Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

 
На часы скорей взгляни-ка,
протерев глаза!
До конца твоих каникул
ровно полчаса.
И в последний раз тропинка
к озеру бежит,
и холодная росинка
на щеке дрожит…
Вот шофёр, захлопнув дверцу,
надавил педаль,
И сошлись в девичьем сердце
радость и печаль.
Вот всё дальше, дальше в осень
движется вагон,
и уже Любань выносит
астры на перрон.
Ленинград!
Глаза зажгутся
радостью самой…
Хорошо вот так вернуться
из дому
                   домой!
 

1958–1970

 
Только и осталось, что брюзжать,
в колпаке ночном от рюмки млея,
что, мол, слишком рано выезжать,
чтоб успеть к экзамену в Лицее.
Нет, его никто не обвинит
в том, что стал он на подъём тяжёлым.
Время у него в ушах звенит
меди растревоженной глаголом.
Полного величья он достиг,
став владыкой русского Парнаса.
Засыпая, морщится старик:
там, поди, не высидишь и часа!
Государю ведь не скажешь «нет»!
Но тащиться в Царское – вот мука!..
Для него теперь, на склоне лет,
всё – знакомый лик.
                          И скука, скука!..
Неприступен книжных полок вид,
где стоит он рядом с Ювеналом.
Чем любимца славы удивит
это завтра?..
                   Если б только знал он!..
 

1971

Памяти Александра Твардовского

 
Он томился в больнице,
чуя болей приход.
«Почему же, сестрица,
к нам никто не идёт?» —
«Успокойтесь, голубчик, —
говорила сестра. —
Ясно вижу – получше
Вам сегодня с утра!
Вот малина в ведёрке
и – ни-ни папирос!
Тут какой-то Вам Тёркин
передачу принёс.
Каюсь, даже спросила:
«Как зовут, мол? Постой!»
Усмехнулся: «Василий!»,
а совсем молодой!
Вот записка – проверьте»…
 
 
…Так сквозь смертную мглу
в это утро бессмертье
постучалось к нему.
 

 
Снежной отливая белизною,
вот они летят.
летят красиво!
К нам на Север
каждою весною
тянет их привязанности сила.
 
 
В небе
над лесами, над долами
лебеди кричат,
кричат от боли:
ведь у них под белыми крылами
прячутся кровавые мозоли.
 

1971

 
Острой сталью слепит мне глаза синева,
словно меч, занесённый высоко.
В это лето от зноя мертвеет листва,
неприглядно желтея до срока.
Горизонт между гор не по-доброму мглист —
перебор и для крымского лета!
И повсюду он,
свёрнутый в трубочку лист,
ломкий, тёмно-табачного цвета.
Но заправское чудо у нас на виду
совершается в воздухе мглистом:
распускаются новые почки в саду,
заменяя сгоревшие листья!
 

 
Я песен подтекстовывал немало.
Я к музыке стихи приспособлял.
Был чёток ритм, и рифма не хромала,
и даже образ франтом щеголял.
И композитор, мой заказчик строгий,
меня и похвалить, бывало, мог.
Но я-то знал, что сто́ят эти строки,
верней сказать, —
                   служебность этих строк!
…А вот сегодня в городке районном,
где от бокситов красные ручьи,
где целый день кричат неугомонно
вчера лишь прилетевшие грачи,
где вьётся ветер мартовский упругий,
как он, дыханья не переводя,
я эти строки в память о разлуке
пишу, как текст,
на музыку…
дождя!
 

 
Берёза с мёртвою листвой
одна стоит, полна печали,
и очень странно, что с тобой
её мы НАШЕЙ называли.
Уже ей негде силы брать!
Как не понять, встречаясь с нею, —
ей очень трудно умирать,
но оставаться жить страшнее.
 

1 февраля 1972 года

 
Что такое ОБОРОНА,
отпечаталось в душе, —
тот остаток батальона
на последнем рубеже.
 
 
И опять по ржи несжатой —
автоматчиков волна.
Связи нет.
                 И у комбата
на лице —
              ОДНА ВОЙНА.
 

1972

 
Своей небритою щекою
коснулся ты моей щеки.
Пожатье крепкое мужское
соединило две руки.
Мы были мальчики когда-то…
Ты помнишь сорок первый год?..
Теперь мы – старые солдаты,
опять готовые в поход.
Какая сила нас сроднила,
какая общая судьба?..
На свете есть такая сила.
Она – оружье и борьба.
А разве были так близки мы
ещё когда-нибудь с тобой,
как в этот час неповторимый
перед уходом в новый бой?
 

 
Я снова друг и брат дороге,
огням, сияющим в пути,
благословенной той тревоге,
которой дома не найти.
 
 
Опять встречаю удивленьем
я каждый час и каждый миг…
О, жизнь моя!
                     Ты – утоленье
всех ненасытных жажд моих!
 

 
Когда я этим полем проезжаю,
всегда гляжу в вагонное окно,
и с каждою минутой приближаю
я к сердцу то, чтоб было так давно.
Я чувствую, как жжёт меня живая,
на месте боевого рубежа,
моих друзей-погодков огневая
воистину прекрасная душа!
Да, я их знал, в ком клокотала ярость,
кто шёл без промедления на риск…
…Белеет в поле лермонтовский парус —
солдатский треугольный обелиск.
 

22 июня 1972 года

 
Хоть и знаю – природа права,
только что мне её бескорыстье?
У меня отмирают слова,
как сухие осенние листья.
Вижу Пять неизменных углов[13]13
  Есть в городе на Неве такой удивительный уголок – Пять углов. Главный угол, носу корабля подобный, – на Загородном проспекте.


[Закрыть],
нашу школу, от снега седую,
а вот прежних мальчишеских слов,
хоть убей, произнесть не могу я!
Ни в кого, как тогда, не влюблён,
притяженье теряя земное,
словно громом стою́ поражён
звуком слова, забытого мною.
 

1972

 
На закате вытянулись тени,
и прохлада заплывает в дом.
Грозовое облачко сирени
над моим сгущается окном.
 
 
О себе спокойно вспоминая,
я о прошлом больше не грущу,
отчего (и сам того не знаю!)
лепестков счастливых не ищу.
 

1972

 
Радостно, влекущее, незнакомо
в голову какой-то лезет вздор…
Я люблю, пиджак оставив дома,
окунуться в луговой простор.
 
 
Так люблю я эту пору мая!..
Всё вокруг купается в тепле…
Так люблю, что… даже забываю:
нет тебя со мною на земле!..
 

1972

 
Утро девятого мая
в том, сорок пятом, году.
Солнце, туманы сжигая,
встало у всех на виду.
Шло оно в дальние дали,
в каждое глянув окно.
В каждой солдатской медали
жарко сверкнуло оно.
Что же оно озарило?..
Рваные раны земли,
братские наши могилы,
горе у каждой семьи,
битый кирпич над золою
и нежилой чёрный дым…
Рад я, что помнить такое
вам не дано, молодым:
щедрые ваши рассветы,
гордой любви торжество —
всё это солнце Победы,
всё это отблеск его!
 

Май, 1972 года

 
«Начинается осень всерьёз», —
записал я когда-то в блокноте,
увидав журавлей на отлёте
и опавшие листья берёз.
 
 
Наши звонкие дни, как листва
с этой рощи, с меня облетели.
Я противлюсь декабрьской метели,
хоть и знаю – природа права.
 
 
Ни весёлого смеха, ни слёз —
только ветра щемящая нота
да вот эта строка из блокнота:
«Начинается осень всерьёз».
 

13 марта 1972 года, Псков

 
А я любопытный: вот конный,
вот кто-то на почту пошёл…
Широкий такой подоконник —
вот первый мой письменный стол.
 
 
Готовить уроки начну я,
а дождик сентябрьский давно,
как я, первоклассник, линует
в косую линейку окно.
 

26 июля 1972 года

 
А зима – так зима: бесконечность!
А весна – так уж это весна!
А когда это?
В детстве, конечно!
Ну, а где?
Во дворе, у окна…
 
 
А теперь мои годы мелькают,
чтобы в прошлом бесследно пропасть.
Прежний год – он теперь составляет
жизни только ничтожную часть.
 
 
Но к чему арифметика эта?
Видно, прав я, что счастьем зову
лишь одно: что когда-то и где-то
просто жил и не знал, что живу.
 

6 ноября 1972 года

(вечером)

 
День рожденья поэта.
В роще праздничный стол.
Как сейчас, помню это:
он к застолью пришёл.
А каким был он, Колас?
Как точнее сказать?
Помню ласковый голос,
помню крепкую стать.
Было это, учтите,
нечто главное в нём:
с виду – сельский учитель,
может быть, агроном.
Был приветлив ко всем он
в то своё торжество.
Рядом ширился Неман,
как поэмы его.
 

Ноябрь 1972 года

 
Самой первой мальчишеской ласкою
навсегда полюбя,
дотянусь я за горы Кавказские
в тот июль, до тебя.
Там средь звёзд, с неба свешенных,
выщербляя гранит,
пенной Мзымтой в ущелии бешено
наша молодость мчит.
У костров запевали и спали мы,
и пойди оторви
весть о первых боях в Испании
от начала любви!
Но дороги разлук рокадные,
где поблажек не жди,
дни блокадные, беспощадные
ждали нас впереди.
Годы юности. Славны тем они,
что учили нас жить,
чтоб не ведать прошедшего времени
у глагола ЛЮБИТЬ!
 

К этому стихотворению необходим двойной комментарий. Школьники Лёня и Ира, участвуя в конкурсе, посвящённом памяти А. С. Пушкина, стали призёрами и были отмечены путёвками на Кавказ.

Младший лейтенант Леонид Хаустов, тяжело раненый под Невской Дубровкой, был доставлен в госпиталь, размещавшийся в тех самых аудиториях Педагогического института имени Герцена, в которых он учился, и поступил он в палату, где медсестрой была ТА САМАЯ Ира!..

Никакой фантазии – просто, говоря словами Хаустова, «правда сама без прикрас».

 
Суровый жребий лейтенанту выпал,
и, мучась, с прошлым оборвал он связь.
Он из войны, по сути дела, выполз
на самодельных роликах катясь.
Своей жене не написал ни строчки.
А что писать?
              Всё ясно без того.
А дома в ожидании бессрочном
она жила, не веря в смерть его.
Когда она, бывало, получала
на почте безымянный перевод,
то сердце лихорадочно стучало,
что это – от него, что он – живёт.
И люди отыскать его сумели.
И вот к нему приехала она.
…Под ним стальные ролики блестели,
и сталью отливала седина.
Кусая губы, и смеясь, и плача,
она вбежала в горвоенкомат,
и снизу вверх (как быть могло иначе?)
был устремлён его смятенный взгляд.
И женщина – судьбы святая милость —
ещё не веря счастью своему,
безмолвно на колени опустилась
и на коленях двинулась к нему.
 

1973

Памяти Екатерины Прокофьевны Виноградовой

 
Всё успела ты в жизни своей,
даже платьице правнучке сшила.
Не спала за работой ночей.
как теперь понимаю – спешила…
Сына Родине в прошлой войне
отдала. Разве этого мало?
И в блокадном чистилище мне
настоящею матерью стала.
…Отходила. И взгляд потухал.
Ты губами ещё шевелила,
и последнее, что услыхал,
было в шёпоте этом:
«Счастливо!..»
 

18 марта 1973 года

Это единственное в своём роде стихотворение в русской поэзии: оно посвящено ТЁЩЕ!

Екатерину Прокофьевну я знал с раннего детства. С ней дружили моя бабушка Елена Андреевна и моя приёмная мать Зинаида Фёдоровна. Могу подтвердить, что была она, Екатерина Прокофьевна, человеком замечательных душевных качеств.

 
Ночь полна драгоценных звуков:
древней истовости цикад,
шелестения листьев бука…
Вот какой необычный сад!
И хотя не впервые это,
удивляюсь я, сна лишась:
за какой-то час до рассвета
наступает тот самый час.
И становятся звуки глуше,
будто падая в глубину.
Тишина начинает слушать
самоё себя – тишину.
И живая земля немеет.
Всё сокрылось в немой тиши!
И грядущее тихо зреет
рядом с думой на дне души.
Перед тем, как запеть с восхода,
верен выпавшей мне судьбе,
весь молчание, как природа,
я прислушиваюсь к себе.
 

3 сентября 1973 года

 
Запах пыли, прибитой дождём,
этот с детства волнующий запах!..
Между клёнов, кривых и разлапых,
серебрящийся дранкою дом.
Он уже не желает обнов.
Он привык, что скрипят половицы.
Как мне снится тут, пленнику снов!
Снится так, что вся жизнь мне приснится!
Стены тесные снам не тесны.
Потолок низковат, но не давит.
Только жаль вот, что скоро оставят
эту кровлю, как ласточки, сны…
 

3 сентября 1973 года – 1974 год

«Как пышно черёмуха нынче цвела!..»

 
Как пышно черёмуха нынче цвела!
Россия была от черёмух бела!
И, запахом чуть горьковатым, дыша,
о чем-то скорбела и пела душа.
О чём она пела цветущей весной?
Да всё об одном – что ей трудно одной!
 

«А я в электричке туда уезжал…»

 
А я в электричке туда уезжал,
где спелой рябины пылает пожар.
Багряную ветку ласкает ладонь.
Ах, как все мы любим смотреть на огонь!
Рябиновым пламенем август объят.
В нём все мои горькие думы сгорят.
 

1974

 
Мой дом,
мой первый на земле,
мне видится бревенчатый,
в обнимку с тополем,
в селе,
с утра дымком увенчанный.
Себя в нём начал помнить я.
Там печь стоит, главенствуя.
Отец мой
полную огня
берёт гармошку венскую.
Во мне тот наигрыш горит,
горит он
жив-живёхонек
и всё про счастье говорит,
как ни было бы плохо мне.
…Отца давно со мною нет,
и мне идти далёко ли?..
А отчий дом на белый свет
всё смотрит из-за тополя.
В том доме каждая доска
живая – чуть дотронешься,
а притолока так низка —
не хочешь, да поклонишься!
 

16 февраля 1973 года – 1974 год

 
По горящей земле
вы прошли в полный рост.
Для неё не щадили вы жизни.
Ваша ратная слава,
поднявшись до звёзд,
стала мерой любви к Отчизне.
И сырая земля,
словно пух, вам мягка.
В жизни всё вы свершили, солдаты!
Вам на мрамор надгробий
пошли облака
и на вечную бронзу —
закаты.
 

1975

 
Еловый лапник, что над головой,
с подушкой схож – такой же пышно взбитый.
Сорок второй.
Землянка над Невой.
А за порогом – «пятачок» открытый.
 
 
Тогда мне снилось – я опять живой.
Теперь мне снится – я опять убитый.
 

1975

 
Нет отрадней печали – под осень
оказаться в родимом краю.
Постою над рекой на откосе,
как над жизнью своей постою.
Что с того, что ручьи откипели?
Что с того, что луга отцвели?
Пусть не всё, что хотели, успели!
Пусть не всё, что умели, смогли!
Нынче ласточки низко летали,
и нежданно теплело в груди.
и смотрю я в заречные дали,
словно целая жизнь впереди!
 

 
Как говорится, улеглась метель.
Да, улеглась! И ведь не скажешь краше!
Родной язык! И гром ты, и свирель.
Ты – отчий дом, где всё своё, всё наше.
 
 
Ко времени неспешно рассвело,
и где-то чьи-то проскрипели дровни,
и на душе так чисто и светло,
так непередаваемо сыновне.
 

 
Эй, вы, сони-лежебоки,
почему я с вами тут?
На ремонте я, как в доке,
что больницею зовут.
Я в линкоры не прошусь —
не таков характер.
Так уж быть, я соглашусь
на торпедный катер.
Катер – весь порыв, гроза,
пушка да торпеда,
да с прищуринкой глаза,
да ещё – победа!
 

 
Незаметно дожил я до срока,
что когда-то назначал себе,
но гляжу – идти ещё далёко:
столько несвершённого в судьбе!
Строчки в голове ещё теснятся,
и зовёт в дорогу край родной,
и всё чаще мне ночами снятся
клёны, не посаженные мной.
Хорошо, что я ошибся в сроках:
не к чему загадывать вперёд.
С пользой день прожить – уже неплохо,
а какое счастье – целый год!
 

 
О, память человечества!
                                 С тобой
мы у богов бессмертия не просим.
Со мною Моцарт и Гомер слепой.
Во мне грохочет Бородинский бой.
В себе тысячелетия мы носим.
 
 
А вы, кто был мне братом и сестрою,
живою частью сердца моего,
с кем я делил, не пряча под полою,
краюху жизни, чёрствую порою,
в запас не оставляя ничего, —
 
 
куда ушли вы?..
                        Белой ночью летней?..
Или в студёный день ваш взор угас?..
Где вы нашли себе приют последний?..
 
 
Мне кажется, я понял лишь сейчас,
куда уходят умершие.
В нас!
 

 
Я свою вспоминаю землянку:
лапник толстым ковром на полу
и светильник, консервную банку,
и себя, прикурнувшим в углу.
Било в ноздри мне запахом пшённым,
долгожданным,
                горячим,
                          густым,
и сидел с котелком я, сражённый,
словно пулею, сном молодым…
 

 
Помню госпиталь: просто палатки.
По-над Ладогой снова метёт.
Костя Лебедев, родом из Вятки,
высоко забирая, поёт.
Кто стонал, тот заслушался молча.
Кто молчал, тот вздохнул: «Во даёт!..»
«Однозвучно гремит колокольчик», —
под гитару нам Костя поёт.
Чем до Питера, ближе до бога.
Дали нам костыли и – пока,
поправляйся, боец!..
                               А дорога
предо мной далека, далека…
 

Другу детства Л. М. Дёмину

 
Край наш рядом где-то, вот он,
не забылся, не исчез.
А ведь только и всего-то:
лес да поле, снова лес…
Сколько Ванек, Манек, Венек,
и для всех он – отчий край.
А названья деревенек
ну-ка, друг, припоминай!
Вышли из до́му – потёмки.
Ноги стынут от росы.
Мы идём с тобой в Чертёнки,
за спиной у нас – Бесы́.
На Руси названья метки,
клички-прозвища в ходу.
Только что имели предки
в данном случае в виду?
Испокон веков наш вятский
мужичок в беде любой
не боялся посмеяться
первым делом над собой.
В нас ты, вятская сторонка,
и не зря, в конце концов,
наши жёны – из Чертёнков,
мы с тобою – из Бесо́в!
 

 
Иду сквозь падающий снег
среди пылающих осинок,
и до того приятны мне
уколы лёгкие снежинок!
Снег, память давних лет храня,
летит из бабушкиных сказок,
обрушиваясь на меня
порой каникул и салазок.
Влюблённый в землю человек,
не верю я в предчувствий бредни.
Пусть он ликует, первый снег,
и даже если он – последний!
 

 
Нынче вечер ласковый доне́льзя.
С тишиной сливается душа.
В темноте угадываю рельсы,
а за ними – дебри камыша.
Вот и луг. Сворачиваю вправо,
и подошвы сами льнут к тропе.
Спящие поблескивают травы
то ль от звёзд, то ль сами по себе…
Дышится совсем по-молодому,
хоть и годы у меня не те.
Всё ведёт, ведёт меня до дому
светлая тропинка в темноте.
 

 
Хоть и незачем думать про это —
он придёт, расставания час.
Встанет, словно вопрос без ответа,
непроглядная тьма возле глаз.
 
 
Не успею и вспомнить о многом.
Просто ты будешь рядом со мной.
Вот и всё.
                    Оказалась доро́га
чуть короче любови земной.
 

 
Я фото блёклое, слепое
с дней довоенных берегу:
мы на мосту стои́м с тобою,
и сад цветет на берегу.
 
 
Смеёмся мы и смотрим смело
навстречу жизни, что грядёт…
Как будто речка не мелела
и сад не вырубили тот!
 

 
Меж черёмух белых
розовое чудо.
У куста спросил я:
«Кто ты и откуда?
Знать, под южным небом
расцветали предки?»…
Будто бы в ответ мне
покачнулись ветки:
«Брат весны и только!
Всей душою с нею.
Не цвести, товарищ,
просто не умею.
Не жалею цвета
северному краю,
а откуда это —
я и сам не знаю».
 

 
Наверное, зря в небесах я витал.
Признаться сегодня пришлось мне:
ведь самое лучшее, что я видал, —
тропинка меж спелых колосьев…
 

 
Солнце – в небе.
                   мороз – в тени.
О, апреля пустые дни!
Ни былиночки, ни листа!..
Даже будто душа пуста.
Днём и ночью молчит земля:
перелески,
                       сады,
                                     поля…
Только слышится из лесов
набухающих почек зов.
Только видится —
                          сил полно
шевельнулось в земле зерно.
Разве это пустые дни?
Обещаний полны они.
Оглушительно воздух свеж —
воздух памяти и надежд!
 

 
Далью такой сквозною
смотрится сад в окно,
словно передо мною
художника
                     полотно.
Вижу души движенье,
вкус,
             настроенье,
                                 такт…
Правильное решенье!
Именно только так!
Сердцу тревожно биться
от ясности, что остра.
Отличные живописцы —
апрельские вечера!
 

 
За то, что не очень-то пелось,
за трудные те времена,
сегодня мне поздняя зрелость,
как юность вторая, дана,
чтоб в миг отлетала усталость,
чтоб в сердце и в строчках – одно…
Душа, как Байкал, отстоялась,
и видно до камушка дно.
Забытые выросли крылья,
и мир, как влюблённому, люб,
и слово, почти без усилья,
созревшее, падает с губ.
 

 
Все стареют. Да как!..
                                 Еле виден
прежний облик того или той.
Пусть ровесницы будут в обиде —
ты осталась одна молодой!
Может быть, это чудом зовётся?..
Если – чудом, то самым простым:
лишь в глазах у любви остаётся
человек навсегда молодым.
 

 
Ласковая, тихая, большая
полночь обнимает шар земной.
От забот житейских отрешая,
звёзды нависают надо мной.
Огоньки лучистые, живые —
утоленье ненасытных глаз!
Звёзды детства!
             Будто бы впервые,
потрясённый,
                 я смотрю на вас.
Сколько лет, сменяя гнев на милость,
мчалось время, строя и круша!..
Всё вокруг, как сам я, изменилось.
Прежнее —
лишь звёзды и душа.
 

 
Здесь под громом, как будто в грозу,
я стою́ в полукруглом забое.
И не только вверху, но внизу
непредвиденно всё голубое.
Здесь кембрийские глины легли,
и сквозь их многоярусный пояс
полетит электрический поезд
в глубине ленинградской земли.
Днём и ночью грохочут машины
и отбойные бьют молотки…
Голубая кембрийская глина —
как подземного неба куски!
 

 
Говорят, быть скучно одному.
Почему такое? Не пойму!
Я люблю один остаться вдруг:
тишина и никого вокруг!
У любви закон великий есть:
нет тебя и всё равно ты здесь.
Затаённым пламенем горю
и с одной тобою говорю.
Быть наедине с самим собой —
это означает быть с тобой!
 

 
В глаза неотвратимо светит
любви далёкая звезда,
и тем, что счастлив я на свете,
я ей обязан навсегда.
Она глядит светло и строго,
напоминая вновь и вновь,
что, чем длинней моя дорога,
тем ты единственней, любовь,
 

 
У памятника Пушкину – цветы,
тяжёлые, как бархат, георгины,
калёные кленовые листы,
пылающие факелы рябины.
 
 
Я пушкинскую осень узнаю́
и вижу в озарении рассвета:
здесь преклонила голову свою
поэзия земли перед поэтом.
 

 
Я – мотылёк. Живу на свете
одни лишь сутки, чёрт возьми!
Подняться рано на рассвете
и взрослым стать часам к восьми.
Потом приняться за работу.
Пусть солнце плечи мне когтит!
Вот – за́ полдень… Томят заботы.
Как я серьёзно-деловит!
Уже большими стали дети,
и седина блестит венцом…
О, сказка лучшая на свете,
всегда печальная концом!
Я улыбаюсь ей, как шутке,
но этим горю не помочь.
Постой, я прожил только сутки!..
А ты уже подходишь, ночь!
 

7 октября 1958 года – 1961 год – 17 октября 1975 года – 1979 год

(Своеобразный рекорд протяжённости написания, неоднократного обращения поэта к заветным строчкам!)