Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

Николай Ударов
Не стороной прошла гроза!
Книга стихов памяти поэта Леонида Хаустова

Он был учителем моим.

А. С. Пушкин

Довоенные зори

 
Мне чужая юность так же свята,
как моя, сгоревшая в огне.
Леонид Хаустов
Я люблю Щербаков переулок.
Живописности в нём никакой.
Довоенный мне город аукнул
и остался навеки со мной.
Это совесть моя и утрата —
довоенного города власть.
И услада моя, и отрада,
и высокая гордая страсть.
Здесь учитель мой мальчиком бегал
и отсюда на фронт уходил.
Повстречал здесь любовь и Победу
и навеки любовь проводил.
Я судьбу его переживаю,
продолженье романа пишу,
словно жить за него продолжаю.
Всё, что знаю, в стихах расскажу.
И опять, и опять повторяю
киноленту непрожитых лет,
и опять я себя укоряю
в том, что мало видал белый свет.
Но во времени и в пространстве
сколько странствий ни одолей,
быть должно всегда постоянство
и земли, и эпохи своей.
Как бы ни было, но эпоха
с жизнью нашей не совпадёт.
Жизнь – от вздоха и лишь до вздоха,
а эпоха – как небосвод.
Там, у самого горизонта,
за условной чертой почти
довоенные вспыхнут зори.
Я увижу эти лучи!
 

Край заповедный, край родной

 
Ты верен был родному краю,
всегда в душе его носил.
Всё чаще он казался раем
на землях матушки-Руси.
В лесах билибинских[27]27
  Билибин Иван Яковлевич (1876–1942) – «вятич по происхождению и по призванию», как он сам любил говорить; график, иллюстратор книг, преимущественно сказок для детей; театральный художник. Любимый земляк и художник Л. И. Хаустова.


[Закрыть] сказаний,
где вятский говор вызревал,
ты удивлёнными глазами
свой край навек в себя вобрал.
Над Вяткой тихий свет струится…
Рассвет на дымковском[28]28
  Дымковская игрушка – происходит от имени Дымковской слободы (ныне – окраина города Кирова). Она глиняная, имеет специальный обжиг, раскрашивается темперой. Воистину – сказка дивная! У Л. И. Хаустова была целая коллекция дымковских игрушек.


[Закрыть] коне
посмеет к нам в грозу пробиться
и – наяву, а не во сне!
Край заповедный, край любимый.
(Кому – Смоленск, кому – Рязань…)
Его с твоим навечно имя
слилось, чтоб в творчестве дерзать!
 

Вятская элегия

После тяжелого ранения под Невской Дубровкой, находясь после госпиталя на излечении в родном вятском селе Новотроицком, поэт-фронтовик Л. И. Хаустов был учителем и воспитателем в местном интернате для маленьких эвакуированных ленинградцев.

 
Интернат в Новотроицком
в сорок третьем году.
Лёд блокады не тронулся.
Крепок лёд на беду!
Дети невских просторов
и светлейших ночей
любят гордый свой город
ещё горячей!
И, представьте, тоскуют,
ждут увидеть во сне.
Их совсем не чаруют
картинки в окне.
Вятка, древняя Вятка,
Новограда родня!
Вновь снега твои ватные
обступают меня.
Говорю я: «Спасибо
за приют и привет!»
Ты – в России Россия,
ты – истории свет.
Я, в тебе не бывавший,
вижу как наяву
волшебство небывальщин,
Вятку, словно Неву.
Вместе с русским поэтом,
для которого ты —
самый первый луч света
и рожденье мечты,
я к тебе возвращаюсь
после грозных боев.
Я к тебе приобщаюсь,
вдохновенье моё!
…Ленинградцев по свету
поезда развезли.
Только нет на планете
лучше нашей земли.
Снегом землю декабрь
опять закидал.
Надо чем-то хотя бы
помочь землякам!
Мы в России повсюду
с тобой земляки.
Наши души и судьбы
ей не просто близки.
Просто все мы сроднились
на просторах родных.
Счастья необходимость —
общих судеб родник.
Зи́мы Вятки, как в сказках,
как в былинах, леса.
Может быть, они скрасят
то, что скрасить нельзя,
что зовётся блокадой,
а блокаду весь век,
как любовь к Ленинграду,
несёт человек.
 

 
Он был меня на четверть века старше.
Такой рубеж с годами не стереть.
В знакомство незапамятное наше
люблю с печалью вечною смотреть.
Он приезжает, шумный и весёлый.
Ему всего каких-то тридцать лет!
Мы с дочерью его играем в школу.
Я – ученик. Сомнений в этом нет.
Она строга, а я – мальчишка ласковый.
За послушанье книжку мне даёт.
И я смотрю-смотрю картинки к сказке той,
но вот и сам отец её идёт.
– Пора, пора на переменку, школьники! —
И дочь на шее виснет у него.
А мне глядеть так сладостно, так больно!..
Они меня оставят одного.
Иду к себе
на дачу на соседнюю,
где я сегодня с бабушкой один.
Иду к себе.
Я все десятилетия
от той минуты
всё не отходил.
 

 
В час расставанья с детством неизбежный,
когда душа наивна и светла,
твоей поэмы горестная нежность
в твою судьбу меня перенесла.
А в той судьбе, а в той любви распятой
я словно увидал себя вполне —
погиб и возродился вновь
в блокаду
на той же Петроградской Стороне,
где поселил свою ты Беатриче,
где каблучков её немолчный стук,
где метроном уже вошёл в привычку,
где до сих пор смертельно ранит слух,
где все на свете сто́роны опасны,
где впредь не хватит памятных досок,
где наши судьбы будут так согласны —
никто из нас поверить бы не смог!
 

В городе Лодейное Поле Ленинградской области весной 1972 года началось содружество читателей и писателей Ленинграда. «Первой ласточкой» стала творческая поездка поэтов Леонида Хаустова, Анатолия Чепурова, Олега Шестинского и автора этих строк, в ту пору – литературного консультанта Правления Ленинградской писательской организации.

 
В гостинице районной, столь невзрачной,
что общежитье кажется дворцом,
печаль, тоску и радость ты не спрячешь,
не свяжешь ты в судьбе концы с концом.
Кого здесь только нет, сказать по чести:
артисты, офицеры, шофера
и три поэта, больше, чем известные,
и я, работник вечного пера, —
администратор и распорядитель,
конферансье и даже репортёр…
Был каждый для меня как покровитель,
редактор, педагог и режиссёр.
Сердечно принимая это братство,
в которое включили и меня,
я до сих пор с любовью и отрадой
черты того перебираю дня,
который был весь встречами заполнен,
как в паводок, без края наводнён.
В библиотеках, в залах, в чистом поле
поэзия всех нас брала в полон.
 
 
…Но время в путь обратный собираться.
Мы вчетвером выходим на шоссе.
Вновь в Ленинград вернутся ленинградцы,
но вновь вот так уж не сойдутся все:
кого чины друг с другом разлучили,
кого – отъезд в другие города…
И всё-таки, как мы тогда дружили,
останусь счастлив помнить навсегда!
 
 
…Мы все в дороге песни перепели,
и наша «Волга» мчалась вдоль Свири.
Мы в жизни сочинить не всё успели,
не все мечты исполнили свои.
Но мы чисты остались перед вами,
читатели стихов земли родной,
перед собой, годами и словами,
перед красой невиданной земной,
которая в пути нам открывалась,
где торжествует Северная Русь,
где шла в атаку праведная ярость,
где сердце исцелять всесильна грусть.
 
 
…Вновь Свирь в дожде.
                Вновь ливень по асфальту,
но солнце всё в порядок приведёт.
За песней песню все поём опять мы,
и песня снова души наши жжёт.
Фронтовики, подросток дней блокадных
и я, дитя послевоенных лет,
почти во всём,
                 почти всегда мы рядом.
Конца и края поколеньям нет!
Леса вокруг.
                 И Свирь струится справа.
Земля святая.
                    Северная Русь.
Я с памятью своей не знаю слада,
но памятью своей всегда горжусь.
Какое счастье – северные воды
и северные наши небеса
и чувства братства, чести и свободы,
и широко раскрытые глаза!..
Какое счастье
             с прошлым повстречаться,
когда оно для счастья не прошло!
Какое счастье не забыть о счастье
и вновь его принять своей душой!
 

На земле заповедной

 
В свои владения вступлю
на Невском «пятачке».
Он словно вновь под градом пуль.
И жизнь – на волоске!
Мне мой учитель завещал
тот «пятачок» беречь,
не принимать и не прощать
кощунственную речь
и верить всем смертям назло
в победную зарю.
Боязнь простых когда-то слов
стихом заговорю.
Вот здесь «устроились» бойцы
при помощи лопат.
Умельцы, прямо храбрецы!
Не нужен сват и блат!
И «обеспечили» себе
такой боеприпас,
чтоб стал последним он в судьбе
в сражении за нас!
 

Возвращение к жизни

 
Начинается путь госпитальный,
прерывается путь боевой.
Все большие и малые тайны
ты ещё не уносишь с собой.
Был снаряд. Захлебнулась атака.
А потом – чернота и провал.
Не стонал, не ругался, не плакал —
только до кро́ви губы кусал.
В двадцать лет нестерпимо обидно
быть на женских всё время руках.
Не судьба уж теперь, а судьбина.
Не управиться с нею никак!
Парохода всё нету и нету!..
…Пароход подошёл наконец!
Ты – живая теперь эстафета.
Потерпи по-солдатски, боец!
Ты на лёгких размеренных волнах
постарайся в дороге заснуть.
Путь по Ладоге выдался долгий,
госпитальный спасительный путь.
В забытьи на вагонную полку
ты на женских руках перейдёшь
и на первой большой остановке
ты в себя наконец-то придёшь.
Разгулялись шальные метели.
Перешла в наступленье зима.
И не дни, а недели летели —
велика ты, Большая земля!
Как снегов белизна врачевала,
медицина не в силах понять,
но в дороге тебе полегчало —
попросил карандаш и тетрадь.
Ту тетрадь сорок третьего года
я, как древнюю фреску, спасал,
продолжения и переходы
от абзаца к абзацу искал.
И казалось мне, что повторяю
госпитальный томительный путь.
Как свою биографию, знаю
я отныне его – наизусть.
Уживётся с поэзией проза
в той тетрадке об этой войне.
 
 
Вам, словам, никогда не поздно.
Будет правда всегда в цене.
Будут совесть в цене и верность
и превыше любых наград —
откровенность и сокровенность
возвращения в Ленинград!
 

Генерал от поэзии

 
Не получил второй звезды —
остался младшим лейтенантом[29]29
  В Комиссии по литературному наследию Л. И. Хаустова хранится его военный билет. Хаустов и в отставку ушёл младшим лейтенантом, хотя стихотворение об этом событии назвал «Лейтенанты уходят в отставку».


[Закрыть].
В военном деле повезти
никак не вышло.
                            И – не надо!
Другая выпала стезя,
совсем судьбы не легче ратной.
Одним броском
                          никак нельзя
постичь поэзии и правды[30]30
  «Поэзия и правда» – девиз Гёте.


[Закрыть].
Обход, манёвр, осада, штурм —
слова совсем иного рода.
Невольник окрылённых дум,
вся в таинствах твоя работа!
Но всенароден результат:
теперь-то что скрывать секреты!
Выходят строчки на парад.
Ведут их за собой поэты!
 

В рассветный час над Ленинградом

Л. И. Хаустов всегда был счастлив писать о Белоруссии и переводить стихи белорусских поэтов.

 
Мы с рассветом друг друга поздравим,
затаённо в окно поглядим.
Чудо-солнце лучи расправит
и проглянет сквозь розовый дым.
В этот час мы по долгу братства
повстречаем своих гостей.
Им опять надо в путь собираться —
предстоит суматошный день.
Пролетит протокольная встреча.
Ждут автобусы в Петродворец.
А потом – поэтический вечер,
перекличка стихов и сердец.
Влюблены в белорусское слово,
в поэтический перевод,
с незапамятных слов – безусловно
в белорусский родной народ.
Вот и гости! С дороги – в дорогу.
Солнце вышло поздравить нас.
Городской наступает рокот,
наступает рабочий час.
На последний этаж гостиницы
нас взмывает лифт скоростной.
Солнце в окна не уместилось
и ушло в зенит стороной.
Час рассвета.
                Стоят поэты,
повстречавшие вместе зарю.
– Мы напишем ещё об этом, —
на прощание говорю…
 

В моей крови горит огонь цыганский!

 
С учителем
никак всё не расстаться мне.
Мы в снегопад одни
стоим на станции.
И нереально всё.
И всё обычно.
Поэзия всегда
полна величия.
Наш спор о ней, —
как пламя в снегопаде.
Вдруг —
звон гитар!
Цыгане —
в Ленинграде!
Одеты не по-зимнему —
по-летнему,
как будто холодов совсем
не ведают!
Медведя на цепи
не водят бурого.
И не ведут с собой
коня каурого.
Вокруг метро
с родным названьем
«Нарвская»
они идут в сражение
с ненастьями.
Они весну несут
с собой
и лето,
не продают
на свой спектакль
билеты,
не пристают
назойливо
с гаданьями,
не делятся ни с кем
своими тайнами,
а «Собирала я в лесу цветы»
поют
и к нам
с моим учителем
идут.
Цыганка
из цыганского ансамбля
после концерта
словно не устала,
танцуя,
к нам двоим подходит
с песнею.
Стои́м
и на неё глазеем
вместе мы.
– А вы, – нам говорит, —
цыгане тоже!
Я это вижу
по-цыгански точно!
Скорее признавайтесь
у меня,
кто из цыган
у вас двоих —
родня? —
Я ей свою прабабку
называю.
Учитель мой
цыган получше знает —
на целое колено
ближе он
к раздолью наших
кочевых времён.
И нам поёт
цыганка молодая
о временах,
которые без края,
и о краях…
Бескрайние края,
живут на свете
вне календаря.
Прощаемся мы с ней,
в метро спускаемся.
Мы от родни своей
не отрекаемся.
Горят в душе
цыганские мотивы.
Вот почему
и в горе
мы – счастливые!
 

Тот самый дом на улице Турбинной

 
На Турбинной улице
трёхэтажный дом.
Здесь бывал я в юности
вечером и днём.
К своему наставнику
шли ученики.
Почта неустанная
слала их стихи.
Старый тополь ветками
в стёкла нам стучал
и стихи заветные
будто бы шептал.
Здесь любил обламывать
строчки карандаш.
Не любил обманывать
нас учитель наш.
Он святое творчество
так боготворил,
что чужими строчками,
как своими жил.
…Дом стои́т по-прежнему.
Те же тополя.
И от них вся снежная
летняя земля.
Пух неуловимый —
как сама строка,
что звучит во имя
счастья навека.
 

У друга старшего опять я побывал

Поэт-фронтовик Леонид Хаустов

в последние годы жил в доме № 8 на Турбинной

улице в Кировском районе Ленинграда…

 
Там, где Нарвские ворота,
поворот вдруг подвернётся.
Он вернулся, подвернулся,
повелел нагрянуть в юность.
Я послушался, отправился.
Время мчит.
            Дорога тянется.
Вот и улица Турбинная,
для меня необходимая,
как-то плавно извивается,
словно память, не кончается.
Тишина!..
Как будто – пригород.
Воробьи по листьям прыгают.
Листья светят сквозь ледок,
ранний-ранний и нежданный,
путь внезапный, но желанный,
затаённо-долгожданный
к дому низкому пролёг.
Впрочем, все дома – такие,
а ворота – навесные.
Арки, смотришь, – словно руки.
Зданья тянутся друг к другу,
не толпятся, не теснятся,
первозданностью гордятся…
Засмотрюсь на них на всех.
Мне спешить вновь некуда.
Дорогой мне человек
жил вот здесь некогда…
Адрес – тот же,
а жильцы,
ясно, что – другие.
А в скворечнике скворцы,
гости дорогие,
вновь вернутся по весне.
Но весна – когда ещё!..
 
 
Довелось проведать мне
старшего товарища.
 

Не стороной прошла гроза!

 
«Грозовое облачко сирени
над моим сгущается окном…»[31]31
  Строки Л. И. Хаустова.


[Закрыть]
 
 
В домике живые – только тени.
А гроза далёко-далеко
пронеслась. И сердце опалила.
Боль навеки в землю не ушла.
И тебя судьба не утолила —
вдохновеньем поздним обожгла,
чтоб звучать не уставало слово,
а цветы не забывали цвесть…
 
 
Ты себя, учитель мой суровый,
мог так беспощадно не жалеть!
 
 
Этой ненасытности творенья
не сравнить с бушующим огнём.
«Грозовое облачко сирени
над МОИМ сгущается окном…»
 

Комиссия по литературному наследию

 
Я член одной комиссии
                                печальной.
Она свою работу начинает,
когда поэт труды свои закончит
и навсегда оставит стол рабочий.
 
 
Комиссия твоя
по литнаследству —
по юности, по старости, по детству,
по счастью твоему и по несчастью —
пришла принять посильное участье.
 
 
Твоя судьба окончена
                                земная.
Рябина в карауле замирает.
Но быть нельзя нетрепетной рябине.
Мы о тебе не скажем, что – любили.
 
 
Мы любим
и стихи твои, и песни.
Они о жизни неустанной вести.
Они не просто вылиты в металле.
Они в сердцах людских не отзвучали.
 
 
Не все ещё изучены тетради.
Не все стихи прошли, как на параде.
Не все ещё отосланы конверты.
Не все ещё получены ответы.
 
 
Я всё судьбу твою переживаю
и, где твоя, и где моя, не знаю.
 

Земной поклон вам, переплётчики!

Книги разных лет Леонида Хаустова достались мне в весьма плачевом состоянии, но, к счастью, нашлись среди переплётчиков читатели и почитатели Хаустова, и вот переплетённые ими книги продолжают свой путь от сердца к сердцу.

 
Книги мне его переплели.
Были все они давно в пыли.
Там и тут странички поизмялись,
даже переплёты поломались!
Были в тесноте да в забытье…
Не должны быть книги в темноте!
Нет, не жгучий зной, но всё же свет
нужен книгам до скончанья лет,
потому что книги как цветы:
все они из царства красоты!
…Я цветы полив, им честь воздам,
ну а книги в переплёт отдам.
Что-то клей и ножницы сотрут,
но свершится благородный труд
тот, который книгам жизнь продлит.
Долгая судьба им предстоит!
 

Золотой фонд

 
Дорогих блокнотов не имел ты —
так, тетрадей стопка да картон!
Сохранились творческая смелость
и черты родных душе времён.
Но не потерялись, не сгорели,
не ушли на дно, в конце концов,
на переднем крае не истлели —
выжили твои созвучья слов!
Вот ведь чудо —
                   всё спастись мешало:
расстоянья, неуют, огни…
Отливал ты сразу их из стали,
чтоб всегда звенели нам они!
 

Не гаснет в этих окнах свет

 
Сергиевской улицу зовут.
Там стоят писательские дачи.
Только не считайте, что живут
в этих дачах баловни удачи.
Много здесь войною обдёленных
собралось в послевоенный год
в домиках приземистых казённых,
чей хозяин гражданин Литфонд.
 
 
Ни магнитофонов, ни машин…
Нет нигде беспечного гулянья.
Видел эмку только раз один.
За больным прислали. Знак вниманья.
Радостно, что здесь не шли бои.
По-над всей страной война витала.
Взрослые знакомые мои!
Судьбы всех она пересчитала!
 
 
Тихо-тихо станция жила,
отдыхая от грозы военной.
Только всё же наша жизнь была
не совсем подчас обыкновенной.
В тех домах – семьи по две – по три.
Детский смех… (Вот – поколенье наше!)
утихал. Но часто до зари
не гасили в дачах двухэтажных
свет. Я помню этот свет:
было мне тогда почти шесть лет.
Но не помню я машинок стрёкот.
Видно, все писали от руки
в ту послевоенную эпоху…
Были бы слова твои легки!
 
 
…Вырвался он только что из города,
из его июльской духоты.
Таяли доро́гой думы горькие,
собрались дорогою цветы.
Он поставит их на подоконнике
и воды в стакан для них нальёт…
Видел утром я букетик скромный тот:
колокольчик-цвет к ромашке льнёт.
 
 
Вот и поздний час, когда уже
всюду люди свет свой выключают.
На терраске в первом этаже
закипеть успел на плитке чайник.
Облупилась блёклая эмаль,
на кривое зеркало похожа.
За окном уже такая тьма —
пробегает холодок по коже.
 
 
Как на фронте, крепок и горяч,
будет чай во временном жилище.
Ну а звёздный час есть звёздный час —
у поэта никогда не лишний!
 
 
И как будто не было усталости!
Лишь бы поскорее отыскать
рукопись, где на обложке: «ХАУСТОВ»
и названье: «ЛЕТНЯЯ ТЕТРАДЬ»!..
 
 
…Я её нашел в его архиве.
Миновало сорок с лишним лет!
Прямо не поверилось – стихи вот,
чьих рожденья памятен мне свет!
 
 
Сергиевской улицей влекомый,
я опять иду от дома к дому.
Снова я заглядываю в окна.
Вижу в окнах далеко-далёко…
 

Первая высота

Два скромных дощатых домика стояли на Сергиевской улице на станции Всеволовская (ныне – город Всеволовск Ленинградской области) – зелёный и синий. Принадлежали они Литфонду, плата за сезон была во много раз ниже, нежели в других окрестных дачных местах. В зелёном домике жила семья поэта Леонида Хаустова, а в синем – наряду с другими жильцами (синий дом был больше зелёного) мы – напротив и по соседству. У нас были общими колодец, рукомойник, прибитый к сосне, маленький лужок, калитка… Наша семья уезжала позже всех, где-то уже в сентябре…

 
Выехали соседи,
дачу опустошив.
Август уедет следом
в жаркие страны жить.
Солнышко станет хмуриться,
дождик не выпустит в сад.
Над опустевшей улицей
гроздья рябины висят.
Природа отправилась по́ воду.
Дождит и дождит без конца!..
Соседей поспешные проводы
буду смотреть с крыльца.
Но, по молве народной,
солнце придёт за водой.
Дождь, до чего холодный,
скучный и неживой!
Пригородной суматохой
осень шумит в ушах.
Видимо, раньше срока
вспыхнет листвы пожар.
Пламя обдаст деревья,
сердце слегка обожжёт.
Пусть над землёю реет
осени красный флажок.
А на душе привольно,
весело и легко.
Тучи над головою —
кипящее молоко.
Места себе не находят,
маются на ветру.
Красный закат к погоде
ветреной по утру.
Тёплый сырой и добрый
вечер принёс уют.
И в опустевшем доме
сказки мои живут.
Вторгнутся в мир полусонный,
в праздник его обратят.
Ели, а главное, сосны
в наше окно глядят.
Утренним воскресеньем
мой озабочен дом.
Пахнет на кухне вареньем,
пахнет парным молоком.
Вот он, какие краски,
солнечный луч, открыл!
Стёкла цветной терраски
в радугу обратил.
Весь переполнен радостью —
в горле счастливый комок!
По лестнице шаткой карабкаюсь,
вбегу, оглянусь – никого.
Светло. Половицы рыжие.
Обои блестят в пыли.
Оконца как будто бы вышли
за горизонт земли.
Распахнутый, океанский
передо мной простор
ширился, открывался,
мчался во весь опор.
Вот над лесами синими
клочья разорванных туч.
Ранняя осень в России
вдруг набрала высоту.
Детство моё взволновано —
осень передо мной
на царствие коронована
короною золотой.
И никому не спрятать
радости бытия.
Где первозданная святость?
– В детстве, – отвечу я.
Память хранит немало
ждущих себя надежд.
Годы меня поднимают
к первой моей высоте,
чтобы в беде воскреснуть
мне удавалось впредь,
чтобы шальное детство
в сердце своём иметь.
…Детство, как лето, кончится.
Вечно со мной в пути.
Маленькие вагончики —
на запасном пути.
 

Стансы о забытой усадьбе

 
Остановились времена
на этой улице притихшей.
Я новизну, конечно, вижу,
но мне дороже старина.
 
 
Калитку шаткую открой
и по траве шагни к веранде.
Пусть эта дача безотрадна,
здесь для меня чертог златой.
 
 
Вчера мерцал чуть слышный дождь
и на листве остался жемчуг,
и не успело солнце сжечь его.
Ты ро́ссыпи его найдёшь.
 
 
Колодец чуткий без ведра.
Ты слышишь – там вода на донце?..
Осталось прежним только солнце,
но не пройдёт его пора.
 
 
В разбитых окнах – сквозняки,
но краски – те же, стены – те же.
Здесь ландыши цветут, подснежники
всему на свете вопреки.
 
 
На тропах младости моей
трава забвенья не пробьётся —
трава простая выйдет к солнцу
с росой жемчужною на ней.
 

Жива та самая сосна!

 
Уже который год сосна
у моего стои́т окна!..
 

Леонид Хаустов

 
Ну, вот, не ждал я, не гадал,
что, став историей, года
оставят мне тот дивный свет,
которым с детства я согрет.
Нашёл, как слиток золотой,
я отшумевший день деньской.
…Тот рукомойник на сосне.
Сосна – в том и в другом окне,
в его окне и вновь – в моём:
ведь по соседству мы живём.
Нет! Не живём давно, а жили.
А наши семьи так дружили!
И так же шли к сосне смолистой,
ведро водой наполнив чистой.
У нас колодец общим был.
Он жажду счастья торопил.
Он полон был водой живой…
 
 
Пустырь здесь нынче нежилой.
Небытиё меня страшит
там, где рассвет моей души,
там, где осталась лишь сосна
вернуть родные времена.