Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

Возвращение в Ленинград

Ленинград… Рожденный на вятской земле, я прожил в нем почти полвека, если вычесть поездки на мою малую родину, путешествия по стране и за ее рубежами, но главное – те десять месяцев и восемь дней (память строга на такие подробности), когда меня после моих ранений и контузий эвакуировали на Большую землю. На счастье, Большой землей для меня оказалась земля вятская, подлечившая меня не только физически, но и духовно. Однако, набравшись от нее сил, я неимоверно затосковал по Ленинграду. И всё вспоминал его, вспоминал…

Восьмого ноября 1942 года к моей койке подошла начальник отделения госпиталя Наталья Александровна и сказала мне категорично: «Вы должны уехать. Приказ о Вашей эвакуации уже подписан. Собирайтесь». Вскоре мне принесли из каптерки гимнастерку и брюки и сказали: «Одевайтесь! Шинель сейчас принесут». И тогда я впервые в жизни на двадцать третьем году жизни отрезал: «Если вам так нужно, то одевайте!» Им не было никакого дела до моей интонации, и меня поспешно снарядили в путь.

Маленький автобус с Мойки вылетел на Невский, утренний, солнечный, но абсолютно пустой, как главный университетский коридор во время занятий, и я смотрел на него, будто вижу в первый и последний раз. И вдруг почувствовал, что глазам стало горячо. На Московском вокзале нас выгружали из автобуса, и наши носилки стояли на перроне перед составом. И вновь я прощался с Ленинградом.

На Ладоге мы трое суток прожили в брезентовой палатке, основательно промерзая и слушая бесконечный вой ветра. И тогда я думал о нем, только о нем, о своем любимом городе. Да еще о восемнадцатилетней медсестре нашей палатки. Нас было тридцать тяжелораненых, и она делала для нас всё: кормила, поила, мыла, успокаивала, пела нам песни, жалела, ругала нас, плакала и смеялась над нами. До войны она жила где-то в ленинградском пригороде. Она пробыла с нами три дня, а мне казалось, что я знаком с ней годы. Мне до сих пор кажется, что она и не спала ни минуты в эти три дня. Наверное, так оно и было. Помню, что она очень хотела поступить в медицинский институт. Надеюсь, что она его закончила и давно уже стала хорошим врачом. Я уверен, что она не погибла, – мою уверенность поддерживает до сих пор то, что мы были последней партией, ехавшей на пароходе: на Ладоге уже становился лед. Скорее всего, и пробыла всю блокаду на своем высоком посту – сопровождающей. Вижу, как сейчас, – всех нас вынесли санитары, и она, оставшись в пустой, сразу еще более похолодевшей палатке, садится, опустив руки на ящик около печки, прислоняется к теплой еще железной трубе и сразу же засыпает каким-то детским безмятежным сном. И она была для меня Ленинградом.

Любому встреченному на Большой земле ленинградцу я радовался, словно солдату, вернувшемуся после боевого задания в свою роту. Под Новый год на Урале судьба меня свела с одним юным инвалидом-лейтенантом, оказавшимся ленинградцем. Весь вечер и всю ночь мы говорили только о нашем городе, вспоминали всё – даже номера и цветовые огни трамваев. Потом записали адреса друг друга. Оказалось, что из окон моего дома видна его улица. Далеко было до наших пустых квартир, очень далеко…

Ночью восемнадцатого января 1943 года я услышал по радио о прорыве блокады и, не раздумывая, принялся будить всю палату, полностью ленинградскую по составу. Мы целовались, шумели, обнимались, пели, и нас никак не могли утихомирить ни сестры, ни врачи. Спустя много лет я прочитаю превосходный рассказ Евгения Носова «Красное вино победы» – пусть он о Победе большой, окончательной, но, признаться, читая его, я вспоминал эту незабываемую ночь 1943 года. Часов в восемь утра мы уснули, как убитые, и спали до ужина. Дежурная сестра охраняла наш сон, покрикивая на проходивших мимо: «Тише вы! Ленинградцы спят. Им сегодня можно – они блокаду прорвали!»

И вот я стою перед столом медицинской комиссии, слушаю свой приговор – инвалид третьей группы. Спрашивают, куда хочу ехать. «Только в Ленинград!» – отвечаю. «Только не в Ленинград», – отвечают мне и выписывают литер до Кирова.

Целых полгода я прожил в родном селе своем Новотроицком. Раньше мне казалось оно самым родным местом на Земле. И вдруг я понял, что это не так. Всё бы отдал за то, чтобы вернуться в Ленинград. Ездил в райцентр, просил взять меня сопровождающим вагоны скота, идущие к Ленинграду, – это давало возможность побывать там хотя бы дня два. Но брали только женщин. И тогда я безо всякого пропуска поехал в Тихвин, зная, что в родное село до окончания войны уже не вернусь. Да, я любил его, его в самом деле есть за что любить, но что милые воспоминания детства по сравнению с кровью политой ленинградской землей, которую отстаивает и моя, ставшая уже гвардейской, дивизия… «Не прорвусь в Ленинград, поживу немного в Тихвине», – думалось мне.

И когда в Тихвине вместе с сотней других израненных и подлечившихся я встал в очередь на прием к заместителю председателя горисполкома, то волновался не меньше, чем на экзамене по физике в десятом классе. Но когда плотный, очень серьезный человек в гимнастерке, которому я подал свои документы, долго смотрел мне в глаза, я стал совершенно спокоен и понял, что я уже дома.

Стоял сентябрь сорок третьего года. В городе не чувствовалось бабьего лета, но я успел его повидать по пути домой. Хорошо, что на станции «Ладожское озеро» я не стал дожидаться поезда, а проголосовал по старой фронтовой привычке. Эта дорога была увертюрой моего возвращения в Ленинград. Ветер мешал дышать, а я думал, что это – от счастья…

Леса красовались, желтые, сухие. Парадные. Ладога мелькнула очень синей с белой каймой пены вдоль усыпанного галькой пустого берега. И все-таки первыми ленинградцами, которых я увидел, были ребятишки – они играли на крыльце деревянного дома в Парголово.

Грузовик, на котором я приехал с Ладоги, резко затормозил возле Металлического завода. Я расцеловал шофера и стал совать ему все деньги, которые только у меня были, а он, не на шутку рассердившись, послал меня к черту. Минутой позже я попросил у прохожего прикурить, и он отдал мне целую коробку спичек, сказав: «Бери, бери, солдат. Чего-чего, а спичек у нас достаточно!», я почувствовал, что я еще никогда в жизни не был так благодарен людям. Я понял, что ничего еще не потеряно и не растеряно, что есть счастье, что оно будет, хотя впереди еще немало горя и испытаний, но мне было бы еще труднее, если бы мой город не позвал меня, и мое сердце не привело меня к нему.

Потом я шел пешком на свою Петроградскую сторону по набережной Невы. Она – моя главная дорога в Ленинграде. На площади Пушкина рвались снаряды, но мы вместе с другими прохожими старались не обращать на них никакого внимания: ведь все мы – ленинградцы, фронтовики. И тогда я понял, что окончательно вернулся в Ленинград.

Сентябрь 1943 – 16 апреля 1953–1980 годы

Страницы фронтового дневника

Я помню, как уходили на фронт в первые дни войны. Окна моей комнаты – прямо на школьный двор. Двор школы, где я учился почти девять лет. Я обычно выбегал из дому, услышав звонок, и через две минуты был уже в классе. С первого дня войны в школе открылся призывной пункт. Кончались белые ночи. Мы часами не могли уснуть – со двора доносились гул разговоров, слова команд и бесконечные песни. На фронт уходили тогда сотни и тысячи… Теперь ухожу я.

В военкомате, расположенном в одном из прекрасных домов на Невском, где до войны был клуб артистов, – в комнате с мебелью стиля

барокко за столом в полушубке сидел капитан. Наш разговор был коротким.

– Госэкзамены в институте сдал. Хочу в училище.

– Пойдете на стрелково-пулеметные курсы.

– Слушаюсь.

Я сдал паспорт и получил направление. Идти предстояло через весь город – километров двенадцать. Дойду ли?.. Обязательно дойду – буду отдыхать по дороге! Был яркий солнечный день. Градусов двадцать. Резкие синие тени на сенегу. На трамвайных проводах бахрома снега. Редкие прохожие на тропинках, где когда-то была шикарная панель. Шел я не торопясь, стараясь экономить силы. Остановился всего лишь один раз, уже на Выборгской стороне, возле огромного корпуса общежития. Из окон торчали железные трубы печурок. Наконец-то я добрался до величественных зданий Индустриального института. Вот и пятый корпус. Возле него лежали на снегу яркие полосатые матрацы. Хлопала дверь, из которой выбегали в гимнастерках и шапках курсанты. Дом жил…

И вот там, где, видно, была большая аудитория, на огромных, как сцена, нарах лежим мы, курсанты. Мы еще совсем не похожи на военных – кто в чем… Утром мы партиями идем в вещевой склад за обмундированием. Потом в оружейном складе нам выдают винтовки. Я получаю новенькую, густо смазанную маслом, сначала показавшуюся мне легонькой винтовочку. Теперь мы настоящие курсанты!