Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

Возвращение в Ленинград

Ленинград… Рожденный на вятской земле, я прожил в нем почти полвека, если вычесть поездки на мою малую родину, путешествия по стране и за ее рубежами, но главное – те десять месяцев и восемь дней (память строга на такие подробности), когда меня после моих ранений и контузий эвакуировали на Большую землю. На счастье, Большой землей для меня оказалась земля вятская, подлечившая меня не только физически, но и духовно. Однако, набравшись от нее сил, я неимоверно затосковал по Ленинграду. И всё вспоминал его, вспоминал…

Восьмого ноября 1942 года к моей койке подошла начальник отделения госпиталя Наталья Александровна и сказала мне категорично: «Вы должны уехать. Приказ о Вашей эвакуации уже подписан. Собирайтесь». Вскоре мне принесли из каптерки гимнастерку и брюки и сказали: «Одевайтесь! Шинель сейчас принесут». И тогда я впервые в жизни на двадцать третьем году жизни отрезал: «Если вам так нужно, то одевайте!» Им не было никакого дела до моей интонации, и меня поспешно снарядили в путь.

Маленький автобус с Мойки вылетел на Невский, утренний, солнечный, но абсолютно пустой, как главный университетский коридор во время занятий, и я смотрел на него, будто вижу в первый и последний раз. И вдруг почувствовал, что глазам стало горячо. На Московском вокзале нас выгружали из автобуса, и наши носилки стояли на перроне перед составом. И вновь я прощался с Ленинградом.

На Ладоге мы трое суток прожили в брезентовой палатке, основательно промерзая и слушая бесконечный вой ветра. И тогда я думал о нем, только о нем, о своем любимом городе. Да еще о восемнадцатилетней медсестре нашей палатки. Нас было тридцать тяжелораненых, и она делала для нас всё: кормила, поила, мыла, успокаивала, пела нам песни, жалела, ругала нас, плакала и смеялась над нами. До войны она жила где-то в ленинградском пригороде. Она пробыла с нами три дня, а мне казалось, что я знаком с ней годы. Мне до сих пор кажется, что она и не спала ни минуты в эти три дня. Наверное, так оно и было. Помню, что она очень хотела поступить в медицинский институт. Надеюсь, что она его закончила и давно уже стала хорошим врачом. Я уверен, что она не погибла, – мою уверенность поддерживает до сих пор то, что мы были последней партией, ехавшей на пароходе: на Ладоге уже становился лед. Скорее всего, и пробыла всю блокаду на своем высоком посту – сопровождающей. Вижу, как сейчас, – всех нас вынесли санитары, и она, оставшись в пустой, сразу еще более похолодевшей палатке, садится, опустив руки на ящик около печки, прислоняется к теплой еще железной трубе и сразу же засыпает каким-то детским безмятежным сном. И она была для меня Ленинградом.

Любому встреченному на Большой земле ленинградцу я радовался, словно солдату, вернувшемуся после боевого задания в свою роту. Под Новый год на Урале судьба меня свела с одним юным инвалидом-лейтенантом, оказавшимся ленинградцем. Весь вечер и всю ночь мы говорили только о нашем городе, вспоминали всё – даже номера и цветовые огни трамваев. Потом записали адреса друг друга. Оказалось, что из окон моего дома видна его улица. Далеко было до наших пустых квартир, очень далеко…

Ночью восемнадцатого января 1943 года я услышал по радио о прорыве блокады и, не раздумывая, принялся будить всю палату, полностью ленинградскую по составу. Мы целовались, шумели, обнимались, пели, и нас никак не могли утихомирить ни сестры, ни врачи. Спустя много лет я прочитаю превосходный рассказ Евгения Носова «Красное вино победы» – пусть он о Победе большой, окончательной, но, признаться, читая его, я вспоминал эту незабываемую ночь 1943 года. Часов в восемь утра мы уснули, как убитые, и спали до ужина. Дежурная сестра охраняла наш сон, покрикивая на проходивших мимо: «Тише вы! Ленинградцы спят. Им сегодня можно – они блокаду прорвали!»

И вот я стою перед столом медицинской комиссии, слушаю свой приговор – инвалид третьей группы. Спрашивают, куда хочу ехать. «Только в Ленинград!» – отвечаю. «Только не в Ленинград», – отвечают мне и выписывают литер до Кирова.

Целых полгода я прожил в родном селе своем Новотроицком. Раньше мне казалось оно самым родным местом на Земле. И вдруг я понял, что это не так. Всё бы отдал за то, чтобы вернуться в Ленинград. Ездил в райцентр, просил взять меня сопровождающим вагоны скота, идущие к Ленинграду, – это давало возможность побывать там хотя бы дня два. Но брали только женщин. И тогда я безо всякого пропуска поехал в Тихвин, зная, что в родное село до окончания войны уже не вернусь. Да, я любил его, его в самом деле есть за что любить, но что милые воспоминания детства по сравнению с кровью политой ленинградской землей, которую отстаивает и моя, ставшая уже гвардейской, дивизия… «Не прорвусь в Ленинград, поживу немного в Тихвине», – думалось мне.

И когда в Тихвине вместе с сотней других израненных и подлечившихся я встал в очередь на прием к заместителю председателя горисполкома, то волновался не меньше, чем на экзамене по физике в десятом классе. Но когда плотный, очень серьезный человек в гимнастерке, которому я подал свои документы, долго смотрел мне в глаза, я стал совершенно спокоен и понял, что я уже дома.

Стоял сентябрь сорок третьего года. В городе не чувствовалось бабьего лета, но я успел его повидать по пути домой. Хорошо, что на станции «Ладожское озеро» я не стал дожидаться поезда, а проголосовал по старой фронтовой привычке. Эта дорога была увертюрой моего возвращения в Ленинград. Ветер мешал дышать, а я думал, что это – от счастья…

Леса красовались, желтые, сухие. Парадные. Ладога мелькнула очень синей с белой каймой пены вдоль усыпанного галькой пустого берега. И все-таки первыми ленинградцами, которых я увидел, были ребятишки – они играли на крыльце деревянного дома в Парголово.

Грузовик, на котором я приехал с Ладоги, резко затормозил возле Металлического завода. Я расцеловал шофера и стал совать ему все деньги, которые только у меня были, а он, не на шутку рассердившись, послал меня к черту. Минутой позже я попросил у прохожего прикурить, и он отдал мне целую коробку спичек, сказав: «Бери, бери, солдат. Чего-чего, а спичек у нас достаточно!», я почувствовал, что я еще никогда в жизни не был так благодарен людям. Я понял, что ничего еще не потеряно и не растеряно, что есть счастье, что оно будет, хотя впереди еще немало горя и испытаний, но мне было бы еще труднее, если бы мой город не позвал меня, и мое сердце не привело меня к нему.

Потом я шел пешком на свою Петроградскую сторону по набережной Невы. Она – моя главная дорога в Ленинграде. На площади Пушкина рвались снаряды, но мы вместе с другими прохожими старались не обращать на них никакого внимания: ведь все мы – ленинградцы, фронтовики. И тогда я понял, что окончательно вернулся в Ленинград.

Сентябрь 1943 – 16 апреля 1953–1980 годы

Страницы фронтового дневника

Я помню, как уходили на фронт в первые дни войны. Окна моей комнаты – прямо на школьный двор. Двор школы, где я учился почти девять лет. Я обычно выбегал из дому, услышав звонок, и через две минуты был уже в классе. С первого дня войны в школе открылся призывной пункт. Кончались белые ночи. Мы часами не могли уснуть – со двора доносились гул разговоров, слова команд и бесконечные песни. На фронт уходили тогда сотни и тысячи… Теперь ухожу я.

В военкомате, расположенном в одном из прекрасных домов на Невском, где до войны был клуб артистов, – в комнате с мебелью стиля

барокко за столом в полушубке сидел капитан. Наш разговор был коротким.

– Госэкзамены в институте сдал. Хочу в училище.

– Пойдете на стрелково-пулеметные курсы.

– Слушаюсь.

Я сдал паспорт и получил направление. Идти предстояло через весь город – километров двенадцать. Дойду ли?.. Обязательно дойду – буду отдыхать по дороге! Был яркий солнечный день. Градусов двадцать. Резкие синие тени на сенегу. На трамвайных проводах бахрома снега. Редкие прохожие на тропинках, где когда-то была шикарная панель. Шел я не торопясь, стараясь экономить силы. Остановился всего лишь один раз, уже на Выборгской стороне, возле огромного корпуса общежития. Из окон торчали железные трубы печурок. Наконец-то я добрался до величественных зданий Индустриального института. Вот и пятый корпус. Возле него лежали на снегу яркие полосатые матрацы. Хлопала дверь, из которой выбегали в гимнастерках и шапках курсанты. Дом жил…

И вот там, где, видно, была большая аудитория, на огромных, как сцена, нарах лежим мы, курсанты. Мы еще совсем не похожи на военных – кто в чем… Утром мы партиями идем в вещевой склад за обмундированием. Потом в оружейном складе нам выдают винтовки. Я получаю новенькую, густо смазанную маслом, сначала показавшуюся мне легонькой винтовочку. Теперь мы настоящие курсанты!

У каждого из нас есть свое место в казарме, место в строю, оружие… Есть и обязанности, к которым мы привыкаем понемногу. Дежурные по кухне, например, бегом направляются в столовую минут за пять до построения по крику дневального: «Заготовщики, за хлебом!» И этот-то крик, повторяющийся три раза в день, всегда волнующ. Мы все еще очень голодны…

После завтрака – занятия. Занимаемся мы много. Читают нам лекции так: мы сидим в своей казарме на койках, а лектор стоит за столом у тех самых нар, на которых мы лежали первые три дня. Нам читают о наступательном бое, об обороне. Лектор, пожилой полковник, – мастер своего дела. Однако, многие его положения трудно нам, людям гражданским, представить себе…

На наших курсах есть библиотека. Узнав об этом, в свободную минуту сразу же туда направляюсь. Ее хозяйка – типичная ленинградка-блокадница, старушка в очках. Она рада своим читателям, и разрешает мне подойти к полкам. Спрашиваю, где военная литература. Беру том Клаузевица. Он лежит теперь у меня в изголовье. Мне нравятся его афоризмы, но чтение подвигается трудно.

…Сегодня в десять начались строевые занятия на улице. У меня, например, получается поначалу неважно. Зато другие схватывают всё быстро, и получается всё у них ловко, даже красиво. Иногда ходим километров пять по дороге в Гражданку. Это длинная с загородного типа домиками улица. Поем песни – о трех танкистах, марш артиллеристов. Приходим на место, и командир взвода рассказывает нам о том, как можно использовать окружающую местность во время боя. Мы смотрим на снежное поле, на кромку леса, на уходящую в серую зимнюю даль пустую дорогу, и нам очень трудно представить себе, что эта местность может быть местом боя. Мы стоим тесным кружком, переминаясь с ноги на ногу, приплясывая, чтобы не отморозить ноги, и я удивленно думаю о том, что всего лишь десять дней назад не знал, смогу ли дойти до Сосновки от центра города, а теперь каждый день делаю такие концы – и хоть бы что! Сперва думал – главная причина в питании: ведь кроме хлеба нам еще дают суп с пшеном и черпак гороховой каши. Для блокадника – целое богатство! Теперь думаю – есть и еще одна причина: взвод, воинский коллектив. Вместе, в строю всё переносится легче.

…В пять – самоподготовка. Вокруг казармы – густые сумерки. Занимаем при свете самодельных, сделанных из старых консервных банок светильников. Читать при их свете трудновато. Переключаемся на чистку оружия. В эти минуты можно и поговорить друг с другом, вспомнить старое – мирное, которое кажется нам и далеким, и недавним одновременно. Эти воспоминания сокровенны. Коренным ленинградцам, может быть, они даются еще тяжелее – да, родной дом близко, но и враг у этого дома близко! Мы даже не поедем на фронт – пойдем. Он совсем рядом! Одно радует – открылась ледовая дорога через Неву. Но в городе всё еще трудно, очень трудно…

…Вот и зима миновала – первая, блокадная. А мне кажется, что она – вторая, словно две жизни прожил. Встретил ее, зиму, бойцом комсомольского противопожарного полка, сдавал госэкзамены в своем институте. И вновь был в строю, и вновь была учеба. Говорят, на войне время долго тянется, а по-моему, наоборот – летит! Каждый этап жизни в месяцы спрессован.

Первая военная весна. Мы уже забыли, что прошлогодняя весна была мирной! Просто удивительно! Май всегда я любил особенно – самый молодой, ясный месяц, все надежды в нем отражаются. Вот и наши, курсантские, надежды сбылись. Теперь мы офицеры. Учеба позади. Впереди – фронт. Служить я буду в семидесятой дивизии. Выходим завтра.

Первая встреча. Вот уж не думал, что она будет с девушкой! Представлял себе, что встретит нас какой-нибудь седоусый вояка, опытный и сведущий во всех боевых делах старый солдат.

– Здесь худо, – сказала мне она. – Вот на передовой – другое дело, там лучше.

Она сидела, положив руки на колени, опустив плечи. Руки у нее были очень белые и такие тонкие, как у девочки, что не вязалось с большой гимнастеркой, с тяжелыми кирзовыми сапогами.

– Место у вас тут хорошее. Почему же всё же лучше?

– Да потому, что там наши все! Вот и вы скоро туда уйдете. А вы что? Только сегодня прибыли в дивизию?

– …Да. С курсов младших лейтенантов.

– И в какой полк направлены?

– Еще не знаю.

Впервые за восемь месяцев я говорил с девушкой, подозревая, что и ей не так скучно со мной разговаривать, как это мне показалось с первого взгляда.

– А вы? Что вы здесь делаете?

– Как что? Служу, как и все, служу. Ну, мне пора. Надо еще к Иванову зайти – его ночью с острова привезли…

Она говорила так, как будто я знал и этого Иванова, раненого бойца, и остров, с которого его привезли ночью…

– Мы с вами скоро встретимся. Не здесь, а там – на передовой, – сказала она твердо.

– Ну, конечно! – бодро ответил я, как будто сам был в этом уверен. Глядя ей вслед, я подумал: «Почему наши девушки так легко умеют ходить в тяжелых кирзовых сапогах?..»

…Землянка КП нашего батальона возле разрушенного кирпичного завода. Она малюсенькая и совсем закопченная, с одним окошком. Стол нам заменяет пустая бочка с положенной поперек какой-то дверью. Вдоль стен два коротких топчана. Днем свет к нам проникает через дверь, а ночью мы жжем электропровод, который горит красным и очень сильно коптящим огнем… Ко всему этому привыкаешь сразу, так как дел по горло и ни на какие неудобства не обращаешь внимания. В землянке нас пятеро: начальник штаба старший лейтенант Бухарцев, я, его помощник, батальонный писарь Булыгин и два телефониста…

С вечера, как только стемнеет, ухожу в роты – контролировать работу по углублению траншей. А утром на КП сижу за составлением оперативной сводки. Прошу телефониста соединить с первой ротой. Тот осипшим голосом начинает вызывать: «“Стрела:”, “Стрела'”… Да нет, подожди, “Роща”: “Стрелу” надо…» Хороший этот парень – Русаков! Лучше своего напарника. Тот, видно, не любит своего дела. Как ни посмотришь на него – он спит. Окликнешь: «Печкин!» – проснется и как ни в чем не бывало: «А я ничего! Просто задумался…» И молчит… Молчит… А мне иногда кажется – думает он про себя: «Вот бы в хозвзвод или поваром!..» Может, это и неправильно, но не лежит у меня душа к слишком молчаливым…

Михаил Бухарцев, начальник штаба, старше меня на три года. В армии он уже давно, закончил пограничное училище. В эту войну был уже ранен и немного гордится этим. Выправка у него настоящая офицерская. Парень он горячий, вспыльчивый, но быстро, к счастью, отходит. Он считает себя строевиком, и роль штабиста ему явно не по душе, однако, дело свое делает он изумительно легко и точно. Начертить схему расположения батальона, над которой мне надо сидеть полдня, – ему на час работы. Бойцы его побаиваются. Вид у него и вправду внушительный! Даже здесь – в копоти, в пыли, в узких траншеях с осыпающейся землей – он умудряется быть таким, что любо-дорого посмотреть: сапоги чистые, каждое утро пришивает себе чистый подворотничок – знайте, мол, наших! Он носит пограничную с зеленым околышем фуражку и никак не может с нею расстаться. Ему уже за нее влетало…

Мы с ним сидим на перевернутой вагонетке и мирно беседуем.

– Вот ты стихи пишешь. А можешь ты письмо в стихах написать?

– Наверно, могу.

– Ну, тогда напиши мне такое письмо. Тут дело сложное, сразу не расскажешь… Когда я после ранения под Гатчиной лежал, была там в госпитале… Я, конечно, пишу ей письма и ответы получаю, но письма мои, как у всех, – здравствуйте, мол, с фронтовым приветом к вам такой-то… А вот по существу не получается!..

– Хорошо, напишу я такое письмо в стихах, только ты все равно своим почерком его переписать должен, понимаешь?..

Письма… А мои письма какие? Тоже их надо в стихи переводить?.. Нет! Стихи придут сами. Оставим для писем прозу. Я их сперва пишу в свой фронтовой дневник, а потом переписываю набело и отправляю…

Из писем с фронта

14 мая 1942 года

Пишу с передовой. Уже устроился и освоился. Не беспокойся – это не так уж страшно. Работы хватает – спать некогда! Теперь, когда каждый неосторожный шаг может оказаться последним, я еще нежнее люблю тебя…

1 июня 1942 года

Весна кончилась. Началось лето. Пишу тебе утром. Жизнь военная – ночная. Я твердо знаю, что даже если я умру теперь, то все равно буду жить долго в памяти этих людей. И еще – в твоей памяти. Какая печальная услада для сердца открывается в этом. Так что пули я не боюсь. Они почему-то пролетают над головой. В небе отвратительно свистят их самолеты, но бьют наши зенитки.

10 июля 1942 года

На войне бывает удивительное, просто сказочное изменение обстановки, положения, судьбы… Сколько людей прошло мимо меня – в госпитали, в другие части, и все они не знали, что с ними случится. Не знаю этого и я. Но знаю теперь, что здесь, в батальоне, я нужен. И понял я это совсем недавно.

11 августа 1942 года

Только что над нами был воздушный бой… Если меня не будет и ты не будешь знать, где моя могила, считай, что она – памятник «Стерегущему», где мы с тобой встречались. Так хорошо было сидеть на скамейке спиной к Кировскому проспекту и смотреть на чугунный поток воды, на наше мягкое небо…

8 сентября 1942 года

Приснился мне сон, будто приехал я к тебе в Ленинград. Но так и не доехал – проснулся. Живем на новом месте. Долго здесь не задержимся: нам нужно идти вперед! И мы скоро пойдем. Сейчас был сильный артналет. Сначала слышан свист, потом разрыв, потом слышна тишина…

Погода у нас постепенно становится совсем осенней. Даже лучше: нет такого резкого контраста между природой и войной.

Гроздья рябины становятся всё краснее. Когда она созреет, я начну писать стихи. Это будет скоро…

ЧЕРЕЗ ВОСЕМНАДЦАТЬ ДНЕЙ ДВАДЦАТЬ ШЕСТОГО СЕНТЯБРЯ ЛЕОНИД ИВАНОВИЧ ХАУСТОВ ПРИ ПЕРЕПРАВЕ ЧЕРЕЗ НЕВУ ПОД НЕВСКОЙ ДУБРОВКОЙ ПОЛУЧИЛ ТЯЖЕЛОЕ РАНЕНИЕ. НАЧНЕТСЯ ЕГО ДОЛГИЙ ГОСПИТАЛЬНЫЙ ПУТЬ, ЗАВЕРШИВШИЙСЯ В ИТОГЕ ВОЗВРАЩЕНИЕМ В ЛЕНИНГРАД.

Леонид Хаустов
«Происходит действительно чудо!..»
Раздумья о поэтическом мастерстве

О самом главном, что меня волнует

Ну что же, конечно, хотелось бы сказать о многом, но я попытаюсь сказать о самом главном, что волнует меня и сейчас, покороче.

Один древнеримский философ, кажется, Сенека, определил задачу человеческого поведения так: «Найди, где стать». Не правда ли, неплохо сказано? Однако, через 1700 лет другой мудрец, великий Гёте, высказал противоположное: «Утверждайся, где стоишь».

В жизни мне не пришлось выбирать, где стоять. Без раздумий и колебаний пошел я в Педагогический институт, хотел стать школьным учителем, как и мои родители. Потом, в блокаду, меня взяла к себе Армия. Раздумывать тут тоже не приходилось. После тяжелого ранения под Невской Дубровкой, в еще блокадном Ленинграде, я стал печатать стихи, продолжая путь, наметившийся еще в студенческие годы.

С выбором литературного жанра никаких колебаний тоже не было. С самого начала моим призванием раз и навсегда была поэзия. Всю свою жизнь я писал стихи. Много я переводил стихов поэтов братских республик, считая своим долгом делать эти стихи достоянием широкого всесоюзного читателя.

Больше всего мне посчастливилось в том, что я родился и вырос в селе, в лесном вятском краю. С молодых лет я был погружен в стихию русского народного поэтического языка. Названия трав и цветов, имена деревьев и птиц с детства вошли в мою плоть и кровь. Это мое несметное богатство.

Очень мне жаль поэтов, которые выуживают из словаря Даля словечки и народные речения, чтобы придать своим стихам народность. Увы! Напрасный труд! Они там не приживаются.

Считается, что я поэт военного поколения, и это действительно так. У меня довольно много стихов и даже поэм о войне. Наши стихи о войне написаны войной, а поэтами нас сделала Родина, наша любовь к ней. Хочу сказать, что я навсегда останусь верен этой святой для меня военной теме.

Пушкин и Есенин – мои любимые поэты. Они – самые любимые, должно быть, поэтому, что ими я занимался больше, чем другими. Каждое слово их поэзии удивительно много говорит моему сердцу. Впрочем, вероятно, так же, как сердцу каждого из вас. Происходит это еще и потому, что мы очень хорошо знаем обстоятельства написания многих и многих стихотворений.

Может быть, есть у нас такая национальная черта: мы плоховато знаем историю жизни своих родителей, близких родственников, но зато любимых поэтов, их жизнь знаем досконально. Весь наш народ смело можно назвать пушкинистом. Народ-пушкинист! Это не преувеличение. Нигде в мире ничего подобного нет. История жизни, обстоятельства дуэли и смерти Пушкина интересуют в мельчайших подробностях буквально всех – от мала до велика. Жизнь таких поэтов, как Пушкин и Есенин, мы знаем лучше, чем жизнь наших ближайших родственников*. Может быть, это тоже наша национальная черта?

И еще об одном. Уже много лет наша критика говорит о гражданственной поэзии. Появился даже термин гражданская лирика. И это вполне справедливо. Этот термин означает гражданскую позицию поэта, общественную значимость стиха. Однако сплошь и рядом появляются стихи, в которых поэты сбиваются на откровенную публицистичность, не согретую внутренним огнем. И, естественно, что эмоциональное воздействие таких стихов на любителей поэзии (а их у нас великое множество!) равно нулю.

Пусть расцветает у нас лирическая гражданственность поэзии! В этом ключе написаны очень многие стихи Блока и Маяковского, Твардовского и Смелякова.

Учась у классиков советской поэзии, стараюсь и буду стараться утверждать в своем творчестве лирическую гражданственность стиха, помня о том, что

 
Поэт не тот, кто вдохновлен,
а тот, кто вдохновляет.
 

Это последнее публицистическое выступление Л. И. Хаустова. Записано в последний день его жизни 21 августа 1980 года на Ленинградском радио.