Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

 
За окошком, под застрехой,
юркий кружится снежок.
Неожиданно заехал
повидать меня дружок,
с кем ходили мы в ночное,
жгли костёр на берегу,
под дерюжкою одною
засыпали на стогу…
 
 
Аппетитно на загнетке
брызгает сковорода,
через форточку соседке
мы кричим: – Иди сюда! —
И она бежит послушно —
не покрыта голова —
довоенная подружка,
друга нашего вдова…
А хозяйка нам приносит
из-под вермута бутыль
и отведать бражки просит,
рушником стирая пыль.
…И сердца у нас кочуют
в чём-то давнем и родном,
и полуторка ночует,
как лошадка, под окном.
 

1956

__________

Однажды я в беседе с Леонидом Ивановичем не очень точно процитировал это стихотворение, а он поднял указательный палец вверх и гордо мне заявил: «А вот Женя Евтушенко это стихотворение очень любит и сходу выучил его наизусть!».

 
Ах, как хорошо на белом свете!
Трудно будет расставаться с ним…
Сколького я в жизни не заметил,
увлечённый чем-нибудь одним!
Досыта вовек не надышаться
свежестью прогалины лесной,
до конца вовек не разобраться
в ежедневной красоте земной.
Вот она – смотри сейчас какая:
пламенеют в предвечерней мгле
целые поляны иван-чая,
как закат, забытый на земле…
 

1958

 
Вскочив с постели и пальто накинув,
я вышел.
Что за утро на дворе!
Дымы́ из труб,
окру́глы и малиновы,
окутывают рощу в серебре.
Сердито распушили на морозе
малиновые грудки снегири.
Лежат в снегу
меж синих линий сосен
малиновые
лоскутки зари.
Тропинкою пройдя до частокола,
увидел я,
зимой заворожён,
как сторожиха
на крылечко школы
несёт в руке
малиновый трезвон.
 

1958

 
Было нам девятнадцать,
а теперь тридцать пять.
…В этот год повидаться
не придётся опять.
Но подумать я волен
в пору новых тревог:
ты приехал бы, что ли,
да советом помог!..
Мнится, что далеко ты,
занят тысячей дел,
что, как я, в эти годы
ты слегка поседел.
Невозможно представать
мне в ночной тишине,
что при той переправе
ты погиб на войне.
Сердце дружбою грея,
сквозь года мы идём.
Если вместе стареем,
значит, вместе живём!
 

1958

 
Погода плохая,
и, первые льдины дробя,
он баржи таскает
раз в десять крупнее себя.
На вид неказистый
и, прямо сказать, пожилой,
широкий, плечистый,
как питерский мастеровой.
В Маркизовой луже,
где ветер декабрьский сердит,
он сильно простужен:
так трудно и хрипло гудит!
Но с грузом немалым,
который ему не тяжёл,
от невских причалов
он в стихотворенье вошёл.
 

 
В эту ночь разбудили меня соловьи.
В шалаше, на опушке весеннего леса,
я лежал, вспоминая дороги свои,
глядя в северный сумрак,
прозрачно-белесый.
Вдруг привиделась мне эта южная ночь,
как мигали нам вслед маяки Гибралтара,
как, стараясь в разлуке с Россией помочь,
у матроса в руках говорила гитара.
Под волны океанской тяжёлый накат
я за песней следил, про себя поверяя:
«Соловьи, соловьи, не будите солдат!»…[9]9
  Строка из песни поэта Алексея Фатьянова и композитора Василия Соловьёва-Седого «Соловьи».


[Закрыть]
Не забылась ты, песня переднего края!
Как же мне не любить голубые моря,
как душою не льнуть к зеленеющим кущам!
Не об этом ли грезила юность моя,
зарываясь в землянки под небом ревущим!
Мы за всё заплатили несметной ценой,
заставляя умолкнуть фашистские пули.
Только снова и снова встают предо мной
те друзья, что под Невской Дубровкой уснули.
Так пойдём же навстречу добру и любви,
веря в счастье, которое будет!..
 
 
В эту ночь разбудили меня соловьи,
что убитых солдат никогда не разбудят.
 

1959

 
Мы здесь у жизни на пиру,
у солнца мы в гостях.
Я столько здесь его беру,
что чувствую в костях.
Тому, что светит, исполать!
Нет в мире смерти, нет!
любить,
страдать,
гореть,
пылать
и превратиться
в свет!
 

1958–1960 годы

Из тетрадей шестидесятых годов

 
Год назад в это самое время,
сдав экзамены (Только держись!),
я отстругивал строки в поэме,
ей придумав название «Жизнь».
Всё в ней шло от мальчишеской грусти,
что, как молодость, бьёт через край,
от поэзии тех захолустий,
где черёмухой пенится май.
Над моею тетрадной страницей
было ночью от неба светло,
и заря, словно алая птица,
надо мной заносила крыло
год назад…
                    А сейчас на дороге,
по тревожному окрику встав,
я твержу не заветные строки —
вспоминаю пехотный устав.
Я сейчас у переднего края,
где болотным туманом дышу,
сапоги из болот выдирая,
жизнь-поэму, сражаясь, пишу.
 

1960

Читателей может удивить то, что раздел, посвящённый особенно благоприятным для поэзии шестидесятым годам, у Леонида Хаустова сравнительно невелик, но ведь именно тогда были созданы поэмы «Есть такая земля», «Опасная сторона» и «Первое утро». Много и плодотворно в эти годы работал Леонид Хаустов и как поэтический переводчик.

 
О реки, как весной вы мутны,
когда, уйдя из-под оков,
всегда меняясь поминутно,
выходите
                  из берегов!
В порыве дерзкого напора
вы неуёмны, но, увы:
так много ила, пены, сора
в своём потоке мчите вы!
 
 
Потом, когда наступит лето,
войдя степенно в берега,
течёте вы, играя светом,
через поёмные луга.
Но зной вас пьёт неукротимый,
и мели все обнажены,
и с каждым днём дремучей тиной
всё больше заводи полны.
 
 
Порой осенней перекаты
шумят свинцовою волной,
и омут с темью жутковатой
воронки вьёт над глубиной.
А день всё больше убывает…
А даль всё больше холодна…
Лишь только осенью бывает
река прозрачною до дна.
 

1961

 
«Холодная» была для нас находкой.
Она стояла на краю села.
окошки крепко забраны решёткой,
но дверь порой распахнутой была.
Мы в «казаки-разбойники» играли,
и палками в «боях» рубились мы,
красиво понарошку умирали,
друг друга выручая из тюрьмы.
Но в этот день,
на плечи встав друг другу,
по очереди мы взглянули вниз.
Да, он был там – лежал, раскинув руку,
и дым над ним махорочный повис.
Мы знали: поджигателя Алёшку
облава милицейская взяла.
И всё теперь – совсем не понарошку:
тюрьма – тюрьмой,
                     война – войной была.
На нарах повернулся он лениво
и всматривался долго – кто в окне?..
И, вдруг поднявшись, так нетерпеливо,
так ненавистно погрозил он мне!..
Глаз не отвёл я широко раскрытых,
хоть под рубаху забирался страх.
Тридцатый год.
Горящий взгляд бандита,
и я стою́ у друга на плечах.
 

 
– Как проехать в местечко Париж? —
я услышал вблизи Сыктывкара.
Предо мною – слепящая фара,
и просёлок суглинистый рыж.
 
 
Заскрипели в ночи тормоза,
и шофёрша откинула дверцу,
и меня полоснули по сердцу
этот странный вопрос и глаза.
 
 
Надо было молчанье прервать.
И ответил я:
                                 – Тут, недалечко…
Ах, Париж! Неплохое местечко!
Там и мне довелось побывать.
 
 
Я, конечно же, раньше слыхал
про село, что пошло от французов,
тех, которых фельдмаршал Кутузов
русский Север понюхать послал…
 
 
Я надеюсь – меня ты простишь,
что так грустно шутить начинаю.
Я – приезжий и, право, не знаю,
как проехать в местечко Париж.
 

 
Тяжка мне невесомая винтовка
и горек дым угасшего костра.
Беззвучная идёт артподготовка,
и катится беззвучное «ура».
У ног беззвучно плюхается мина.
Безмолвный крик мой гасится во мне.
В пустой ладони – скомканная глина.
И мир в бесцветном рушится огне.
… С вершины лет не то что из окопа —
иной обзор, масштаб совсем иной:
видна мне вся распятая Европа,
которую спасаю подо Мгой.
 

1962

 
Споря с тягостной тьмою,
словно вызов войне,
ты блокадной зимою
приходила ко мне.
В шубке, в валенках рваных,
в той ушанке смешной
и в платке, что затянут
был узлом за спиной.
Словно горы, сугробы
пересилив едва,
приходила ты, чтобы
мне сказать, что жива.
Будто боги седые
от метельных снегов,
у ворот – часовые.
И – мерцанье штыков.
И суровый молчальник
(До́ ста лет ему жить!)
караульный начальник
говорил:
– Пропустить!
 

1962

 
Крыша темнеет намокшею дранкой.
Низкое небо на крышу упало.
Люди идут и идут спозаранку
в дом, где родился Янка Купала.
 
 
Болью рождённое в давние лета,
скромное слово мне в сердце запало:
«Ждали давно белорусы поэта.
Пусть же им будет Янка Купала!»
 
 
Снова сюда прихожу я усталым.
Только вздохну – и усталость пропала!
Стала родная земля пьедесталом
дому, в котором родился Купала.
 

1962

 
Я тебя запомнил на́долго,
море северное – Ладога!
Под лучами солнца летнего
ты сурово-неприветлива.
Но в простор твой,
бедный красками,
я смотрю с сыновней ласкою.
до сих пор мне это помнится,
как пришлось нам познакомиться:
лейтенантиком молоденьким
в тесном трюме пароходика
донесла меня ты досветла
на Большую землю – в госпиталь.
Эту память в сердце высечем:
спасены тобою тысячи!
Для измученных блокадою
ты была спасеньем, Ладога!
Потому с такою нежностью
и смотрю я в даль безбрежную.
 

1963

 
Совсем неприметная ростом,
но так по-родному светла!..
На улицу Североморска
она, как девчонка, пришла.
Стоит меж большими домами,
одетая слишком легко,
и кажется, просится к маме,
которая так далеко!..
 

1964

 
Я в Забайкалье!..
                     Светлая тайга,
обрывистые каменные кручи,
лиловые нагорные луга
и молнией расколотые тучи,
причудливые горные хребты,
овеянные дымкой голубою…
 
 
Мне тяжело от этой красоты,
когда я не делю её с тобою.
 

1964

 
Уроки оптимизма.
Всё на свете
переберу, отыскивая их,
и вспомню Тихвин,
давний сорок третий,
тропинки меж намётов снеговых.
Они, в снегу протоптанные, вились
от дома к дому, для двоих тесны.
… На улице, где жил я, приютились
две-три семьи цыганских до весны…
Когда всё больше свирепеет вьюга,
ладони сами тянутся к огню.
А цыганята бегают к друг другу
наверное по десять раз на дню!
Вот их урок:
бежать, давясь от смеха,
и к моему крылечку повернуть,
босые ноги веничком от снега
с достоинством у входа отряхнуть.
 

1965

 
Кромсаемый обстрелом ежечасным
полупустынный, тихий Ленинград
нам показался, как всегда, прекрасным,
но ближе и роднее во стократ!
И разрушенья всем своим обличьем,
касаясь больно сердца моего,
подчёркивали грозное величье
и оттеняли красоту его.
Там, где стена пробоиной зияла,
где высились фанерные щиты,
нам улыбаясь, женщина стояла,
держа в руках садовые цветы.
Мы красоту в войну не предавали,
и не был человек душою слеп.
Цветы, цветы!..
                      Их тут не продавали,
а попросту меняли их на хлеб.
…Ты шла с цветами, первыми твоими,
с улыбкой окунала в них лицо…
 
 
И обручало нас с тобой незримо
железное блокадное кольцо.
 

1945–1965

 
Рядом с нами построили школу.
Стала улица сразу светла.
И теперь я смотрю через штору
на пронзительный ливень стекла.
И теперь никуда мне не деться
от того, что в назначенный срок
по утрам из далёкого детства
до меня долетает звонок.
Я бездумно лежу, улыбаясь
неизвестно чему в полусне,
и какая-то смутная зависть
поднимается глухо во мне.
Побежать бы опять как на праздник,
вновь страшась опоздать на урок!..
Что ж ты будишь меня понапрасну,
навсегда отзвеневший звонок?..
 

1966

 
Шли с песнями, захлёбываясь ветром.
В тот день у нас экскурсия была:
мы шли в коммуну за́ семь километров
от маленького нашего села.
К избе-читальне мы подходим строем.
Даём концерт почти на два часа.
Поём, танцуем, пирамиды строим,
и дым махорки наши ест глаза.
Потом на речку мчимся что есть духу
и катимся с обрыва кувырком,
едим в столовой кашу-заваруху,
холодным запивая молоком.
Пускай коммуну называли бедной,
пускай она деревнею была,
о ней мы смело в горн трубили медный.
Туда нас революция звала!
В тот давний год в избе, при керосине,
как говорят, едва от букваря,
мы сами были будущим России,
мы сами были ветром Октября.
 

1966

 
Ветра объятье тугое.
пламя зари на сосне.
Счастье! Что это такое?
Кем ты приходишься мне?
Рядом оно – у порога,
в ветре, чуть горьком на вкус.
Может вселиться в дорогу,
в алый шиповника куст.
Или с размахом вселенским
небом глядеться в реку…
 
 
Всё-таки именем женским
счастье своё нареку.
С мудростью ложною споря,
встал я навстречу судьбе.
Счастье – не выдумка горя.
Счастье – само по себе.
 

1966

 
Посмотри, дорогая, как ныне
всё про нашу любовь говорит:
и трава зеленеет сквозь иней,
и рябина сквозь иней горит!
 

 
Толчок. Толкучка. Барахолка.
Особый лексикон беды!
В тяжёлой наледи на полках
пусты Кузнечные ряды.
Став самым явным настоящим,
разрушив все основы цен,
доисторический как ящер,
там натуральный шёл обмен.
Там кто-то чёрствый пряник мятный
за клей столярный отдавал,
но был всего невероятней
букинистический развал.
Стоял хозяин. Видно, слабо
шло у него с обменом книг,
и я не понял, это – баба
или закутанный мужик!
Мой взгляд названием лаская,
дурманя голову вконец,
лежала книга поварская —
шедевр мадам Молоховец.
Изданий пёстрая семейка…
Но вдруг я обнаружил в ней
весьма потрёпанного Швейка,
что был в сторонке, всех скромней.
Я размечтался – эту мне бы!
Но тотчас сам себя шугнул
и, крепче стиснув пайку хлеба,
я от соблазна прочь шагнул.
Но показалось мне – раздался
весёлый голос: «Ну, хорош!
Ведь ты же на войну собрался,
а без меня ты пропадёшь!»
…Я возвращаюсь.
Из кармана
блокадный хлеб свой достаю.
Как мусульманин над Кораном,
среди Кузнечного стою́.
 
 
Скажу, пройдя дорог полтыщи,
что не был мой порыв нелеп,
когда в ту зиму, Швейк, дружище,
я смех твой выменял на хлеб.
 

1967

Памяти моего дяди

лесничего Леонида Васильевича Хаустова

 
Всегда был самим собой,
но не об этом речь:
стало твоей судьбой
наши леса беречь.
День тишиной объят,
и лишь дрожит роса,
и по тебе грустят
дивенские леса…
Смертной могильной тьме
света не погасить.
Выпало счастье мне
имя твоё носить.
 

А жил лесничий Леонид Васильевич Хаустов на станции Дивенская в более чем скромном маленьком бревенчатом домике, о котором его знаменитый племянник поэт Леонид Хаустов напишет впоследствии стихотворение «Домик бревенчатый».

 
Домик бревенчатый,
с полем обвенчанный!
Домик, встречающий
окнами низкими,
близкими звездами,
далями близкими!
Домик, который
средь полночи исстари
путникам звёздочкой
кажется издали.
За́ полночь светится.
только б нам встретиться!
Старым считается,
да не шатается
и со вселенною
светом братается.
 

20 сентября 1966 года

Этот маленький, но очень прочный и уютный домик достался Леониду Ивановичу в наследство от его дяди лесничего Леонида Васильевича Хаустова. Побывал в этом домике и составитель в надежде найти неопубликованные тексты, но безрезультатно. Зато лучше понял круг чтения поэта.

 
Ты на земле, где родился и рос,
что тосковала о тебе, о сыне.
Здесь над рекою дедовский погост
с часовней и оградами косыми.
Был крепок дед. Любил с тобой бродить
в лесных чащобах, по тропинкам колким,
учил тебя на вскидку уток бить
из неказистой, старенькой двустволки.
Его давно уж нет в живых. А ты
давно солдат и сам в отцы годишься…
Тропинка повела… Ты приглядишься:
деревья, глушь, подгнившие кресты.
И в бузине запутавшийся ветер,
и пахнет свежей сыростью дождя.
По кладбищу в раздумье проходя,
ты низко поклонись могилам этим.
 

1945 год – 3 августа 1967 года

 
Сколько раз уезжал
и всегда возвращался с дороги.
Телеграмм не давал,
а внезапно вставал на пороге.
Не хочу я лежать,
чтоб стояли в ногах домочадцы.
Мне бы там почивать,
где Саяны над вечностью мчатся!
Не на грустной волне
говорю я о том, что в итоге
просто хочется мне
не вернуться однажды с дороги.
 

1967

 
Для написания стихов
большого времени не надо —
ну, скажем, дней или часов…
И только жизнь потратить надо
для написания стихов.
 

 
Со страной, чьё имя – Детство,
цирк – он где-то по соседству.
На афишах – прямо, криво:
«Едет КИО, скоро КИО!»…
Засыпая, детство бредит:
«Почему так долго едет?»
 
 
От партера до галёрки
цирк от КИО был в восторге!
Он в своём тюрбане белом
занимался чудо-делом:
из мешка, арбузы будто,
рассыпа́лись лилипуты!..
 
 
Тридцать лет с тех пор промчалось.
Магов больше не встречалось.
Чудеса со мною были:
выжил в голод, не убили
по-над брустверною бровкой
там, под Невскою Дубровкой…
 
 
Было горько и тоскливо
мне, когда скончался КИО:
значит, в жизни быстротечной
и волшебники не вечны!
Память – мастеру награда.
Но летит вперёд баллада!
 
 
Я – в Москве. И (что за диво?!)
на афишах – «КИО, КИО!»…
В Ленинграде в тот же вечер —
«КИО, КИО» – мне навстречу!
Фокус – выйти на арену
в двух местах… одновременно.
 
 
Успокойтесь, дело чисто:
сыновья теперь артисты.
Вот и верю я, как дети,
в чудеса на белом свете
и готов кричать счастливо:
«Едет КИО, скоро КИО!»…
 

1969

 
Когда заметят мне:
                               «Блокада
нам кажется подобьем ада!»,
я усмехнусь:
                     должно быть так.
Не гладил по головке враг!
Всего пришлось хватить…
                               Однако,
бывало, я
               от счастья
                                     плакал.
 

1969

 
Волки воют, а лошади ржут,
и шипят безголосые змеи…
Только птицы и люди поют,
в этом дивную общность имея.
 
 
От своей немоты в этот год,
как закон непреложный, открыл я,
что, когда человек запоёт,
за спиною он чувствует крылья!
 

 
Я сочинял, мечтая об успехе,
и ничего вокруг не замечал,
как вдруг (что там?..)
сквозь радиопомехи
не очень ясный голос зазвучал.
Из космоса, должно быть…
Я был вправе
подумать так.
Но всё же странно мне:
«О доблестях, о подвигах о славе
я забывал на горестной земле»[10]10
  Строки Александра Блока.


[Закрыть].
Он там стихи читает сверх заданья.
Любитель, видно.
Парень с головой!
… Сквозь шум и треск
из бездны мирозданья
тот голос шёл,
далёкий,
но живой.
Ему земные континенты внемлют,
зажглись мечтою миллионы глаз…
 
 
Но диктор вдруг спустил меня на землю:
«Вы голос Блока слышали сейчас…»
 

1969

 
Я родился на русской земле
в повидавшей невзгоды семье,
и тропинки мои,
как морщинки,
легли
на лице у земли.
 
 
Я люблю, когда реки
играют весной,
когда белые вьюги
свистят надо мной.
Все деревни мои,
все мои города
я люблю навсегда.
Я люблю навсегда!
 
 
Как же мне не гордиться тобой
и твоей небывалой судьбой?
Я горюю,
когда опечалена ты,
а улыбка моя —
от твоей доброты.
Ты, Россия, —
как совесть,
как солнце
для нас
каждый день,
каждый час!
 

Из тетрадей семидесятых годов

 
Зазеленели гряды в огородах,
под насыпью волнуется трава.
От запаха шиповника и мёда
идёт сегодня кру́гом голова!
Ах, жизнь,
не зря берёшь ты за живое,
всегда способна голову вскружить!..
А в пятьдесят, сказать по правде,
вдвое,
чем в двадцать фронтовых,
охота жить!
 

1970

 
Знать дала о себе
огнестрельная старая рана.
Как старик на печи,
я над ней прокряхтел до утра
и, нащупав осколок
под стянутой кожею шрама,
в телефонном реестре
больничные взял номера.
 
 
О мои доктора!
Медсанбаты мои полевые!
Как не вспомнить про вас,
беспокойные мысли гоня?
Я воочью тогда,
на войне, убедился впервые,
как чудовищно трудно
солдата спасти от огня!
Если б только не вы,
я бы так и остался калекой.
Вспомню всё – и согреюсь
в палаточном вашем тепле.
Я увидел тогда
этот истинный культ Человека:
чтоб он жил,
чтоб дышал,
чтобы твёрдо стоял на земле!
 
 
В этот утренний час
жизнь свою подытоживать рано.
За раскрытым окном
расступается синяя мгла.
Как ни странно, но – факт:
я люблю тебя, старая рана.
Ты мешаешь мне спать,
но по жизни идти помогла.
 

 
С тех ранних лет запомнил я немного:
казавшийся бескрайним школьный сад,
двор в лопухах да пыльную дорогу,
что где-то упирается в закат…
Но в каждой жизни есть черта, с которой
воспоминаний не прерывна нить,
есть некий день всегда открытый взору.
Его ничто не сможет затемнить!
… В то утро солнце выплыло над садом.
Я стул придвинул и в окно смотрю:
полощет флаг с рябиной красной рядом.
Мне было семь и десять – Октябрю.
А площадь вся запружена народом.
Шумит-бурлит, как в ярмарочный день!
И по дороге тянутся подводы,
видать, из самых дальних деревень.
Мне повезло – контролем не замечен
я проскользнул с толпой в Народный дом
и на полу, у сцены, целый вечер
смотрел спектакль,
                     застыв с открытым ртом.
И было мне то холодно, то жарко,
першило в горле от лихой тоски:
так было мне учительницу жалко,
которую убили кулаки!..
С тех пор прошли стремительные годы.
За мной – дороги,
                                  страны,
                                            города…
Но в этот день частицею народа
почувствовал себя я навсегда.
 

1970

 
Нынче в клубе знамена висят.
Отмечаем по-воински явку.
Лейтенанты, кому пятьдесят,
из запаса уходят в отставку.
Артиллерия слово возьмёт,
и за всех она скажет, что нужно,
и мизинцем слезинку смахнёт,
не стыдясь, медицинская служба.
К горлу катится горечи ком,
и глаза что-то щиплет нам, ибо
наш такой молодой военком
возглашает:
«За всё вам спасибо!»
Как понятно мне это «за всё»!
Вот закрою глаза и увижу:
на себе мы комбата несём,
оступаясь в болотную жижу.
Марш играет оркестр духовой.
Так по штату положено, значит.
И в душе, до конца молодой,
эта громкая музыка… плачет.
… Нынче в клубе знамёна висят.
Снова послан буфет на заправку.
Это дело серьёзное, брат:
лейтенанты уходят в отставку!
 

1970