Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

От огня возгорится огонь!
(О поэтическом переводе с близких языков)[1]1
  Л. И. Хаустов переводил стихи с языков грузинского, узбекского, каракалпакского, эстонского, казахского, осетинского, удмуртского, коми, манси, татарского и других языков народов СССР, но читать мог только по-украински и по-белорусски, как правило, – со словарем. Тонкостей фонетики, грамматики и синтаксиса этих братских языков он, как, например, ленинградский переводчик А. Г. Островский, не знал, но в работе ему очень помогали отменный поэтический вкус, языковое чутьё, а также отличная филологическая подготовка, которую он получил в довоенном Педагогическом институте имени А. И. Герцена.


[Закрыть]

Меня давно интересуют проблемы перевода с близких, родственных языков, особенно, перевода поэтического с украинского и белорусского языков на русский. Понятность текста как будто обещает легкость перевода, но это далеко не так – наоборот, эта языковая близость и создает зачастую огромные трудности, привязывает намертво к тексту, причем, как показала на протяжении ряда лет моя личная переводческая практика, иные трудности так и остаются непреодоленными, разумеется, если не хочешь идти по пути наименьшего сопротивления и не только любишь, но и глубоко уважаешь оригинал.

У меня на памяти история моих взаимоотношений с одним замечательным стихотворением Владимира Сосюры. Еще в студенческие предвоенные годы я буквально влюбился в эти строки, которые, если их внимательно прочитать, на мой взгляд, будут понятны каждому квалифицированному русскому читателю поэзии, однако, их подлинно поэтический перевод оказался для меня непосильным. Вот эта главная строфа, пробный камень трудностей:

 
В тiши алеi вальсуе вiтер.
На цвiт журжини i вербен
холодно злото ронiт клен.
Подходит осiн соковита.
 

В чем трудность для переводчика? В русском языке нет слова «вальсуе», есть «вальсирует», которое в данном размере в строку не ложится, как его инверсионно ни поставь. Если же заменять его на «танцует», скажем, то потеряется обаяние, легкость образа Владимира Сосюры. Во-вторых, придется отказываться от рифм «вербен» – «клен», ибо по-русски звучит не «клен», а «клён», причем, фонетически здесь «ё» ближе к звуку «о». Кроме того, слово «жоржини» («георгины») по-русски длиннее. У поэта так – на цветы георгины клен роняет свои листья. Это и надо в переводе сохранить, воссоздавая картину, написанную поэтом! Наконец, слово «соковити» – вот камень преткновения! Казалось бы, просто – «сочная». Но слово «соковито» сочнее, красочнее. В русском языке аналогии нет. По смыслу тут могло бы быть «плодородная», «щедрая», но нет, далеки они и в смысловом отношении, и в фонетическом. Так мне ни одного подходящего слова, тем более рифмующегося со словом «вiтер», найти не удалось…

После войны мне довелось познакомиться с переводом этого стихотворения прекрасным поэтом Николаем Ушаковым. Он эту, особенно заинтересовавшую меня строфу, перевел так:

 
Танцует ветер, листья носит.
И георгинов поздний цвет
холодным золотом задет.
В листах и красках скоро осень.
 

Переводчик, казалось бы, сделал всё: сохранил картину осени, сохранил размер и систему рифмовки, но в целом трудность осталась непреодоленной: ему не удалось сберечь ни одной поэтической находки или же найти свой образ, адекватный авторскому. Главное другое – подобные строки в русской поэзии уже были, и русский читатель по такому переводу не сможет по достоинству оценить творческого своеобразия Владимира Сосюры.

Я люблю поэтическое творчество Николая Ушакова, очень ценю его переводческий вклад в дело укрепления украинско-русских литературных связей, и этот пример лишь доказывает, сколь тяжел поэтический перевод с родных языков даже для признанного мастера. Что уж говорить о переводчиках, начинающих в литературе свой нелегкий путь да еще не владеющих столь виртуозно, как Николай Ушаков, техникой стиха!

И все-таки я верю, что рано или поздно, но и такие трудные для перевода строки, как в нашем примере, будут переведены. Тому залогом служат и совершенствование переводческого искусства в целом, и дальнейшее развитие техники русского стиха, который буквально на глазах одного поколения стал гибче, многограннее, шире по лексике и гибче синтаксически.

Возьмем другой примечательный случай, на сей раз классически известный, – «Заповiт» Тараса Шевченко. Уже само название в традиционном переводе на русский язык вызывает возражение – «Завещание». Куда больше духу оригинала соответствовало бы русское слово «Наказ». В русском языке слово «завещание» всё-таки имеет тяготение к юридическому стилевому пласту. Есть, правда, другое слово – «завет», но в данном контексте оно менее точно, чем «наказ».

Шевченковский «Заповiт» многие русские читателю знают с детства – ведь оно входит в школьную программу[2]2
  Как был бы удручен Хаустов, узнав, что не только «Заповiта», но и половины произведений русской классики ныне в школе нет!


[Закрыть]. Однако известные мне переводы весьма далеки от совершенства. Возьмем хотя бы такую деталь. У Тараса Шевченко сказано: «Як умру, то поховайте мене на могилi…» К тому же эти строки влекут за собою рифму «На Вкраïнi милiй» Но нельзя забывать о том, что «на могилi» вовсе не означает «в могилi». Это означает «на кургане». Так и следует в принципе переводить, хотя при этом традиционная при переводе рифма потеряется.

Я очень люблю в переводе Александра Прокофьева стихотворение Максима Рыльского «Ластiвки лiтають, бо лiтаеться…», но меня всегда смущали слова «изумрудным морем поднималася над землёй Батыева гора». Что-то тут было непонятно; что-то царапало вкус – вот это – «изумрудным морем». Ведь в оригинале у Максима Рыльского сказано так: «Хвилею зелено здiймаеться навеснi Батиева гора». Ведь море – нечто необъятное, безграничное, а горы всегда очерчены, они имеют строгий и видимо определенней контур. Переводчику показалось, что «зеленая волна» и «изумрудное море» – это близко, почти рядом, вот тут-то и подстерегла его ошибка. Именно это слово, это понятие «волна» и надо было непременно сохранить в переводе, сделать данный образ отправным.

Даже так – «волной зеленой поднимается» – и то было бы вернее и точнее, чем «изумрудным морем». Остается пожалеть, что переводчик этого стихотворения Александр Прокофьев не успел исправить этот образ – стихотворение, звучащее по-русски, от такой замены только бы выиграло: ведь в любом стихотворении, а тем более в поэтической миниатюре нет неглавных строк и даже слов.

Так что же означает сохранить верность оригиналу? Это означает не только постичь его смысл, уловить все его мельчайшие смысловые и эмоциональные оттенки, но и прочувствовать их обязательность при переводе, проникнуться уважением к труду и вдохновению поэта, которого переводишь, полюбить его стихотворение как свое. Разумеется, всё это относится к настоящей поэзии, а иную и переводить не следует – лишь от огня возгорится огонь:

1978–1980

…и прежде всего поэт
(Об искусстве Владимира Яхонтова)

Артисты разговорного жанра или, как принято говорить, мастера художественного слова приходят и уходят, рождаются и умирают «театры одного актера», и только он, Владимир Яхонтов, – один, как и прежде. Имя его обрастает легендой, всё чаще пишущие о нем называют его классиком. А ведь актеров обычно не принято называть классиками. И всё же Яхонтова так называют. В чем же дело? На этот вопрос мне и хотелось бы ответить в этих кратких заметках.

Впервые я попал на выступление Владимира Яхонтова в середине тридцатых годов. С тех пор прошло немало лет, но я, как сейчас, вижу всё до мельчайших подробностей.

На пустой сцене – стул спинкой к зрительному залу. Из-за кулис выходит высокий светловолосый причесанный на косой пробор человек. И сам себя объявляет: «Александр Блок. Поэма “Возмездие”. Читает Владимир Яхонтов». Затем в мгновение ока он оказывается сидящим верхом на стуле с простертою вперед и немного ввысь рукой. К нашему удивлению блоковское «Возмездие» начинается с… пушкинских ямбов «На берегу пустынных волн…»! В чтении Яхонтова рождается новое произведение, автором которого был этот неповторимый художник, мастер слова и сцены – Владимир Николаевич Яхонтов.

Так кем же он был, этот загадочный человек, замечательный артист, создатель «Театра одного актера», лауреат Первого всесоюзного конкурса чтецов-исполнителей, литератор, создавший столько интереснейших композиций? Что было главенствующим в этой столь богато одаренной художественной натуре?

В середине тридцатых годов чаще всего я ходил «на Яхонтова» в Лекторий на Литейном проспекте. Самые молодые и восторженные его почитатели, мы, старшие школьники и студенты, жались к оркестровой яме, а Яхонтов возвышался над нами, словно живой памятник. Приходилось задирать голову так, что потом долго болела шея. Три часа пролетали, как одно мгновение!

Два вечера подряд Яхонтов исполнял всего «Евгения Онегина». Как живые, в течение двух вечеров были перед нами пушкинские герои. А сколько нового, своего привносил артист в исполнение бессмертного романа! Так, в сцене Татьяны с няней он совершенно неожиданно начинал петь народную песню:

 
Когда станешь большая, – отдадут тебя замуж,
в деревню большую, в семью-то чужую.
А в будни там – дождь, дождь…
А в праздники там – дождь, дождь…
Мужики там дерутся, топорами секутся…
 

Песню эту я цитирую по памяти, запомнив ее почти сорок лет тому назад! Такова была сила впечатления. Подобные находки были у Яхонтова сплошь и рядом. Но они всегда были органичны для исполняемого произведения, напрямую не иллюстрировали его, а дополняли всегда свежо и неожиданно.

Чаще всего те, кто пишут и говорят о Яхонтове, видят в нем главным образом актера-новатора, открывшего новые пути исполнительского искусства. Но, спрашивается, – какого искусства? Только ли исполнительского? Почему же тогда, например, в яхонтовской композиции 1936 года «Новые плоды» прекрасно уживались рядом сонеты Петрарки и газетная публицистика? В предисловии к книге Владимира Яхонтова «Театр одного актера», в которой с большой силой проявился незаурядный литературный талант автора, Ираклий Андроников вполне справедливо замечает: «Он пришел на эстраду как публицист, агитатор… Это был актер, рожденный революцией, смелый, дерзающий, охваченный строительством нового мира…». И далее: «Не довольствуясь ролью посредника между автором и зрительным залом, Яхонтов сам как бы становился на время и автором, и произведением». Удивительно точное замечание! Только для тех, кто его видел и слышал на эстраде, Яхонтов становился не на время, а навсегда соавтором исполняемого им произведения. Это особенно важно в понимании творчества Владимира Яхонтова.

Чтение стихов Яхонтовым было, конечно же, сугубо поэтическим по манере, только без присущей многим поэтам заунывной монотонности. Неожиданные акценты на отдельных словах, ровно как и паузы столь же неожиданные, делали стихи, читаемые Яхонтовым, как бы творимыми прямо у нас на глазах.

Однажды, наверное, в десятый раз выходя на бис, несмотря на позднее время, Яхонтов прочитал стихи Маяковского для детей про зоосад с концовкой: «Видел всех, пора домой. До свиданья, зверики!» Это шутливое обращение к зрителям – «зверики» – было прекрасно понято: устал, мол, хватит! Яхонтов показал рукой на горло, и зал в последний раз взорвался благодарными аплодисментами. А я тогда, помнится, подумал: ведь это ничто иное, как поэтический экспромт самого Яхонтова! Несомненно, это поняли и почувствовали и все сидевшие тогда в зале.

Яхонтов, не писавший стихов, был тем не менее подлинным поэтом. Он умел по выражению Пушкина «думать стихами». Он жил стихом. Он мыслил поэтическими образами, сближая и сталкивая их, ясно выражая при этом свое мироощущение.

Чтобы выразить себя, свое поэтическое «Я», он использовал необозримые сокровища русской и мировой поэзии. Он держал в голове, всегда готовый к работе, немыслимое количество поэтических и прозаических текстов. Сколько их ни заучивай, они все равно будут мертвым грузом, если не живешь, как и положено творцу.

Яхонтов и жил, как истинный поэт. Его интересовало только творчество. Как и боготворимый им Маяковский, он с полным правом мог бы сказать и про себя: «Мне и рубля не накопили строчки, краснодеревщики не слали мебель на дом». Почти всю жизнь он прожил в коммунальных квартирах, был совершенно непрактичным в быту и, как вспоминают близко знавшие его люди, единственным нарядным костюмом у него был – концертный.

Что бы ни читал Яхонтов, кого бы он ни читал – Пушкина, Маяковского или Есенина – у него была своя, яхонтовская, неповторимая интонация и притом – не актерская, а именно поэтическая. И мы, его слушатели и зрители, узнавали его прежде всего по этой поэтической интонации.

В самом конце тридцатых годов, читая уже на бис, Яхонтов вдруг объявил: «Сергей Есенин. “Цветы мне говорят: прощай!”». Когда смолкла овация, он прочитал это стихотворение, привнеся вопросительную интонацию в последнюю строку:

 
Быть может, вспомнит обо мне,
как о цветке неповторимом.
 

Меня тогда осенило – это он о себе. Он – поэт, и стихами Есенина он говорит с нами о себе, от себя. Может быть, это единственный в свое роде случай, когда истинный поэт выражал себя чужими стихами! Впоследствии, думая о феномене Яхонтова, я приходил к выводу, что его уход от театра, от реквизита, костюмов, декораций – это его путь в поэзию, путь поэта.

Порою, говоря о Яхонтове, приводят примеры его актерской оперативности. Часто при этом вспоминают его гастроли зимой 1938 года в Тбилиси. Пришло известие в гибели Чкалова – и вместо объявленной программы он уже читал композицию «Венок на гроб Чкалова». Композиция включала в себя статьи, очерки, стихи. Все произведения исполнялись, конечно, наизусть. Выучены они были в самое короткое время. Оперативность актера – и только? Нет! Оперативность литератора, режиссера и актера. В зале плакали. Композиция была подготовлена за… сутки! Это было то же, как если бы Яхонтов написал большое стихотворение. Свое. Это было душевным откликом поэта, артиста и гражданина.

Только ли интонация владела им или, точнее говоря, – он блистательно владел интонацией? Он мог, например, ничуть не шокируя зрителей, лечь на концертный рояль во всю его длину и, заложив за голову руки, читать залу есенинские строки:

 
Хорошо лежать в траве зелёной
и, впиваясь в призрачную гладь,
чей-то взгляд, ревнивый и влюблённый,
на себе, уставшем, вспоминать.
 

В эти мгновения он был словно самим Есениным, творящим на высоких берегах Оки эти незабываемые строки!

И эти мгновения до сих пор стоят у меня перед глазами. Он учил меня, начинающего поэта, быть в поэзии вольным, жить в ней, растворясь, быть птицей в небе, рыбой в воде, ветром над землею. И в то же время его искусство было мудрым, интеллектуальным и интеллигентным.

Я думаю, что тема духовности защитников блокадного Ленинграда – его творческий приоритет. Благодаря ему я стал ревностным приверженцем именно этого подхода к блокадной теме в поэзии. Низкий поклон ему.

В 1979 году ему исполнилось бы восемьдесят лет. Обладая абсолютным поэтическим чувством всего нового, он и в таком преклонном возрасте продолжал бы служить своему искусству. Он умел видеть и понимать главное. Тогда, осенью 1943 года, побывав в блокадном Ленинграде, он и открыл великую тему духовности нашего народа, которая помогла нам выстоять и в конце концов победить».

Вот строки, написанные Яхонтовым прозой, но они – истинная большая поэзия: их хочется заучивать наизусть – такова сила их проникновения в правду жизни: «Несмотря на голод, на блокаду, на падающие снаряды, на руины, на смерть, люди поражали совершенно особой чистотой морального облика. Несмотря на все трудности, утрату близких, чудовищные потери. Их глаза, как мне казалось, смотрели в коммунизм… Они прошли какое-то очистительное пространство таких бед и таких потрясений, которое ставило их далеко впереди нас… Нам следовало еще приблизиться к ним и еще понять их, учиться у них мужеству, чистоте и величию духа». Эти яхонтовские слова – о ленинградцах.

Приехав из блокадного Ленинграда в Москву, он твердил: «Надо скорее перебраться в Ленинград, надо спешить, надо жить в Ленинграде…» Так мог жить и чувствовать только истинный поэт.

К счастью, истинные поэты не только не умирают, но даже и не стареют. И в нашей памяти ему столько лет, сколько было на запавших в душу яхонтовских спектаклях.

26 февраля – 7 ноября 1979 года Ленинград – Комарова

«Теперь я вижу – книга состоялась!»

Мой любимый учитель поэт Павел Шубин еще в довоенные годы в Педагогическом институте имени Герцена увлек меня литературной педагогикой: ведь и сам литературным педагогом он был несмотря на свою молодость отменным!

Так сложилось в моей жизни, что я после возвращения в Ленинград после тяжелого ранения у Невской Дубровки (а это почти полгода, считая время на лечение в уральском городке Невьянске и отпуска в Кировскую область на поправку!) я почти сразу приступил к работе в Ленинградском радиокомитете. Так вот, наряду с работой поэтической, публицистической и чисто журналистской я с большой радостью стал приобщаться к работе с начинающими поэтами.

Преимущественно это были старшеклассники. С тех пор миновало почти сорок пять лет! За эти долгие годы я вёл литературные кружки и литературные студии (кружки более повышенного типа, не для начинающих) и при Дворце пионеров, и в своём родном Педвузе, и на филфаке Университета, и в клубе «Красный Октябрь» на Петроградской стороне… Всюду были свои плюсы и минусы, всюду имелась своя специфика. И всё же сейчас, подводя некоторые итоги, я с особым отрадным чувством вспоминаю студию при производственном объединении «Арсенал», где создалась какая-то особо доверительная, дружеская и несомненно творческая атмосфера. Пожалуй, впервые я был полностью освобожден от организационных хлопот, которые прежде отнимали немало сил и времени, драгоценного времени на чисто литературные дела. Здесь же все хлопоты взял на себя инженер-конструктор Анатолий Федорович Храмутичев, избранный старостой. Храмутичев вместе с журналистом заводской газеты Вячеславом Ефимовым (как прозаик он подписывался Всеволодовым) предоставили мне возможность погрузиться в мир методики литературной учебы, тщательно спланировать каждое занятие, выстроить из этих занятий целую и довольно стройную учебную систему, чего мне в других кружках и студиях сделать не удавалось.

Всегда в кружках и студиях у меня бывали явные лидеры, фактически – кандидаты в профессиональные литераторы. Во Дворце пионеров ими оказались поэт Юрий Воронов, кинокритик и драматург Георгий Капралов, критик и публицист Алексей Гребенщиков, поэт Олег Шестинский. (Немало, прямо скажем, для блокадной и послеблокадной поры!) На «Арсенале» в лидеры как прозаик сразу вышел Вячеслав Всеволодов, а Анатолий Храмутичев – как поэт. С Анатолием Федоровичем меня впоследствии связала большая личная дружба, что вовсе не мешало мне как учителю и редактору быть строгим и требовательным к нему как к ученику.

В Храмутичеве меня удивляли и радовали многие качества: душевная щедрость и широта, увлеченность, неутомимость в познании, в том числе – и секретов поэтического мастерства. Поражала и скорость, которую он набирал не только с каждым годом, но и с каждым занятием. Еще что отличало Храмутичева, так это редчайшая способность, продолжая поиск, эксперимент, не уходить в дебри и не путаться в дебрях формальных бессодержательных поисков, что для начинающих авторов, даже способных, явление распространенное.

Анатолий Федорович прекрасно осознавал, что ни военно-морское училище, ни технический вуз не дали ему даже минимума филологического кругозора, и он со всей страстью, со всем азартом буквально набрасывался на книги, и они его незримо вели от стихотворения к стихотворению, от удачи к удаче.

И вот постепенно стала складываться первая книга стихов Храмутичева. Я ему посоветовал назвать ее неожиданно и, так сказать, по-храмутичевски – «Час добрый».

…Перелистываю страницу за страницей, после правки, отделки, отшлифовки и с радостью делаю заключение – книга состоялась! В поэзию пришел поэт[3]3
  Этот текст украсил последний и самый лучший сборник Анатолия Храмутичева «Наш стартовый огонь».


[Закрыть].

1979–1980 годы

Слово напутствия

Николай Ударов (Николай Николаевич СОТНИКОВ) родился в 1946 году в Ленинграде. Закончил факультет журналистики Ленинградского университета, занимался журналисткой, издательской и литературной работой. Его стихи печатались в журналах, альманахах, сборниках, газетах. Переводил украинских и белорусских поэтов, учился читать на этих языках, вникал в музыку украинских и белорусских стихов.

Отличительная особенность творчества Николая Ударова в его пристальном интересе к теме дружбы народов – дружбы литератур. У него есть стихи о Дагестане, Украине, Белоруссии, Молдавии, Грузии, Азербайджане, Армении.

Жажда узнавания нашей огромной страны, ее людей, представителей разных народов, сочетается у него с глубокой преданной любовью к России, Ленинграду, городу, где он родился и вырос, с которым связана вся его судьба. Москва, Рязань, Новгород, Псков, Волга, Дальний Восток с его Амуром, Лодейное Поле и маленький посёлок Всеволовск – это всё не просто для него географические названия, это – часть биографии, это – «времена счастья», как пишет он в одном из самых главных своих стихотворений.

Ударов принадлежит к представителям послевоенного поколения и по рождению, и по мироощущению. Тема Победы в Великой Отечественной войне полноправно вошла в его стихи, в которых он говорит о ней с позиций своего возраста, человеческого и творческого.

Истинный горожанин, он любит деревню, но не умильно, заискивающе, а преданно и горячо. В такую любовь веришь, как веришь в эти вот его слова: «И смотрел деревне город зачарованно в уста!».

Волнуют поэта и темы искусства, темы творчества во всех его проявлениях. В его стихи входят Пушкин и Есенин, Бах и Гёте, украинские бандуристы и «глаза полотен всех времён». В последние годы он стал чаще и зорче писать о родной природе, справедливо считая, что природа сродни искусству.

Я давно слежу за его творчеством, за его становлением как человека, гражданина и поэта и радуюсь его творческому росту. Ритмическое многообразие, стремление проявить себя в самых разных темах и жанрах, освоить самый разнообразный жизненный материал, интерес к героям с яркой и неповторимой судьбой отличают его среди поэтических ровесников, которых я как воспитатель литературной молодежи с многолетним опытом знаю неплохо.

Всё это внушает мне большие надежды, и я не раз ему говорил, что ругаю его не зря: кому много дано, с того много и спрашивается! А результаты должны сказаться и уже сказываются.

В том же, 1978, году Хаустов подарил своему ученику книгу стихов «Слушая время» с такой дарственной надписью: «Николаю Николаевичу Сотникову – поэту, критику, другу. Нежно Леонид Хаустов. 1 октября – 78»

1978