послушай: быть может, когда мы покинем
навек этот мир, где душою так стынем,
быть может, в стране, где не знают обману, —
ты ангелом будешь, я демоном стану.
Клянися тогда позабыть, дорогая,
для прежнего друга всё счастие рая!
Пусть мрачный изгнанник, судьбой осужденный,
тебе будет раем, – а ты мне вселенной!
 

В последнее время лермонтовская поэма стала вдруг яркой космической поэмой – «хоры стройные светил» засветили вдруг очень живым светом для нас, людей космической эры. Нас не может не поражать удивительная точность передачи впечатления от взгляда на Землю, брошенного из космоса:

 
И над вершинами Кавказа
изгнанник рая пролетал.
Под ним Казбек, как грань алмаза,
снегами вечными сиял.
 

Именно такими видели советские космонавты Кавказские горы в иллюминаторы своих космических кораблей и, несомненно, вспоминали о гениальном руссом поэте:

 
Познанья жадный, он следил
кочующие караваны
в пространство брошенных светил…
 

Какая роскошная космическая картина! Это ли не современность: «познанья жадный»?

«В небесах торжественно и чудно. Спит земля в сиянье голубом», – написал Лермонтов, и целое столетие пел русский народ эти стихи, беспрекословно поверив своему поэту. Слова поэта о голубом сиянье планеты Земля подтвердились – визуально и поэтически – только теперь. Я помню, как космонавт Павел Попович, выступая перед телезрителями, говорил о том, что из космоса наша Земля «такая уютная, маленькая и совсем голубая».

А теперь обратимся к еще недостаточно широко известной поэзии Ивана Бунина. Еще в молодости, читая одно стихотворение Ивана Бунина, я понял: вот прекрасный пример, иллюстрирующий формулу В.Г. Белинского «Поэт мыслит образами». Вчитываясь в стихотворение «Старик», воочию видишь не только общую картину, не только портрет человека, но и следишь с кинематографической последовательностью, как поэт слово за словом разворачивает перед нами заключительную главу судьбы своего героя. Давайте вместе перечитаем эти такие простые и ясные бунинские стихи:

 
Старик сидел печально и уныло,
поднявши брови в кресле у окна.
На столике, где чашка чаю стыла,
сигара нагоревшая струила
полоски голубого волокна.
 

Всё в этих стихах подчеркивает картину старости: и стынущая чашка чая, и нагоревшая сигара, и поднятые брови – поза старческой созерцательности. Но читаем далее:

 
В углу часы своею четкой мерой
отмеривали время.
 

Поразительная, отнюдь не случайная деталь. Она говорит о том, что часы не просто показывают время, а отсчитывают минуты жизни его, старика. Они напоминают о том, что дни его сочтены. И, понимая это,

 
…на закат смотрел
старик с беспомощною верой.
 

Это так понятно: человеку свойственно тянуться к солнцу, видеть в нем обещание завтрашнего дня. И как неутешительный ответ звучат заключительные строки:

 
Рос на сигаре пепел тёмно-серый,
струился сладковатый аромат.
 

Последняя строка явственно пахнет кадильным дымом… Поэт-реалист Иван Бунин сумел в таком коротком стихотворении дать полную движения мысли картину, сумел насытить неожиданной динамикой кажущуюся статику.

В нашем разговоре не обойтись без есенинских пленительных строк:

 
Не жалею, не зову, не плачу.
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
 

Какая живописная строка, какой образ – «белых яблонь дым» Но постойте – какой такой дым? Что имеет в виду поэт? Все ли понимают, о чем сказал поэт? Решил я провести еще один эксперимент и стал спрашивать своих друзей и знакомых, в том числе и поэтов. Ответ был у всех почти один и тот же: «Дым – это белый яблоневый цвет. Это метафора». Да, но если бы Есенин хотел сказать именно так, он бы и сказал: «Все пройдет, как с белых яблонь цвет»! А ведь дым-то самый настоящий, тот самый, каким окуривают весной яблони! Мне он так и видится наяву в российских яблоневых садах… А метафорой является вся строка: «Всё пройдет, как с белых яблонь дым».

Есть у Есенина очень светлое стихотворение с дерзким названием «Сукин сын». В этом стихотворении действительно говорится о собаке и ее щенке. Однако здесь не «братья наши меньшие» главные действующие лица. Собаки – только участники событий:

 
И припомнил я девушку в белом,
для которой был пёс почтальон.
 

Поэт поведал нам грустную историю о безответной, неразделенной любви. Но (обратите внимание!) рассказывает он об этом на удивление радостно, просто, даже весело! Не мог же такой выдающейся мастер стиха ошибиться в тональности! Но и в этом стихотворении скрыт один секрет, который мы сейчас разгадаем. Читаем это стихотворение дальше и все более убеждаемся, что радость в душе поэта всё… нарастает:

 
Хочешь, пес, я тебя расцелую
за пробуженный в сердце май?
Расцелую, прижмусь к тебе телом
и, как друга, введу тебя в дом.
 

Неужели от встречи со щенком поэт впал в такой восторг? Конечно же, нет. Секрет легко раскрывается, если внимательно прочитать последние две строки, обратив внимание не на эпитеты, вернее, не столько на эпитеты цвета, выступающие как тропы, а на смысловую определенность глаголов:

 
Да, мне нравилась девушка в белом,
но теперь я люблю в голубом.
 

Все дело в разнице чувств, обозначающихся словами «нравилась» и «люблю». Когда-то поэту нравилась одна девушка, теперь он любит другую. Поэт пишет свое стихотворение, движимый любовью. Даже память о прошлом увлечении озарена и одухотворена этой любовью. Как ошибаются те, кто читая это стихотворение, особенно с эстрады, делают ударения на словах «белом» и «голубом». Нет, самый большой акцент, в который вкладывается вся душа, делается на слове «люблю»

Все знают предсмертное стихотворение Сергея Есенина:

 
До свиданья, друг мой, до свиданья!
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
обещает встречу впереди…
 

К кому обращался поэт в свой последний час? Делаются разные предположения – одно нелепее другого, и каждое из них слишком локальное, бытовое, однозначное и узкое.

Нет сомнения, что нет и быть не может у этого стихотворения конкретного адресата-человека. Это – поэтическое завещание Есенина, это его обращение к будущему читателю, прежде всего читателю русскому, советскому. Это стихотворение есть, как и пушкинский «Памятник», послание в будущее своего народа.

Несомненная связь этого стихотворения с завещанием, написанным умирающим Н. А. Добролюбовым:

 
Милый друг, я умираю,
потому что был я честен,
но зато родному краю,
верно, буду я известен.
 

Сравнивая эти стихи с есенинскими, видишь их несомненную связь. Речь идет даже не о внешних совпадениях: обращение к другу, даже один и тот же эпитет к слову «друг» – «милый», а о более глубокой внутренней связи. А связь эта и в преемственности традиций русской поэзии.

Такое понимание есенинского стихотворения всё ставит на свои места, и стихи эти не звучат так безнадежно пессимистически, как это может показать сначала:

 
Предназначенное расставанье
обещает встречу впереди.
 

И эта историческая встреча – встреча великого русского советского поэта Сергея Есенина – со своим многомиллионным читателем – советским народом – состоялась. И она не кончится никогда, эта встреча. Ведь не о загробной жизни думал поэт, и не в мистическом тумане он блуждал. Он был исполнен веры в Русь советскую, которая уверенно шла и идет в будущее по курсу, проложенному «капитаном Земли» Лениным.

* * *

В этих заметках, которые мне так хочется продолжить, говорилось о восприятии поэтических произведений. Восприятие поэзии требует от читателя не только пристального внимания, зоркости, душевной расположенности, открытости навстречу стиху, но и историзма мышления, широты социального видения. Воспитать в себе все эти качества должны и поэт, и читатель – дети одной матери – ПОЭЗИИ.

1976–1980

Народ редактирует песню

Мне не раз приходилось слышать утверждение, что каждое замечательное стихотворение рано или поздно становится песней. С этим трудно не согласиться. Лирика Пушкина положена на музыку. Поют Лермонтова и Некрасова. В последнее время звучат широко песни на слова Есенина. Это естественный непрекращающийся процесс, в котором главную роль играет народ, который берет на вооружение то или другое стихотворение, либо положенное на музыку композитором, либо сам выступает в качестве коллективного композитора. Очень интересная тема для размышления, для исследования. Не берусь в этих коротких заметках за решение большой, можно сказать, комплексной задачи. Просто хочу поделиться с читателем своими соображениями по тому, как народ редактирует песню.

Музыка – крылья песни. Заметьте – крылья! Это значит, что при всей значимости мелодии незыблемой основой всякой песни является ее поэтический текст, стихотворение. Большинство песен, бытующих в народе, написаны конкретными авторами – композиторами и поэтами. Их имена называются (по крайней мере, всегда должны называться), но высшим свидетельством признания песни является… утрата ее авторства, когда она начинает бытовать как песня народная. Так было даже на нашей памяти, например, с песнями «По долинам и по взгорьям…», «Синий платочек» и другими.

Стихи становятся песней. И тогда тираж стихотворения оказывается необозримо великим, не поддающимся никакому учету. Как все же избирателен народный вкус на стихотворение – будущую песню! Да и на мелодию – тоже! Вот стихи Есенина, знакомые многим из нас с детства, обрели песенные крылья в середине шестидесятых годов, когда есенинский юбилей обострил внимание и интерес к творчеству Сергея Есенина. Песни на слова Есенина легко узнаваемы. Все, что поется на его стихи, можно с успехом найти в любой книге его избранных произведений. О многих произведениях наших современников такого не скажешь. Тексты их песен, даже популярных, в их книгах зачастую не найдешь. Для таких авторов, видимо, существует резкий водораздел между их работой как поэтов и как текстовиков песенных сочинений. Может, в этом и кроется причина недолговечности многих песен?.. Проходит на них мода, забывается мелодия, некогда довольно популярная, а вместе с нею – и стихотворный текст.

В этой статье я не ставлю своей задачей исследовать ни современное песенное творчество, ни роль поэта в создании песни. Мне просто хотелось на некоторых примерах показать, как работал над стихотворным текстом, превращая его в песню самый талантливый и мудрый поэтический редактор – народ.

Прежде всего песня требует ясности, простоты образа. На это обращали внимание многие поэты, но особенно настойчив в такого рода требованиях был Михаил Исаковский.

В широко известной песне «По долинам и по взгорьям…» (ее поют до сих пор именно так, хотя в первоисточнике было «По долинам и НАГОРЬЯМ…» – взгорья романтичнее и зримее) одна из основных строф-куплетов поется так:

 
Наливалися знамёна
кумачом в последний раз.
Шли лихие эскадроны
приамурских партизан.
 

А ведь исходная строчка звучала иначе: «Кумачом последних ран». Попав на уста, рифма почему-то потерялась. Образ знамен, наливавшихся кумачом ран, поющимся показался вычурным.

А бывают, что поющие спорят с автором и оказываются в том споре правыми, правыми по существу, не по частностям. Так, из есенинского шедевра «Отговорила роща золотая…» ушла последняя строфа:

 
И если время, ветром разметая,
сгребет их всех в один ненужный ком…
скажите так… что роща золотая
отговорила милым языком.
 

«Их всех» – то есть есенинские слова… Но с этим не согласно само время. Стихи Есенина выдержали его испытания. И ничто не смогло их сгрести в ненужный ком даже некогда прекрасного осеннего сора.

Действительно, многие стихи, имеющие конкретных авторов, мы поем в другой редакции. Дело, вероятно, обстоит так: стихотворение, становясь песней, «обкатывается», обретая свой оптимальный песенный вариант. В таком редактировании песенных текстов сказывается поэтическое чутье народа, его безукоризненный художественный вкус.

Обратимся к некоторым стихотворениям русских поэтов о природе и о любви, памятуя о том, что народная стихия подобна самой природе и о том, что эти две темы на равных живут в сердце народном. Вот знаменитая песня «Во поле березонька стояла…» – по тексту она очень короткая. По песенному тексту. Но у ее автора Н. М. Ибрагимова (1778–1818) стихотворение продолжалось, была вторая часть, забытая впоследствии начисто:

 
Милый беспоместен, беспороден,
он душой богат и благороден.
……………………………………………….
Я с тобой свиданьем наслаждуся,
от докук нелюба свобожуся.
 

Но зато народ прибавил в текст песни две строчки, которых у автора вовсе нет:

 
Некому кудряву защипати,
некому кудряву заломати.
 

Так песня, имеющая автора, стала одновременно и фольклорным произведением.

В 1825 году Ф. Н. Глинка (1786–1880) написал стихотворение «Сон русского на чужбине». Путешествующий по Европе русский человек видит «деревенские картины заветной русской стороны», видит как бы поверх европейских пейзажей. Этому чудному видению посвящено в произведении немало строк:

 
И вместо пальм и пышных роз
густеют молодые ели.
И льётся запах от берез…
 

И вдруг все как по мановению волшебной палочки меняется, необыкновенно оживляется – начинается картина в действии, которое не может не захватить наши сердца… Только вместо союза «И» наш редактор-народ ставит – «Вот»:

 
Вот мчится тройка удалая
в Казань дорогой столбовой…
 

А дальше? Дальше уже все с детства нам знакомое, только вместо уж слишком конкретного пункта назначения – «В Казань» мы поем: «Вдоль по дорожке столбовой…», что, конечно, для песни куда больше подходит.

«Ямщик лихой – он встал с полночи» – еще одна поправка, тоже существенная, так как образ «бежит с полночи» не вполне ясен по смыслу.

Очень интересно исправлен и финал. У автора:

 
Немецкий город… все красиво,
но я в раздумье молчаливом
вздохнул по стороне родной.
 

Редактор-народ берет предыдущую строфу

 
Но вдруг махнул по всем по трём.
Но я расстался с милым сыном,
и чужеземная картина
сияла пышно предо мной…
 

и решает ее таким образом:

 
Теперь я горький сиротина!» —
и вдруг махнул по всем по трём,
и тройкой тешился детина —
и заливался соловьём.
 

Выбрав из большого стихотворения подлинно песенные стихи, народ создал песню, которой еще жить и жить, проявив при этом и вкус, и художественный такт. Песня не может быть отягощена избыточными подробностями, длиннотами, обильным описательством. Данный пример прекрасно это подтверждает.

Кто из нас не любит песни «Славное море священный Байкал…»! Мы поем ее как песню народную, но у нее тоже есть автор. Это сибирский учитель и поэт Д. П. Давыдов (1811–1888). Песня родилась из стихотворения «Думы беглеца на Байкале», довольно длинного – в нем одиннадцать строф. Поются же всего пять или шесть строф. Ушли из текста неуклюжие, трудные для пения выражения, например, такое – «Труса достанет и на судне вал». Эту строку трудно даже выговорить. Но более всего поражает нас новый, песенный финал. У автора, как мы помним, просто повторяется первая строфа. Мы же поем:

 
Славное море священный Байкал.
Славный мой парус – кафтан дыроватый.
Эй, баргузин, пошевеливай вал!
Слышатся грома раскаты!
 

Эта строфа буквально слеплена из строчек, имеющихся в разных предыдущих строфах. Скажем, строка про парус взята из такой строфы:

 
Четверо суток верчусь на волне,
парусом служит армяк дыроватый.
Добрая лодка попалася мне, —
лишь на ходу мешковата.
 

Просто поражаешься поэтической точности и ясности подобного редакторского почерка! Народ дописал стихотворение, поставив в самый конец строку, которой у автора не было вовсе: «Слышатся грома раскаты!» В этих словах слышится не простая буря, а буря революционная! Песня звала не только к свободе, но и к революционной борьбе. В итоге песня приобрела принципиально иной смысл – более широкий, целенаправленный, однако, не лишилась своих конкретно-исторических примет.

И наконец – еще одно замечание. У Д. П. Давыдова было «привольный Байкал». Байкал, конечно, привольный, но для народа он прежде всего СВЯЩЕННЫЙ.

Очень интересные правки сделал народ-редактор и в песне стихотворении Д. Н. Садовникова (1847–1883) «Из-за острова на стрежень…» Наиболее интересно исправлена следующая строфа:

 
Ошалел…» Насмешки, шёпот
слышит пьяный атаман —
персианки полонённой
крепче обнял полный стан.
 

А теперь сравним с приведенным выше песенный куплет:

 
Ошалел…» Насмешки, ропот
слышит грозный атаман,
и могучею рукою
обнял персианки стан.
 

Именно так – не «шепот» слышит атаман, а грозный ропот, да и сам атаман прежде всего грозный, что и подчеркнуто в песенном слове. К тому же «полный стан» никак не вяжется с обликом юной персианки.

А вспомните самое начало песни, первый куплет, где «острогрудые челны» заменены на «Стеньки Разина челны». Для народа с самого начала песни важно, чьи эти челны, о ком песня, а не какие они по внешнему виду.

Вместо авторского «не видала ты подарков» мы поем «не видала ты подарка». Множественное число верно заменено на единственное. Ведь за подарком стоит конкретный «подарок» – княжна!

Большой и заслуженной популярностью пользуется романс (уже романс, а не песня!) «Отвори потихоньку калитку…» Стихотворный текст принадлежит А. Н. Будищеву (1866–1916). Романс этот и сейчас часто исполняется, многие его знают. Но далеко не все знают, какие интересные и поучительные правки внес народ-редактор в это произведение! А дело здесь все в… чадре!

У автора сказано:

 
Да надень потемнее накидку
и чадру на головку надень.
 

Может быть, автор писал это в Средней Азии или с думой о Востоке, но для русского уха слово чадра было явно не подходящим. Вот и произошла замена чадры на кружева: «Кружева на головку надень». Это повлекло за собою и изменение концовки:

 
И на самом пороге беседки
с милых губок чадру отведу
 

преобразились таким образом:

 
И на самом пороге беседки
с милых губ кружева отведу.
 

Произошла не только замена чадры на кружева – убрано сентиментально-слащавое «с милых губок» на простое и естественное «с милых губ».

Но и это еще не все. Само слово кружева, по напеву такое воздушное, кружевное прекрасно фонетически украшает не просто стихотворный текст, но песенный, поющийся текст. Слово обогащает и мелодию.

Названные мною примеры можно было бы и умножить, демонстрируя творческий диапазон народа-редактора своих полюбившихся песен. Все эти примеры и интересны, и поучительны и для поэтов, и для читателей и, конечно, для того немногочисленного отряда издательских работников, которые редактируют поэтическую литературу. Один вывод самый главный и бесспорный: всё в поэзии важно: Самая малая, казалось бы, замена, самое простое на первый взгляд сокращение (например, в песню из большого стихотворения А. К. Толстого «Колокольчики мои…» взято всего первые три строфы) играют решающую роль. Мера поэтического вкуса народа-редактора изумляет! Она достойна восхищения. Она служит для нас образцом и одновременно школой поэтического мастерства, которому нет и не может быть предела.

3 января 1979 года – лето 1980 года