Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

Здесь ярко огонь вдохновенья горел!

Так получилось, что полвека ленинградской биографии Леонида Ивановича Хаустова довольно равномерно распределились между шестью адресами. Детские и студенческие годы пришлись на огромный известный многим ленинградцам дом, выходящий одним фасадом на улицу Рубинштейна, 23, а другим – на Фонтанку. Это об огромных проходных дворах дома детства и юности впоследствии скажет поэт, имея в виду себя и своих погодков: «Шерлок Холмс проходных дворов». Отсюда поэт ушёл, сдав досрочно государственные экзамены в Педагогическом институте имени А. И. Герцена, сперва на стрелково-пулемётные курсы, а потом – на фронт.

Вернувшись в 1944 году в родной город после тяжёлого ранения и излечения сперва на Урале, а затем в родном селе Новотроицком, где на время войны и эвакуации вновь собралась вся семья, поэт стал жить у своей жены Ирины Васильевны на Петроградской Стороне, на Гулярной улице (ныне улица Лизы Чайкиной), 25, в квартире № 54. Хаустов и раньше любил Петроградский район, а теперь он стал ему ещё дороже. Всё чаще и чаще стали рождаться об этой неповторимой земле города на Неве поэтические строки.

Но так сложилась судьба, что вскоре у молодых супругов появился и второй петроградский адрес: Большой проспект, дом 70–72, квартира (по случайному совпадению цифр!) – тоже № 54. Десять лет прожил Леонид Иванович на Большом проспекте – с 1955 года по 1965 год. Шесть книг написал он за это время, в том числе – и все свои военные поэмы, среди которых лучшей была и остаётся поэма «Опасная сторона», один эпизод которой происходит на квартире замечательного переводчика Михаила Леонидовича Лозинского на Кировском проспекте.

Здесь, на Большом проспекте, у Хаустовых была и комната побольше, и чувствовали они себя посвободнее – появилась творческая обстановка, стали чаще захаживать гости. И сюда, на огонёк, потянулись многие выдающиеся деятели литературы и искусства. Из Москвы приезжали Евгений Евтушенко, Булат Окуджава, Михаил Анчаров, один из основоположников бардовской песни, а впоследствии известный драматург. Частым гостем (а некоторое время – и постояльцем) был популярный чтец артист Михаил Павлов. Любил захаживать в гости композитор Дмитрий Толстой, в летнюю пору – сосед по даче на станции Всеволовская. Постоянно захаживали земляки-ленинградцы поэты Сергей Орлов, Александр Решетов и поэтический ученик Хаустова Олег Шестинский. Посетил Хаустовых и известный польский поэт Владислав Броневский.

«На Большом», как часто говорили друзья Хаустовых, часто звучали впервые песни и стихи, велись увлекательные, порою запальчивые разговоры, творческие беседы и споры, постоянно звучал смех. А как же! Все они тогда ещё были молоды, полны жизни, веселья, ценили острословие и остроумие.

За таким же большим, как наш родной проспект, столом всегда находилось место и новым гостям, и старым приятелям. Быт был простой, незатейливый, пышных застолиц не знали – не ведали, но духовный пир продолжался постоянно. Здесь ярко огонь вдохновенья горел!

«На тихой станции сойду…»

Когда я слышу эту песню (прямо скажем, одну из лучших о родной земле), то неизменно вижу перед собой станцию Дивенская Гатчинского района. Это небольшой посёлок, окружённый полями, лугами и лесами со всех сторон… Написал и поймал себя на том, что нужны в нынешние времена существенные оговорки: полей что-то не видать, леса отошли в стороны, далеко от рельсовых путей, а вот луга, луга ещё остались. Их можно и сейчас радостно видеть по обе стороны просёлочной дороги, связующей посёлок с шоссе, ведущим от невских берегов до берегов днепровских, а там – и до самого Чёрного моря. Но это всё очень далеко. Пейзажи по краям шоссе неброские, краше они делаются, когда, притормозив, свернёшь к Дивенской…

Говорят, там были в прежние времена дивные леса (не отсюда ли название – Дивенская?), у лесов, в свою очередь, верные друзья – лесники и лесничий, родной дядя поэта Леонида Хаустова Леонид Васильевич. Когда я делал первый эскиз, то не знал еще, что эти красоты омрачены горчайшими страницами войны: здесь фашисты расположили диверсионно-разведывательную школу. Узнал я об этом спустя многие годы. Сам Леонид Иванович Хаустов об этом не ведал, он как-то свято верил в то, что этот островок северо-западной Руси остался своеобразным оазисом мирной, довоенной жизни. И хорошо, что не знал, не ведал: у его больного сердца и так было много испытаний!

После кончины дяди остался ничейным маленький бревенчатый дом. Он так полюбился поэту, у которого никогда никакой недвижимости не было! Пользовался он дощатыми литфондовскими дачами, которые уже в конце августа становились настолько холодными, что никакие обогреватели помочь не могли. Приходилось срочно перебираться в город и бросать обжитые веранду и комнатку во Всеволовской. А тут и тепло, и светло, и уединённо, и печка отменная!.. Тесновато, но для творческой работы – в самый раз. Нашёлся сноровистый литературный ученик (в детстве плотничать и столярничать научился) и соорудил для своего любимого поэтического учителя уютные скамеечку и столик – как раз «под сенью сирени», как писал Хаустов. Чего ещё надо для творчества?!.

Тишины… Вот с тишиной было сложновато: соседская семья, владевшая довольно-таки крупным домом и обширным участком, тишину не жаловала и постепенно прибирала к рукам всё новые и новые метры крохотного участка вокруг бревенчатого домика, более того – устроила свалку камней и какого-то строительного мусора на этой, чужой для них, территории. В результате ездить на Дивенскую становилось всё горше и горше. В конце концов остался домик сиротой.

Я побывал в этом домике уже как член Комиссии по наследию Леонида Хаустова через год после его кончины: мы с его вдовой пытались найти среди вороха бумаг, блокнотов и тетрадей какие-нибудь новые для нас тексты. Не нашли. Но лично мне поездка запомнилась тем, что я приобщился к последнему прибежищу своего старшего друга и учителя.

Обсудили мы и один горький, но очень важный вопрос: что начертать на скромном надгробии. Я предложил слова из записочки, посланной в своё время поэтом из больницы, так сказать, «на волю»: «Друзья, оставляю вам стихи». Эти слова стали названием самого полного первого посмертного сборника стихов, составителем и редактором которого я был утверждён в Лениздате. Скажу безо всяческого преувеличения: даже если бы за все годы работы в Лениздате я подготовил к печати только сборники Хаустова «Оставляю вам стихи» и «Помню наизусть» в составе коллективного военно-мемориального сборника «Дороги наши фронтовые», то считал, что трудился старшим редактором редакции художественной литературы (преимущественно – по поэзии) не зря.

«Домик на Дивенской!», – часто со счастливой улыбкой повторял, как пароль, поэт, и зачастую добавлял: «Я люблю, пиджак оставив дома, окунуться в луговой простор». А простор этот начинался сразу же за той улицей, где стоял домик «бревенчатый, дымом увенчанный». В своём «зелёном кабинете» он начал да так и не закончил стихотворение, открывающееся строками:

 
Грозовое облачко сирени
над моим сгущается окном…
 

Мне посчастливилось продолжить эти строки. Вы найдёте это продолжение в сборнике стихов (опять – книга в книге!) «Не стороной прошла гроза!».

С тех давних уже пор мне не раз приходилось проезжать по шоссе и видеть дорожный указатель: «На Дивенскую», но ни разу я не решился, сбавив скорость, повернуть на просёлочную дорогу. И дело тут не в экономии времени (в конце-то концов – какой-то час всего!), а в том, что боялся не узнать запавшие в душу первозданные картины: ведь запечатлеть их в своих стихах будет куда труднее, если дорогие сердцу видения утратят свою чарующую первозданность.

Скорее всего, нет уже и домика, и зелёной поэтической мастерской, и вообще остатков того душевного уюта, который так ценил Хаустов. Раздвинули границы своих владений соседи – и всё!..

Зато границы поэтических владений не нарушить, не завоевать, пока живы друзья, соратники, ученики, верные читатели. В стихах и домик бревенчатый остался невредим.

Тот самый дом на улице Турбинной

Всю свою жизнь Леонид Иванович Хаустов был верен центру Ленинграда. Фонтанка, канал Грибоедова, Литейный проспект с его букинистическими магазинами, набережные Невы на Петроградской Стороне – вот его самые любимые, самые заветные уголки нашего города. Однако последние шесть лет он прожил в Кировском районе на тихой, даже какой-то провинциальной, Турбинной улице, в квартире № 10 дома № 8.

Поначалу Леонид Иванович никак не мог привыкнуть к своему новоселью, но в конце концов полюбил новый для себя район. Конечно же, как коренной ленинградец (а он себя по праву считал ленинградцем коренным) он и прежде бывал здесь, за Нарвской заставой, но всё как-то мимоходом, по делам, то на спектаклях и концертах во Дворце культуры имени Горького, то на встречах с читателями на заводах и в библиотеках. А тут он Кировский район впервые увидел другими глазами, глазами местного жителя, пристально всмотрелся в него и даже полюбил. Да и дом на Турбинной улице стал дорогим для него ленинградским адресом.

Во-первых, именно здесь он впервые за всю свою жизнь обрёл тишину и покой, столь драгоценные для каждого пишущего человека. Во-вторых, он впервые стал хозяином ОТДЕЛЬНОЙ КВАРТИРЫ. Раньше его чисто бытовые условия были, прямо скажем, неважные. В-третьих, переезд в Кировский район совпал в его жизни с периодом творческого взлёта. И, наконец, в новую, довольно вместительную, квартиру он мог безо всякого стеснения пригласить и друзей, и коллег, и многочисленных учеников.

Прежде всего на приглашения откликнулись друзья юности – востоковед, автор научно-популярных книг о географических открытиях, бывший собственный корреспондент газеты «Правда» в Индонезии Лев Дёмин и кировский поэт Овидий Любовиков. На огонёк заглядывали и московские приятели. Частыми гостями стали композитор Дмитрий Толстой и артист Ленконцерта, известный чтец Михаил Павлов.

Зачастила на Турбинную улицу и литературная молодёжь. Особенно Леонид Иванович любил встречаться с Олегом Цакуновым, Анатолием Храмутичевым, Вячеславом Всеволодовым и Августом Ярковцом. Но не только одни похвалы (очень редкие!) расточал учитель – чаще звучала критика, порою резкая и даже ироничная, но никогда не злая, не убийственная, а непременно направленная на то, чтобы КАЖДАЯ ОШИБКА запоминалась, буквально врезалась в память, помогая в дальнейшей работе.

Бывал на Турбинной улице и автор этих строк. Именно сюда мне пришлось прийти не раз уже тогда, когда поэта не было в живых и надо было срочно спасать и разбирать его обильный, почти не систематизированный архив. Как сейчас вижу перед собой десятки килограммов тетрадей, дневников, папок, записных книжек, блокнотов, клочков бумаги, отдельных листков…

Проще всего было посчитать этот груз отходами производства, но сердце подсказывало, что в этой бумажной горе есть ЗОЛОТЫЕ ЗЁРНА. Их непременно надо найти!

А как отличить НОВОЕ от СТАРОГО? Да, я читал сотни стихотворений Хаустова, но ВСЕХ произведений тогда ещё не знал. Пришлось отправиться в Публичную библиотеку и по возможности прочитать всё, хотя бы основное, изо всех книг и значимых публикаций в периодике.

А что делать с бумажной горой?.. Выход один – забирать к себе домой в теснейшую коммунальную комнату и разбирать, разбирать, разбирать…

К тому же приходилось торопиться. В портфель или даже в чемодан всю эту массу бумаг не определить! Увозил я их на взятой напрокат вместительной тележке. А с тележкой не пускали в трамвай! Вот и пришлось мне тащить тележку через весь город – почти от Нарвских ворот до станции метро «Горьковская»…

Так началось формирование сперва книги «Оставляю вам стихи», а затем – «Помню наизусть» (в составе коллективного сборника поэтов-фронтовиков «Дороги наши фронтовые»). Обе книги увидели свет в Лениздате.

В итоге были обнаружены и подготовлены к печати три поэмы, около СТА стихотворений (преимущественно миниатюр), почти ДВЕСТИ страниц очерков, литературных заметок, статей и фрагментов литературного дневника. Начался долгий и очень организационно сложный процесс их обнародования. Первыми откликнулись газеты «Ленинградский рабочий», «Смена», «На страже Родины», затем журналы «Нева», «Искорка», «Костер», газеты районные и областные Кировской области. И всё же особенно я благодарен радиожурналистам: по нашему городскому радио прошло ПЯТЬ передач и одна – по Кировскому областному радио. Разумеется, эта передача была целиком посвящена вятской теме в творчестве поэта.

Параллельно шла работа над документальным телефильмом о трёх поэтах-фронтовиках, непосредственных участниках прорыва блокады Ленинграда Александре Межирове, Анатолии Чепурове и Леониде Хаустове «Сорок первый наш год призывной…». Межиров и Чепуров дали нам киноинтервью, а о Хаустове говорили его фотографии, стихи и… наш город! Пожалуй, лучшие кинокадры, организованные нашим режиссёром Виктором Окунцовым и снятые оператором Александром Соколовым, были о Хаустове. Это отмечали впоследствии и критики, и журналисты, и наши зрители, коих оказалось несравнимо больше, чем мы предполагали: фильм прошёл один раз по Второму каналу Центрального телевидения и ПЯТЬ раз по нашему, Ленинградскому, телевидению. Я уже не говорю о других кино– и телепоказах: в библиотеках, школах, в Университете имени Герцена… Всё это уже аудитории сегодняшнего дня. Фильм наш, созданный на «Лентелефильме», был посвящён 40-летию прорыва блокады. Сорокалетию! А ныне мы отметили 70-летие со дня этого решающего события.

Очень жаль, что мы тогда не побывали у дома на Турбинной: о квартире речи быть не могло, так как в ту пору там жили другие люди, но ведь именно на Турбинной были написаны все последние стихи о Великой Отечественной войне, о Победе. Можно, наверное, тогда, осенью 1982 года, когда я писал сценарий нашего телефильма, было бы найти какой-то сценарный ход, который привёл бы нас на Турбинную улицу. Ныне, спустя тридцать лет, жалею об упущенной возможности.

Среди вновь найденных стихотворений Хаустова оказалась и эта миниатюра, которую сейчас нельзя не процитировать полностью:

 
Здесь улицы налево и направо —
вот мой район за Нарвскою заставой.
Как время неожиданно и смело
в названиях себя запечатлело!
И, постигая жизни ход глубинный,
иду от Баррикадной до Турбинной.
 

Эти строки были начаты в 1978 году, а завершены в году 1980-м. Процитированное стихотворение – не только щедрая дань признательности Кировскому району, но и подлинное творческое открытие исторической поступи нашей страны.

Что касается названия района, то и оно было для Хаустова очень дорого. Кирова он видел мальчишкой и запомнил его на всю жизнь, о Кирове писал в юности, мечтал вернуться к заветной теме в последние годы, но не успел.

Не могу не сказать и о том, что омрачало тишину в доме на Турбинной улице. Не только близкие по духу люди становились его гостями. Немало было и незваных лиц, ищущих разного рода протекции, прежде всего – приёма в члены Союза писателей: ведь Леонид Иванович одно время был председателем Приёмной комиссии Ленинградской писательской организации. Вот такие встречи Хаустов переживал мучительно трудно. Один такой «соискатель» нагло обещал весьма щедро наградить Хаустова за протекцию, на что последовал краткий и достойный ответ: «Поэзия не продаётся!». Широко распахнутая дверь на лестничную площадку завершила этот ответ.

Бывало, что ошибался он и в учениках. И дело не только в степени потенциальных творческих возможностей каждого. В конце концов, история нашей поэзии знает случаи, когда начинал автор робко, невыразительно, но с годами креп его голос, стихи обретали широкое дыхание. В данном случае речь идёт о другом – об измене, о предательстве, о неискренности. Один стихотворец, заметив, что у Хаустова начинался сердечный приступ, не только не вызвал «неотложку», но и поспешно сбежал, оставив в беде человека, которого только что льстиво превозносил. Два других проявили себя в полной мере после кончины поэта – они стала препятствовать работе Комиссии по его литературному наследию! Случай редчайший, но, увы, достоверный. Третий, на которого возлагались особые надежды, разом бросил литературный труд и ринулся в административную карьеру с головой, пропал он с литературного горизонта так же быстро, как и появился на нём.

Спасала поэта как всегда работа, отрада его и судьба. Выручала и природа, которую он умел распознавать и говорить о ней с первозданной откровенностью. Очень он полюбил маленький клён у окон своего дома, ходил его поливать, ставил какие-то подпорки, всё переживая: примется ли?.. В благодарность за внимание и заботу кленок выстоял и окреп. Особенно хороша была его крона в золотую осень. Недаром Хаустов говаривал о нём: «Друг мой златокудрый!..»

…В последний раз Хаустов покинул родной дом 21 августа 1980 года, за десять дней до своего шестидесятилетия. Утром он побывал на Ленинградском радио, записал на плёнку своё выступление[41]41
  См. стр. 40–41.


[Закрыть], необычайно краткое и одновременно насыщенное мыслями и чувствами. Вышел из Дома радио, побродил по центру города, зашёл к старому знакомому…

Он даже представить себе не мог, что этот день будет для него последним.

На рабочем столе остались пишущая машинка, а в машинке – заправленный лист бумаги с ключевыми строфами из поэмы «Учитель»:

 
Можно много стать рабом —
власти, славы, страстишек мелких.
Есть другое – тянуть горбом
в неслабеющей перестрелке.
 

Можно только дивиться этому пророчеству: до «перестройки» оставалось пять лет, до роковых 1991 и 1993 годов – соответственно одиннадцать и тринадцать. Как сегодня написанными читаются эти строки!

…Недавно я вновь побывал на Турбинной, прошёлся по любимым улицам своего учителя – «от Баррикадной до Турбинной», постоял около его бывшего, последнего, дома. Клён, уже взрослый и могучий, узнал меня и приветливо махнул мне ветвями.

P.S. Апрельский день 1972 года. Районный город Лодейное Поле Ленинградской области. Штаб содружества Ленинградской писательской организации и совхоза «Алёховщина». Я как организатор творческих встреч писателей с читателями приехал заранее. Через день – Первый секретарь Правления Ленинградской писательской организации Олег Шестинский и главный редактор Ленинградского отделения издательства «Советский писатель» Анатолий Чепуров. Через день – начало выступлений и литературных концертов, но третьего участника нашей бригады Леонида Хаустова, ещё нет – он срочно оформляет ордер на получение квартиры на Турбинной улице. Встречаю его на вокзале. Он весь сияет: «Ну, спасибо, ребята! Продлили мне жизни лет на десять! Через недели полторы въезжаю!»

P.P.S. Горжусь тем, что именно мне как литературному консультанту Правления Ленинградской писательской организации по общим и организационным вопросам было поручено оформить всю предварительную документацию, чтобы мой любимый поэт и учитель обрёл покой и тишину.

Трудовые книжки леонида хаустова

Мне немало приходилось читать и слышать разного рода отзывы о творчестве Хаустова. Сейчас, готовя к изданию этот мемориальный сборник, я невольно пришёл к выводу, что больше всего путаницы в вопросе о штатной и внештатной работах поэта.

Здесь сразу надо сделать следующие оговорки. Даже весьма начитанные в поэтической литературе люди зачастую совершенно не представляют себе резко специфические условия труда поэта и вообще профессионального литератора. Мне, например, не раз приходилось слышать, будто члены Союза писателей получают… зарплату! Для меня, с детских лет выросшего в литературно-профессиональной среде, это звучит комически. Да, в наиболее крупных писательских организациях нашей страны прежде были и даже сейчас существуют фонды зарплаты для председателей Правлений (Первых секретарей Правления), их заместителей (вторых и третьих секретарей), ответственных секретарей в средних и даже в малых организациях краёв, областей и республик. В наиболее крупных организациях имелся штат (от пяти-шести человек до одного) литконсультантов. В некоторых случаях у них были помощники – референты. В других случаях понятия литконсультант и референт оказывались синонимами. Очень редко (но я знаю такие случаи), когда в крупных организациях сугубо административный пост оргсекретаря занимали профессиональные литераторы.

Естественно, существовало штатное расписание в писательских журналах, газетах и издательствах. Но это был очень ограниченный по численности контингент! В редчайших случаях должности штатных (освобожденных) парторгов и профоргов занимали также литераторы. Если литконсультанты и референты выборными лицами не являлись, как и оргсекретари, то ВСЕ остальные избирались на разные сроки, а затем, после истечения срока, возвращались, как у нас любили говаривать, «на вольные хлеба». Хлеба-то были вольные, да не очень-то сытные, для подавляющего большинства членов Союза писателей, прямо скажем!

Разумеется, кто-то (особенно литературоведы, переводчики, редкие в Союзе писателей киноведы, театроведы, музыковеды и искусствоведы) преподавали в вузах, состояли в штатах разного рода НИИ. Я говорю только о тех, для кого ЭТА работа совпадала или почти совпадала с чисто творческими интересами и заботами. Буквально единицы шли в чиновники разных уровней. Люди в погонах продолжали, что называется, тянуть лямку, затем выходили в отставку, получали весьма по прежним временам солидные пенсии и в постоянных приработках не нуждались.

Очень редко кто продолжал работать по первой, второй и даже третьей специальностям. Даже на рабочих местах! Знаю одного кровельщика, который так кровельщиком и остался. Поэтом он, правда, и не становился, хотя три книжки имел.

Трагикомическая ситуация возникала, когда творческие дела шли из рук вон плохо, и бывшие инженеры, юристы, врачи, моряки (с дипломами) пытались вернуться не просто в прежний свой профессиональный мир, а даже в то учреждение, откуда вознеслись на парнасские кручи. Не знаю ни одного случая, когда бы их принимали на работы обратно, да ещё – с восторгом! А тут, глядишь, и пенсионный возраст подходил… Положение такое – не позавидуешь! К тому же оформить пенсию профессиональному литератору было очень тяжело. В нашей Ленинградской писательской организации в период с 1972 по 1978 год эти хлопоты поручались мне. Не стану утомлять читателя перечнем всех документов, которые для назначения пенсии ПО ТВОРЧЕСТВУ требовались. Скажу лишь, что я отпаивал не только валерианкой, но и микстурой Кватера (я специально бутылку в шкафу держал) нескольких литераторов и литераторш. Не называю принципиально фамилий, но типовая ситуация такова. «У меня пошли спектакли по моим пьесам. Были успех, положительные отзывы. Я думала, что ТАК будет всегда. И вот результат: мне начислили пенсию, которая оказалась меньше, чем у знакомой медсестры! А вернуться на свою, прежнюю, должность, по диплому, я не могла. Не взяли! Сказали, что за столько-то лет я всё забыла, а переучивать меня никто не будет!»

Да, бывали счастливые и сверхсчастливые исключения из этих горестных примеров. Своим студентам и личным ученикам я всегда в пример привожу исторического романиста Леонтия Раковского. Вот воистину счастливая писательская судьба: «1918–1922 годы – студент Петроградского университета. С 1922 года – по настоящее время – литературная работа на дому». Мне самому очень даже завистно! Долгим, кружным путём шёл к тому, что у нас именуется «литературная работа на дому». Но мой путь отнюдь не самый запутанный, причудливый и тягостный. Сколько самых невероятных литературно-житейских сюжетов изучил я, работая литконсультантом по общим и организационным вопросам Правления Ленинградской писательской организации! Самое горестное в этих многочисленных документах то, что зачастую у многих после определённых успехов и достижений что-то обрывалось и приходилось стартовать с ещё более худших стартов, чем прежде! Масса изломанных судеб. Горек и тягостен литературный хлеб, но всё же для тех, кто не может не жить литературой, он и в бедах радостен!

Леонид Иванович не дожил до своего 60-летия и пенсионером так и не стал. Незадолго до предстоящего юбилея он говорил мне по телефону: «Ты в этих делах профессионал. Хочу с тобой посоветоваться, но пока этот разговор отложим: стоит ли травить душу в канун юбилея!». Я тогда уже, в 1980 году, штатно работал в университете, но, конечно, навыки не забылись. Помочь, по крайней мере советом, я любимому старшему другу и учителю мог бы. Но моя помощь, увы, не пригодилась…

Лично я трудовую книжку Леонида Ивановича не видел, но он мне сам рассказывал, что записей в ней маловато. Судите сами, имея диплом литфака педвуза, он почти не учительствовал: сразу – стрелково-пулемётные курсы, фронт, передовая, тяжёлое ранение, госпитали… Лишь получив отпуск на поправку, Леонид Иванович немного поработал воспитателем и учителем в школе-интернате для эвакуированных маленьких ленинградцев у себя на родине в селе Новотроицком. С огромным трудом добился возвращения в блокадный ещё Ленинград. В Радиокомитет взяли не в штат, а «на договор с оговорками», как горестно шутил Хаустов в беседах со мной. Условия не те, льготы не те, гонорары – на пределе минимума прожиточного. Младшим лейтенантом был – им же и остался. Инвалидность – лишь третьей группы.

«…Меня стихи действительно кормили», – пишет он о выступлении в госпитале в бывшем Инженерном замке. Но это – всё гипербола! Кормить начали стихи, когда вышла первая книга стихов «Утренний свет». А там – пошли интервалы в два года, в пять лет… Это же не романист, которого издавали массовым тиражом!

Началась работа в литературных кружках. Тут имеется некоторая разноголосица. Ясно, что он вёл занятия во Дворце пионеров, в кружке при Ленинградском отделении издательства «Молодая гвардия» (вскоре отделение было закрыто и уже никогда несмотря на все хлопоты не возрождено!), при Доме писателя имени В. В. Маяковского, при Педагогическом институте имени Герцена, родном своём вузе (давно ли он его досрочно закончил!)… Но на каких условиях и в какой очерёдности, пока мне установить не удалось. Биографический очерк Льва Михайловича Дёмина меня ещё больше запутал. Я уже писал о том, что собственно литературную жизнь он не знал, а в кружках, которые вёл его друг, его привлекали атмосфера, редкостность досуга, новые знакомства… «Кухня» оставалась за порогом.

Теперь, спустя многие годы, могу признаться, что мне удалось добиться профсоюзного финансирования работы Хаустова как руководителя кружка. А ведь чаще всего оплата шла через Бюро пропаганды художественной литературы в виде путёвок (до войны Бюро именовалось Сектором), а это такие суммы, что, как опять же шутил Хаустов, «куснёшь и не запомнишь»!

Бывали издательские, внутренние, для служебного пользования, а не для читателей рецензии, но тоже не разгуляешься: рецензировал-то Хаустов малолистные сборники стихов, а не эпопеи. В 60-е-70-е годы случались платные публицистические выступления на Ленинградском радио, чисто поэтические – во время поездок по стране. Очень короткое время Леонид Иванович был ведущим поэтической рубрики редакции литературно-драматического вещания Ленинградского телевидения. Чисто творческую характеристику этой его работы вы сможете прочитать на других страницах моего рабочего дневника, но говоря о материальной стороне дела, прямо скажу – не разгуляешься! На Лентеле-фильме за сценарий телефильма «Сорок первый наш годы призывной…» о поэтах участниках прорыва блокады Ленинграда – Леониде Хаустове, Анатолии Чепурове и Александре Межирове я по договору получил 500 рублей – минус подоходный, за два раза. А ведь я не только писал сценарий, владея уникальными материалами, в том числе фотоархивами, но и принимал участие в оргработе, в съёмках… За это – ни копейки! Что же говорить о поэтическом конферансе минут на пятнадцать!

Не будем таить – расчётливым человеком Леонид Иванович не был. Он мог ухнуть книжный гонорар на турпутёвку, а потом идти в Бюро пропаганды просить уже другие путёвки – на выступления. Это – где-то чаще всего рублей пятнадцать. И то – не сразу: надо ждать выплатных дней.

Очень недолго поработал Хаустов на штатной должности завбюро пропаганды, но, как он сам говорил, «бухгалтерии не выдержал»! А ведь там – отчётность, масса документов, хлопоты изо дня в день. «На Парнасе душу отвести некогда!». Тоже шутка, но очень горестная.

В самом конце творческого и жизненного пути материальные дела немного наладились, но поэта постигли два удара: отказы в публикации однотомников сразу в двух издательствах. Я никогда не видел его таким удручённым, таким разбитым, как в те дни! Беда усугублялась тем, что в тематических планах (они тогда секретом не были и поступали в книжные магазины даже малые, не говоря о специализированных) он видел, КОГО и ЧТО печатают, ему отказав. Эта горечь жгла его до самой кончины. «Ну, ладно, если бы вместо моего сборника поставили Смелякова, Луконина, Владимира Соколова, а то…» Здесь фамилий я не называю преднамеренно: редкий специалист знает их ныне.

«Где же это моя трудовая книжка? Куда запропастилась?» – сокрушался Хаустов в беседе со мной у себя на Турбинной улице, нервно разгребая ящики письменного стола.

Мне очень хотелось его утешить, слова пришли сами собой: «Вот они, Ваши трудовые книжки, Леонид Иванович, – Ваши книги стихов и поэм!» – и показал рукой на ближайшую к столу книжную полку, на которой аккуратно в ряд стояли сборники разных лет от первого до последнего. Самый последний, «День летящий», уже оказался посмертным, поэт его не увидел. Улетел от него летящий день, но не канул в Лету, чему свидетельство книги, собранные и подготовленные к печати его друзьями: «Оставляю вам стихи», «Амур и Психея», «Помню наизусть» и, конечно, тот сборник, который вы держите сейчас в своих руках.