Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

 
Предзимье. Так странно и немо
глядит цепенеющий лес,
а крыши от первого снега
светлей этих низких небес.
Как будто игру затевая,
раздвинув собой берега,
о душу мою задевая,
идёт по Олонке шуга.
И детское чувство такое —
невольно в себе узнаёшь:
не льдины плывут пред тобою,
а сам ты куда-то плывёшь…
Ещё эту льдину потянет
теченьем вперёд и вперёд.
Собой она быть перестанет,
лишь в ладожский впаяна лёд.
О, жизнь моя! Даже под стынью
мне эти тесны берега.
Смятенье души и предзимье.
Идёт по Олонке шуга.
 

 
Цветов, наверно, рвать не надо.
Нужнее, чтоб они росли,
явились радостью для взгляда
и украшением земли.
Нравоученья мало стоят.
В цветах поймите хоть одно:
ведь это самое простое —
сорвать и выбросить в окно!
Пускай на них садятся пчёлы,
пыльцу сдувает ветер с них,
пускай цветенья дух весёлый
стои́т в просторах луговых!
 

 
Мне не по́ сердцу это названье:
скрыто что-то нескромное в нём!
Так иль иначе, веря призванью,
приезжаем сюда и живём.
Мы работу венчаем на царство.
Присягнуть я ей трижды готов!
А вино, даже в смысле лекарства,
мною снято со всяких счетов.
Вот и осень пришла, но не ропщем,
на веранду вздохнуть выходя.
Льют с киношными схожие в общем
трёхсерийные ленты дождя.
Здесь приходят ко мне как живые
и становятся возле меня
из Дубровки друзья фронтовые
и совсем из глубин – ребятня.
…Я люблю эту позднюю осень,
эту лампу над кипой листов,
и безмолвия разноголосье,
и бессонницу, полную снов.
 

 
Передо мной грядущее встаёт,
и каждый день судьбу мою итожит.
Мне даже сон забвенья не даёт:
всё кажется, что день ещё не прожит.
Как на своё не злиться ремесло —
одни слова, а было ведь – на бруствер!..
Храни, строка, крутую правду слов
и вещую сбываемость предчувствий!
 

 
«На чём растёт трава забвенья?» —
спросил я у стихотворенья.
В ответ услышал: «На могилах…»,
но тут любовь, молчать не в силах,
вмешалась, движимая болью:
«Пустое сердце ей раздолье!»
 

 
Земля молчит.
Земля давно уснула.
Высокая над Крымом тишина.
Из-за горы ущербная луна
вдруг выкатилась изжелта-красна
и по́ морю дорожку протянула…
 
 
Всем этим до краёв душа полна…
 
 
А ты на это даже не взглянула!..
 

 
Ах, до чего же легко мне
впитывать этот мотив,
что-то не только припомнив,
а навсегда возвратив.
Песню? Но песня другая.
Голос? Но голос не тот.
 
 
Молодость чья-то чужая
сердце в ладони берёт.
 

 
Что со мною всё-таки такое?..
Вроде всё в порядке у меня.
Почему же душу беспокоит
тишина оконченного дня?
Я потом припомню в одночасье,
как в полях,
где август увядал,
не подкову я нашёл на счастье —
только след подковы увидал!
 

 
А было это?..
Мимо окон
проедет кто-то с бубенцом,
калитка брякает кольцом,
качаемая ветром…
Боком
пустая гулкая бадья
об лёд ударится в колодце,
да бесприютный пёс зальётся,
почуяв тёплый дух жилья.
Морозно.
Воздух синь, как пламя,
как спирт зажжённый,
и луна,
им добела раскалена,
плывёт над снежными полями…
 

 
…А всего прекрасней были Горицы,
маленькая пристань на Шексне.
Нас застольем принимали горницы
с алыми геранями в окне.
Чем сейчас я грежу?
                     Зорькой раннею
иль закатом, что сулит покой?
Иль, быть может, просто русской банею,
старенькою банькой над рекой.
Вишенным цветеньем мыло пенилось.
Веник – что не выдержит любой!
Ну, а пар такой, что на колени нас
ставил на полу перед собой!
 

4 сентября 1973 года

 
Тысячелетье России
тёмною бронзой встаёт.
Лебедем белым София
в дальние дали плывёт.
Там, где морщинами тропок
берег исхлёстан крутой,
место недавних раскопок
влажно чернеет землёй.
Хочется из-под лопаты
взять её, грея в горсти,
и, под рубахою спрятав,
словно святыню, нести.
 

 
Тобою, строка, проверяю
я смысл своего бытия,
тебе лишь одной доверяю,
что понял, что выстрадал я.
Ты – эхо и счастья, и боли,
что мне испытать довелось:
и песни девической в поле,
я стона с ничейных полос.
Но прошлым одним не искупит
своё назначенье поэт.
Будь эхом того, что наступит,
будь вестником будущих лет!
Над сытой долиной успеха,
всегда неподкупно-строга,
высокое горное эхо —
летящая к людям строка.
 

 
Вспомнив сто́рону лесную
я на том себя ловлю,
что игрушку расписную
с детства са́мого люблю.
Погляжу, уставши за́ день,
на цветущий хоровод —
словно душу кто погладит
и печали все уймёт.
Ремесло или искусство?
Все ответы хороши.
Ты живёшь в народе русском,
словно песня, от души!
 

 
В моей родимой стороне,
где тополь под окном – мой крестник,
недавно подарили мне
пластинку старой вятской песни.
И вот блестящий чёрный круг
я на проигрыватель ставлю.
Что мне напомнит этот звук,
с какою повстречает далью?..
Как будто снова вижу я,
как ветру кланяется колос,
и слышу льющейся с жнивья
печальный одинокий голос.
Вот так жила и пела Русь
из века в век, из года в годы.
И тенью песни этой – грусть
ложилась на́ сердце народа.
Вся – трепет скрытого огня,
и далеко и очень близко, —
как будто кто-то для меня
века разматывает с диска.
 

1974

 
Ты, юность, – дальняя планета,
а ты, любовь, – её страна.
Теперь, когда я знаю это,
с вершины лет мне жизнь видна.
Живу, всем сердцем ощущая,
как до меня сквозь толщу лет,
не ослабев, не прерываясь,
тревожный долетает свет.
Чудес, увы, не происходит:
и писем в прошлое не шлют,
границ в любовь не переходят
и виз в посольствах не дают.
И только этот город вечный,
его обветренный гранит
со мной, как друг чистосердечный,
всё понимая, говорит…
 

 
Из клюквы красный и тугой
кисель мне бабушка варила.
«Поешь-ко, внучек дорогой!» —
меня погладив, говорила.
Я в киселе, блестевшем тускло,
проходы делал, что слегка
собой напоминали русла
каких-то рек и берега…
И эти русла наполнял
я молоком парным из кружки.
А ветер вьюжный из-под вьюшки
стонать и плакать начинал.
…Сквозь память прошлое просеяв,
лишь только детство назову
страною берегов кисельных
и рек молочных наяву.
 

1975

 
Как подумаешь – что ещё надо?
Ничего у судьбы не прошу,
полной грудью вдыхая прохладу,
на закате по саду брожу.
У судьбы обозначился вечер,
счастье, нет ли – дожить до него?..
Все дороги, разлуки и встречи
у порога сошлись моего.
Всё приходят на память мне строки,
что вынашивал в сердце своём.
Словно отблески вспышек далёких…
А ведь были когда-то огнём!
 

 
Ах, как день наступающий зво́нок!
Но так раняще до́роги мне
и чернильный прибор – арапчонок,
и «Мадонна» его на стене!..
 
 
У дверей на ковровой дорожке,
гладя мордочку лапкой своей,
немузейная, в сущности, кошка
дорогих намывает гостей.
 

 
Ласковая, тихая, большая
полночь обнимает шар земной.
От забот житейских отрешая,
звёзды нависают надо мной.
Огоньки лучистые, живые —
утоленье ненасытных глаз!..
Звёзды детства!
Будто бы впервые,
потрясённый,
                           я смотрю на вас.
Сколько лет, сменяя гнев на милость,
мчалось время, строя и круша!..
Всё вокруг, как сам я, изменилось,
прежнее —
лишь звёзды и душа.
 

23 сентября – 10 октября 1976 года

 
Как вздохнула бы ты, увидав
это буйство некошенных трав!..
 
 
Как бы нежно в осеннем бору
ты погладил бы плечи костру!..
 
 
Мне на землю смотреть всё страшней
долгим взглядом ушедших друзей.
 

 
Столетьями глядя в твои черты,
сумели заметить люди:
если нахмурилась тучами ты,
не́погодь завтра будет.
Это приметой у нас зовут.
Верная эта примета.
Дожди обложные идут и идут,
и на душе – ни просвета!
Вдруг отпустило…
Цикады трещат,
туманы стремительно тают,
и сердце готово любить и прощать,
и над Святой
светает.
 

28 августа 1977 года

 
Неслыханная тишина над землёю.
Непоправимо умолкнул закат.
Окутаны еле заметною мглою,
алеют рябины…
                    А думы горчат.
Сентябрьскую чувствует сердце остуду.
Так угли костра потухают в золе.
И только твой голос мне слышен повсюду —
единственный голос на целой земле!..
 

 
Дни поздней осени стоя́т.
Уже, качаясь, ели дремлют.
Уже рябины красный град
готов обрушиться на землю…
 
 
А я, как жизнь тому назад,
люблю и осени не внемлю.
 

24 февраля 1979 года

 
Будет разлука, и сосны над берегом,
мутно-лиловая даль декабря.
Зря ты смеялась, напрасно не верила,
что не смогу без тебя.
 
 
Буду один меж сугробов расхаживать,
ветром с залива лицо леденя.
Будет любовь, погребённая заживо,
воли и света просить у меня.
 

 
Летом её просто не заметишь,
взгляд она ничей не привлечёт,
но весною заявляет: «Нет уж!» —
и к утру красавицей встаёт.
Почему же так она красива?
Есть причина веская одна:
ежегодно и со страшной силой
в месяц май влюбляется она.
Говорит – так говорит стихами.
Платье – даже глаз не отвести!
И такими душится духами —
ни в каких парижах не найти!
 

 
Вероятно, нынче это в моде:
у моей гостиницы, при входе,
высится скульптурная работа —
журавли во время перелёта.
Вылеплены точно, со стараньем,
эти неподвижные созданья.
Но сегодня ветер злей и круче.
Низко-низко наклонились тучи.
Снег пошёл и в ярости метели
замелькал,
              и птицы —
                          по-ле-те-ли!
Постамент, запорошённый снегом,
вдруг исчез, сливались птицы с небом!..
Было явным то преображенье.
Статика исполнилась движенья.
 
 
Ах, душа! Тебе всегда желанно
воспарять негаданно-нежданно.
Вот стихи, лежащие в бессилье,
наконец-то обретают крылья
от единой строчки.
                        Так бывает,
что любовь, застынув, оживает.
Так спасибо вам, к далёкой цели
журавли, летящие в метели!
 

 
Помню отдых у пехоты
в тихом Мельничном Ручье.
На сапёрные работы
шли с лопатой на плече.
От дороги в отдаленье
средь зелёной тишины
жило наше отделенье,
отдыхая… для войны.
Лес манил, где под кустами
нами вырыт капонир,
где малину ешь горстями,
так, как будто в мире – мир.
 
 
Мне сейчас напишут справку,
предписание врачей,
и поеду на поправку
снова в Мельничный Ручей.
Шарф возьму для утепленья
да осеннее пальто.
Снова будет отделенье,
но – больничное, не то.
Снова выйду на полянку,
где ходил я молодой.
Отыскать бы ту землянку,
пусть хоть полную водой!..
 

 
Я увидел его: он стоял,
на отшибе стоял, скособочен,
боль разлуки в морщинах тая.
Дом был старым и весь заколочен.
Крытый дранкой, казался седым
под объятым зарёй небосклоном,
а гречишное поле за ним,
словно молодость, веяло мёдом.
Стало грустно, и жалость к нему
обожгла повлажневшие веки,
и подумалось: в этом дому
отлюбилось, отпелось навеки.
Вот и сближены в сердце моём:
этот вечер, пронзительно тихий,
заколоченный наглухо дом
да медовое поле гречихи.
 

 
Помню – шёл из родного села,
чтобы к речке Быстрянке спуститься.
Розовато гречиха цвела,
было небо и реяли птицы.
 
 
На последнюю встану межу.
Мне, как всем, там дано очутиться.
Если спросят, что было, скажу:
– Было небо, и реяли птицы.
 

Памяти Александра и Григория Пироговых

 
Здесь обнялась рязанская земля
с землёю тульскою и Подмосковьем.
Рождались тут, народ наш веселя,
крылатые российские присловья.
Словцо такое за́ душу берёт,
пронизанное солнышком и синью:
«Петух на три губернии поёт,
а Пироговы – те на всю Россию!».
 

 
Сколько улиц таких, как эта,
где слепыми стоя́т до́ма!
Бредит утренним, нежным светом
зафанеренная
                       полутьма.
О снарядов смертельном клёкоте
память город мой сохранит.
Как осколков стальные когти
искромсали его гранит!
Пролетает снаряд над крышами!..
Значит, – мимо!
              Гляжу вослед.
Шелестит он,
            а будет слышен
через тридцать и сорок лет.
 

 
Выйдешь утром на крылечко
с кузовком в руках.
Белый пар стоит над речкой,
тает на лугах.
Будет виться пред тобою
тропка, вдаль ведя,
сделавшаяся рябою
ночью от дождя.
На траве роса сверкает,
низом льётся свет.
Рядом жизнь твоя шагает,
и конца ей нет!
 

1938–1980

(Своеобразный рекорд Л. И. Хаустова: миниатюра создавалась 42 года!)

 
Солнышко светит сверху.
Сбоку шагает тень.
Шествую на примерку
чуть ли не каждый день!
Было мне слаще мёда
встать посреди села
в бекешке.
                 Такая мода
в те времена была.
Солнце румяным диском
смотрит на сорванца.
Так далеко, что… близко,
только с ТОГО конца!..
 

13 декабря 1975 года

 
Помню навек поезда проходящие,
бурю железную, грохота шквал.
Так ощутима любому смотрящему
боль будто вдвое сжимаемых шпал!
Всё заглушая, опять с новобранцами
катится гром двухминутной длины.
Поезд уйдёт и оставит на станции
скорбный вагон тишины…
 

 
Много снега – добрая примета!
Как по нём истосковались мы!
Тихо выступает из рассвета
пряничное празднество зимы.
Но пугает пострашней лавины,
обдавая душу холодком,
сам собой, без видимой причины,
с ветки
              мягко падающий
                                        ком.
 

 
Я иду, поникнув головою,
будто что-то надо мне найти.
Вот земля с пожухлою травою…
Вот асфальт пустынный на пути…
Неужели сердце отлюбило?
И зима совсем недалеко?..
Подниму глаза – горит рябина!
Радостно. Открыто. Высоко́.
 

 
Жарким полднем на исходе мая
в тополиной ласковой пурге
я искал гостиницу, плутая
в северном старинном городке.
Всей душой я радовался лету,
солнцу, ветру, птичьим голосам…
Но внезапно я увидел ЭТО —
что меня хлестнуло по глазам!
Нежной белизною отливая,
так, что тронуть просится рука, —
предо мной берёза, как живая,
только… без единого листка!
Все её подруги зеленеют,
плещутся листвою кружевной.
Что ж такое приключилось с нею,
так и не разбуженной весной?
И старик, сидящий у порога,
мне заметил: «Хочешь, объясню.
Был пожар… как раз через дорогу…
Слишком близко подошла к огню…»
 

 
Вижу:
на берегу
падают на бегу.
Сухо гранаты рвутся.
И я до сих пор
никак не могу
от этой яви
очнуться.
 

 
Стал курить я только на войне,
где-то под Дубровкой, после боя,
и навек запомнилась ты мне,
пачка довоенного «Прибоя».
И когда волнений не унять,
и когда бывает сердцу тяжко,
закурю – и вспомнятся опять
первый бой и первая затяжка.
 

 
На пеньке – семья опят.
Сбились в кучу и вопят:
«Разведи костёр скорей,
хоть немного обогрей!»…
Я сказал им: «Эх, ребята!
Да какие ж вы солдаты
да к тому ж ещё пехота,
если мёрзнуть неохота?
Среди холода и тьмы
точно так же грелись мы,
без огня да без еды,
возле смерти да беды.
Было в нас всему назло
дружбы воинской тепло!
Грелись мы спиной к спине
в чужедальней стороне,
на войне…».
 

1974

 
Густой синевой на морозе
полночное небо горит,
Мерцая, по азбуке Морзе
звезда со звездой говорит.
Россия! Отыщешь ли краше
твоих городов и равнин?
К лицу тебе, матери нашей,
бетонные гребни плотин.
Как в годы мои фронтовые,
созвездия в небе горят,
и скова я верю в Россию,
как всё повидавший солдат.
 

 
Здесь за стеной
                 (ну, просто крепостной!) —
купеческое кладбище…
Брожу я
меж мрамора и бронзы.
              Предо мной —
забытое прибежище буржуев.
Немало их тут за́ сто лет легло,
уже не знавших,
          кто откуда родом.
Их, словно мух на мёд,
               сюда влекло:
ведь золото и вправду
             схоже с мёдом!
Хозяева!
           Не бойтесь, господа,
сегодня ваш покой
                   никто не тронет.
Пустынно и безлюдно здесь
                          всегда.
Здесь никого уже не похоронят.
И кладбище занозою торчит
над Шилкой,
           в са́мом центре Забайкалья.
И мысленно
              среди надгробных плит
такую эпитафию писал я:
«Российский капитал, хоть не был стар,
у нас недаром натерпелся страху:
в семнадцатом хватил его удар,
и тут он ноги протянул. Мир праху!».
 

 
Я слушаю в синеющих потёмках
таёжных сосен неумолчный шум.
А на стене горят слова о том, как
томился тут опальный Аввакум.
Ещё студентом, не забавы ради,
я вчитывался в строки «Жития».
Я их твердил в блокадном Ленинграде,
в сырых землянках повторял их я.
Он в Братске жил, голодный и разутый,
не ведая ни страха и ни слёз.
Каким огнём он согревался в лютый,
неистовый, как он и сам, мороз?..
…Вхожу я в башню и на тёмных брёвнах
разглядываю чьи-то имена,
начертанные грубо и неровно
уже, конечно, в наши времена,
«Здесь побывали мы, бульдозеристы».
«Геодезисты ночевали тут»…
Казалось мне на удивленье чистым
и это «МЫ», и то, что назван труд.
Гляжу на именитую плотину,
собою заменившую Падун,
и целое ей море давит в спину,
и Братск в огнях необозрим и юн.
Я верю в жизнь от Братска и до братства
и, как могу, за трудное берусь,
и мне тобой вовек не надышаться,
моя преображаемая Русь.
Так вот оно – прекрасное обличье
того, что может сделать человек.
Ещё вчерне —
           оно полно величья.
Ещё в работе —
                   и уже навек!
 

 
Одиноко тебе.
              И шумят по ночам снегопады.
Ты войди поутру
            в нестерпимо сверкающий сад.
Там, косматые лапы
           просунув сквозь прутья ограды,
вековые деревья
           блокадную тишь сторожат.
Слушай, что я скажу.
           (Это всё – не для красного слова!)
Скоро грянет весна.
           И вот в этом же Летнем саду
жди меня навсегда,
            как всегда, в половине восьмого.
Только ты приходи.
           Ну, а я даже мёртвый приду!
 

 
Черёмуха, только наступит весна,
на всю-то Россию цветеньем видна!
 
 
Вот осень в моё постучалась окно…
В глазах от созревшей рябины красно́!
 
 
А ты не горюй – ожидается день,
когда за черёмухой вспыхнет сирень!
 

 
Снова детство своё нааукал,
и тележный послышался скрип,
и церквушки привиделся купол
по-над кипой обнявшихся лип.
Пронеслись босоногие годы,
и мальчишки во мне не узнать,
но живёт во мне чувство природы
да глядящая молодо мать.
Ненадолго нам детство даётся,
и оно не воротится вновь.
Только свет от него остаётся
да большая, как память, любовь.
 

Горы тихо вверяются мраку,

и становится море темней.

На далёком мысу, как по знаку,

загорается строчка огней.

И живёт, и мерцает она

неким смыслом, в неё заключённым,

то ли грусти какой-то полна,

то ли радости неизречённой.

Так, души своей жар утоля,

надо больше ходить в одиночку,

чтобы чаще дарила земля

вещих слов ненаписанных строчку.

 
Я створки распахну
и сад пущу в окно.
Ещё в нём сыро и полутемно.
Недвижимо
среди дерев и гряд
ещё ночные запахи стоят.
Но птицы пробудились и поют,
и пребывать в уныньи не дают.
Передо мною лист бумаги бел…
Я тоже зиму целую не пел.
 

 
Хоть своей не помню рани,
здесь, в Нолинске, я рождён.
Факт, что ваш я горожанин,
метрикою
                      подтверждён.
Ноличане дорогие,
это как судьбы привет:
вновь дано мне, как впервые,
поглядеть на белый свет.
Раскрываю вам объятья,
речка Ноля и поля.
Как же славно побывать мне
там, где начал я с нуля!
 

1977

 
Несмотря ни на что
остаюсь я всё тем же мечтателем,
будто всё впереди,
и беду мне дано превозмочь.
И, привычке верна,
потянулась рука
к выключателю,
но нельзя погасить
ленинградскую белую ночь.
 

 
На утре дней под солнцем бытия
когда-то Дом задумал строить я.
Среди полей, где травы и цветы,
я заложил фундамент… из мечты!
«Мечта – бесплодный, —
                          скажут мне, —
предмет!
             А ты – «фундамент»!»
Нет, скажу я, нет!
Для творчества в любые времена
нет ничего прочнее, чем она:
дала мечта все песни мне сложить.
Я строю Дом,
              в котором людям жить.
 

 
У подружки на коленях цыпки,
но косички – словно белый лён!
Никакой не может быть ошибки:
я в неё был по́ уши влюблён!
За руку я вёл её, а воздух
к ночи был прохладней, да из тьмы
низко-низко наплывали звёзды,
потому что великаны – мы.
…Многих мы любили, забывали.
Были в жизни радость и беда…
Только никогда нам не бывали
звёзды счастья ближе, чем тогда.
 

Июнь – июль 1979 года

 
Этот снег, этот лёд.
Ни огня!..
Метронома привычные звуки…
И касаются слепо меня
исхудавшие лёгкие руки.
Руки холодны иль горячи?
А в глазах – иль печаль, иль отрада?..
Я люблю тебя! Только молчи.
Никакого ответа не надо.
 

 
Оставляя всё без перемены,
день прошёл,
обыкновенный день.
Были те же окна, те же стены,
только расцвела у нас сирень!
 
 
День как день,
в котором всё привычно:
новые стихи, рабочий стол…
Только вот работалось отлично,
так, что незаметно день прошёл.
 
 
За домами солнце закатилось.
Потемнела облаков гряда…
Всё же что-то важное случилось,
чтобы оставаться навсегда!
 

 
Для написания стихов
большого времени не надо.
Ну, скажем, дней или часов…
И только жизнь потратить надо
для написания стихов…
 

 
Я не был к жизни никогда глухим
и слово СОЧИНЯТЬ не принимаю.
Мне кажется, что все мои стихи
я не пишу, а трудно вспоминаю.
 

 
Руки Иванов и впрямь золотые!
Всё: от гвоздя до кремлёвских ворот,
всё, чем сегодня гордится Россия,
сделано вами и вами живёт.
Славой настоянный воздух вбирая,
отчество гордо неся на себе,
вижу Отчизну от края до края
в силе, в свершеньях её и в борьбе.
…Август. Всего предосенняя спелость.
Сердце, земную красу примечай!
Как на земле это здорово спелось:
цвет – богатырь,
                    а зовут – иван-чай!
 

6 августа 1979 года