Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

Удачи приходили неожиданно. Сперва нашлись самые ранние стихи – вплоть до тех, что написаны были автором в шестнадцать лет[37]37
  Первое опубликованное стихотворение школьника Хаустова «Ровесник Октября» было в газете «Ленинградская правда» 5 октября 1937 года. В сборнике «Время, отлитое в строки», посвященном 50-летию «Ленинградской правды» (Лениздат, 1967), была повторная публикация.


[Закрыть]. И все они – о вятской земле, о детстве, на ней прошедшем, о самой ранней памяти о детстве – юношеской. Они так и назывались: «Самое раннее», «Недавняя память», «Санки». Их лейтмотив – в таких словах: «Юный ветер ветками берёзы в наши окна детские стучал».

Война отринула детские впечатления, оглушила их грохотом канонады. И всё же на фронте, в госпиталях вновь родилась и окрепла тяга к первой малой родине, усиленная и тем, что там опять собралась вместе вся семья. И возвращение с войны, с фронта, после Победы стало грезиться поэту возвращением на вятскую землю. Но обязательно – возвращением с Победой. Без Победы это не возвращение, а побывка. Правда, до Победы было ещё очень далеко, а побывка явилась во всей своей реальности…

 
Вот родная волнистая улица.
Льёт сиянье накатанный снег.
Сердце как-то тревожно волнуется,
словно чувствует времени бег.
Здесь мой дед написал свои книжки[38]38
  О Селивановском Иване Петровиче, деде Л. И. Хаустова по материнской линии, известном в Вятском крае краеведе, беллетристе, издателе, см. стр. 434–437.


[Закрыть],
родилась здесь и выросла мать,
здесь отец мой учился мальчишкой…
Жаль, что я не мальчишка опять! —
 

читаю я строки поэмы «Сестра», написанной с февраля по март 1943 года в Кирове и Новотроицком. Единственный сохранившийся экземпляр этой поэмы прислала мне двоюродная сестра поэта Людмила Михайловна Васильева (в девичестве – Шатрова) из подмосковного городка Балашиха. Это ей, сестре Люсе, посвящена поэма. Это к ней в ожидании встречи обращался поэт в 1943 году: «Будто к старому отчему дому, возвращаюсь к тебе, сестра».

Слово СЕСТРА в годы войны, как и слово БРАТ приобрели особые звучания. Все мы были братья и сестры в борьбе с врагом, борьбе с невзгодами. Медицинские сёстры на фронте, в санитарных поездах, Варя из будущей поэмы «Военной зимой» – все они слилась тогда для поэта в образе сестры Люси, подруги вятского детства.

Встреча с сестрой была короткой. Через Киров дорога лежала в Новотроицкое, куда и привёз Хаустов начатую поэму:

 
И ночью в тоске бредовой
тогда, когда боль остра,
поверил я в милое слово,
в забытое слово СЕСТРА…
 

Тяжёлой была их встреча, не удалось воскресить светлых картин детства. Горькие вести затмили радость встречи. И всё же солнце Победы (ведущий образ фронтовой лирики Хаустова!) уже вставало за горизонтом. Вот они, говоря словами поэмы, «Победы начало и конец наших горьких потерь»’.

 
– Ты вернёшься?
– У нас не прощанье.
Я сначала с войны вернусь.
 

И вся последующая жизнь поэта была долгим затянувшимся возвращением с войны.

Вместе с поэмой «Сестра» в одном конверте была и тетрадь 1943 года, о которой пойдёт речь в отдельном очерке[39]39
  См. стр.374–377.


[Закрыть]. Находки оказались неожиданными и очень радостными. В работе комиссий по литературным наследиям такое встречается крайне редко.

Обратите внимание: письмо из подмосковного городка в Ленинград повествовало о городе Кирове, о Вятском крае. И для сестры Люси малая, первоначальная, родина оставалась дорогой и единственной. Книга, изданная в Ленинграде, пришла в Подмосковье и вновь породнила город на Неве с далёкой вятской землёй.

Возникает непременный и закономерный вопрос: «А стал бы Леонид Хаустов тем ленинградским поэтом, который был известен от Дальнего Востока до Украины, от Белоруссии до Чувашии?». Я сознательно назвал те края нашей Родины, где были у Хаустова не только достоверные читатели, но и верные друзья.

Ответ дам скорый и решительный: «Нет, не стал бы! Без Ленинграда он как поэт не состоялся бы. Ленинград в его жизни и в творчестве – во всём: в продолжении детства на берегах Фонтанки, в стенах Педагогического института на Мойке, это и набережные Невы, и уютные просторы Петроградской Стороны, и Дом радио, и Ленинградская студия телевидения, и Дворец пионеров, и филфак Университета, где поэт вёл литературную студию, и любимый им до самозабвения Дом писателя на улице Воинова, ныне сожжённый, разорённый и проданный дельцам гостиничного хозяйства… В этом доме № 18 его консультировал и редактировал Александр Прокофьев, здесь его принимали в Союз писателей, здесь он работал в Бюро пропаганды художественной литературы, в Комиссии по творческим связям с братскими республиками, областными и краевыми писательским организациями РСФСР, возглавлял Приёмную комиссию, был секретарём Правления Ленинградской писательской организации. Гибели дома, уцелевшего в самые страшные годы блокады, сердце поэта пережить бы не смогло!

А Вятский край? Ведь могло бы так случиться, что остался бы он жителем Кирова, выпустил бы сперва в Кировском областном издательстве, а после его ликвидации в Волго-Вятском, зональном издательстве две-три книги раз в семь-десять лет, был бы принят в Союз писателей, выступал бы в районных центрах и посёлках Кировской области по путёвкам Бюро пропаганды… Нет, не могу себе этого представить! Хаустов с самого начала заявил о себе как поэт всесоюзного звучания, хотя и публикация в 1940 году в ленинградском журнале стихотворения «Рябина» (камертон на всю творческую жизнь!) была посвящена вятской земле.

У меня много аргументов, большой материал собран – и по моей инициативе, и по заданиям и поручениям руководящих органов союзов писателей СССР и РСФСР, которые у нас были как бы всесоюзным и республиканским министерствами, но тогда эта страница разрастётся до большой монографии «Проблемы местных писательских организаций».

Мне лично писал в письме ответственный секретарь Кировской писательской организации Овидий Михайлович Любовиков, поэт-фронтовик, друг Леонида Ивановича: «Лёне в Кирове было бы очень тесно. Ему нужны были постоянно новые впечатления, размах: то он в Закарпатье, то на Алтае, то в Сибири, то на берегу Немана на праздновании юбилея Якуба Коласа, то на берегу Байкала, то где-то в Средней Азии, то во Франции, Англии, ГДР, Польше, Югославии… Неуёмный, неукротимый темперамент! И это – с его-то израненной на Ленинградском фронте ногой, с его постоянно больным сердцем!.. Диву даюсь, как он всё это одолевал! А Вятский край любил не напоказ, искренно, сердечно, возвращаясь к нему во снах, в думах, в стихах…»

Два крыла было у поэта для высокого полёта – невские просторы и вятская земля.

Зимняя тетрадь сорок третьего года
(История находки)

Когда мне, в ту пору старшему редактору редакции художественной литературы Лениздата, позвонили из канцелярии и сообщали, что на моё имя пришёл большой увесистый пакет, я в восторг не пришёл: «Ну, думаю, опять какие-то графоманы! Мало у меня без них забот, что ли?..». Не мог я себе тогда, в ту минуту, представить, что меня ждёт очень радостная и волнующая находка…

Обратный адрес – «Балашиха Московской области…». Пишет двоюродная сестра… Леонида Ивановича Хаустова Людмила Михайловна Васильева, в девичестве Шатрова! Оказывается, последние годы она живёт в Подмосковье, но родом, как и сам Хаустов, из вятских земель. Их матери были родными сёстрами. По профессии Людмила Михайловна художник-прикладник, член Союза художников. Брата она давно не видела, оба сменили адреса, переписка прервалась. Однажды Людмила Михайловна просматривала книжные новинки в городском книжном магазине и с удивлением и радостью увидела на обложке слова «Леонид Хаустов. Оставляю вам стихи» и рисунок – рябину на фоне закатного солнца. Тут же книжку эту купила, пришла домой и углубилась в чтение. Сперва глаза и душу ей обожгли цифры – 1920–1980. О кончине брата она не слышала.

Несколько дней она читала и перечитывала первый посмертный однотомник поэта и наконец решилась написать письмо в издательство.

Итак, ПЕРВОЕ ПИСЬМО Л. М. Васильевой:

«У меня есть тетрадь Лёниных стихов, подаренная им в 1943 году и поэма «Сестра», мне посвящённая. Если Вас это интересует, то могу её выслать…»

ИЗ ВТОРОГО ПИСЬМА:

«…Мои воспоминания связаны больше всего с детством. В 1930–1933 годы каждое лето семья Хаустовых приезжала к нам в гости. Иван Васильевич, отец поэта, уезжал по своим геологическим делам, а мальчики Лёня, Ярослав и Андрей жили у нас. Вся наша ребячья жизнь проходила в великолепном саду, который именовался Ботаническим. В него мы могли проникать в любое время суток (для посетителей он закрывался) из окон нашей квартиры. А какие в саду росли дивные голубые ели!..

Иван Васильевич был не только большим театралом, но и страстным поклонником цирка. Эти увлечения передались и Лёне. Мы не пропускали ни одного выступления приезжавшего к нам в город цирка «Шапито». А дома нам Лёня воспроизводил на импровизированной сцене то, что особенно ему понравилось из цирковых программ. Занимался даже акробатикой. Был очень ловким, гибким, подвижным мальчишкой.

…В феврале 1943 года Лёня приехал к нам в Киров прямо из госпиталя. Мы жили с мамой очень тревожно и горестно: мой брат Коля, друг Лёни, погиб под Ленинградом, мой папа лежал в больнице в безнадежном состоянии.

Лёня, как мог, пытался меня ободрить, но это ему удавалось с трудом. Сам он тоже нуждался в утешении и заботе. Ранение и контузия давали о себе знать всё время. Ходил он с большим трудом, опираясь на увесистую палку.

Вскоре он отправился в родное село. Из Новотроицкого прислал мне поэму «Сестра» с припиской: «Когда я читал эту поэму домочадцам и сельчанам, все плакали. Что может быть лучшей наградой поэту?!. «

Десятилетку я закончила в 1941 году. Во время войны работала. В 1952 году закончила Московский институт прикладного и декоративного искусства, стала художником-прикладником. И вот именно в Москве произошла наша первая послевоенная встреча с Лёней! Он был делегатом Первого Всесоюзного совещания молодых писателей, а я – студенткой. Шёл 1947 год, второй, послевоенный.

Времени и у него, и у меня было крайне мало, но всё же в короткие часы встреч мы вспоминали детство, нашу встречу в Кирове, наших матерей, духовная жизнь которых была очень тесно связана с литературой, конечно же, – о нашем деде Селивановском.

Влияние матери на Лёню было огромным. Она сыграла решающую роль в его литературной учёбе. Ещё в раннем детстве Леня много произведений знал наизусть. Мать пристально следила за кругом его чтения. Позднее, уже став признанным поэтом, Лёня с большим вниманием относился к литературным советам своей матери. У них даже круг чтения был общим.

В 1960 году я гостила у Лёни в Ленинграде. Он много мне рассказывал о современной поэзии, о своих друзьях и коллегах, особенно отмечая Сергея Орлова…»

ИЗ ТРЕТЬЕГО ПИСЬМА:

«…Вы, Николай Николаевич, спрашиваете меня, как сложилась эта тетрадь. У меня дома Лёня взял первую попавшуюся чистую тетрадку, на обложке размашисто написал: «СТИХИ. ХАУСТОВ». И по памяти заполнил её своими стихами. Затем стал вытаскивать изо всех карманов какие-то листки, бережно расправлял их и вкладывал в эту самую тетрадку…»

Прервёмся на минуту. В большом зале Ленинградского Дома журналистов на вечере-концерте театра «Родом из блокады», посвящённом памяти Хаустова, младший друг и ученик поэта Анатолий Фёдорович Храмутичев, староста его литературной студии при заводе «Арсенал», вспоминал об этой привычке Леонида Ивановича: «Редко что записывал в блокноты, чаще пользовался четвертушками стандартных бумажных страниц для машинописи. Бывало, вытащит такой листок, что-то тут же запишет и вновь сунет в карман. Был он всегда, так сказать, перенасыщен черновиками будущих стихов!».

Письма, письма, но главное всё же – САМА ТЕТРАДЬ 1943 года! Вот она лежит передо мной, на редакционном письменном столе. Действительно, тетрадка самая обыкновенная. Записи сделаны чернильным карандашом, многое стёрлось, читается с трудом, и всё же руку автора я смог узнать почти безошибочно.

А вот и те листки, которые по просьбе поэта заполняли на долгом госпитальном пути медсёстры и санитарки. Прямо скажем, весьма необычный больной! Другие письма-то пишут родным и близким, а тут – стихи. А стихи – это письма всем!

Всего в тетрадке 18 стихотворений. И – поэма «Сестра». Из этих стихотворений ШЕСТЬ оказались для меня НОВЫМИ. С остальными стихами встречаешься, как со старыми добрыми друзьями, правда, не всегда их узнаёшь – сказались авторские доработки, а порою и переработки. Порою удивляешься неожиданной дате. Оказывается, стихотворение «Вальс» было написано ДО войны двадцатилетним автором в 1940 году, а мы-то думали, что оно принадлежит концу 60-х годов!.. Вправду говорят, что порыв юности проницателен, словно мудрость зрелости!

Новое, новое… А может быть, лучше сказать так: «НАЙДЕННОЕ ВНОВЬ»? Ведь путь поэта завершён. Зато продолжают свой путь его произведения.

Стихотворные строчки… И вдруг – надпись:

«Горячо любимой отныне и навсегда сестре моей Людмиле эти стихи в память об этой первой нашей встрече. Леонид Хаустов. 10 февраля 1943 года».

…Писал я письма Людмиле Михайловне не раз, но все они оставались без ответа, пока, наконец, не пришел сухой, почти казённый ответ буквально в двух словах. Вероятно, это кто-то из новых жильцов ответил мне, сообщив, что Людмила Михайловна скончалась.

Низкий ей поклон за ТЕТРАДЬ 1943 года!

«Я верю, что счастье стоит на пороге…»[40]40
  Строка Л. И. Хаустова.


[Закрыть]
(Летняя тетрадь сорок пятого года)

Эта история и детективна по поискам, и глубокого лирична по сути своей. Несколько листков тетрадной бумаги, скреплённые булавкой и хранящие семь неведомых ранее стихотворений Хаустова, я нашёл… за обёрткой большущей амбарной книги! Вполне возможно, что Леонид Иванович не раз искал эти страницы, почти прикасался к ним, но они таились от автора, который их давным-давно при очередном переезде с адреса на адрес впопыхах засунул в такой необычный тайник.

Каким является для нас всех сорок пятый год, все знают хотя бы в самых общих чертах, а вот каким этот год был для молодого поэта, недавнего фронтовика? Годом выхода в свет первой книги стихов! В члены Союза писателей Хаустов был принят годом раньше (явление исключительное: припоминаю только приём в Союз писателей Олжаса Сулей-менова за подборки стихов в «Литературной газете», а вообще-то почти всюду «от Москвы до самых до окраин», как поётся в песне, поэту надо было иметь минимум ДВЕ книги!), но именно сорок пятый год считал началом своего профессионального пути.

Летом сорок пятого года Хаустов впервые получил возможность впервые за долгие годы отдохнуть на даче, снять копившееся и всё острее дававшее о себе знать напряжение. Скромную дачу (веранду и комнатку) снял в писательском зелёном доме на Сергиевской улице во Всеволовске. Дача – слово громкое: это дощатые литфондовские домики на ЧЕТЫРЕ семьи, но платить за них членам Союза писателей (а значит, и членам Литфонда) было раза в три-четыре дешевле, нежели за аналогичное жильё в ближнем пригороде.

Станционный посёлок почти не пострадал в годы войны. Детей можно было безо всяких тревог отпускать на луга, в рощицы: ни мин, ни скопления боеприпасов не наблюдалось.

Не следует считать этот отпуск сплошной идиллией, но всё же это несомненно было возвращение к мирной жизни, да и вообще к молодому человеку вернулась молодость – вместе с любовью, с творчеством, с надеждами…

Вскоре у супругов Хаустовых появилась дочка Надя, моя ровесница. Вообще-то нас, послевоенных ребятишек в окрестностях было немало, но только мы, Сотниковы и Хаустовы, подружились, и дружбу эту пронесли через многие годы. Дружили и наши бабушки, и мои тёти с женой Леонида Ивановича, и мы, малыши, причём, малыши домашние, предпочитавшие тихие игры, книги, прогулки со взрослыми. Писательские дети вообще чаще общаются со взрослыми, чем с ровесниками.

Я уже говорил, что достались комната и веранда Хаустовым в ЗЕЛЁНОМ домике, а нам – примерно такое же жилье – в СИНЕМ. Два крылечка напротив друг друга, общий рукомойник на сосне (он до недавнего времени сохранился, только заржавел больно!), общий колодец, общий забор с соседским пионерлагерем, откуда то и дело звучали горны, слова команд… Мы с Надей как-то ТАКОМУ отдыху не завидовали. Зато ждали с нетерпением приезда наших взрослых из города, нет, не на электричке, – на поезде с узенькими зелёными вагонами, которые влекли средние паровозы: не «кукушки» маневренные, но и не тяжело-грузы. Недавно я в музее у платформ бывшего Варшавского вокзала среди экспонатов увидел такой вагончик и возликовал: хотя он жёсткий и неудобный, зато родной!

И вот распахивается калитка, и появляется Хаустов! «Папа! Дядя Лёня!», – кричим мы с Надей и устремляемся к нему. Он по дороге от станции на зелёную дачу всегда набирал букетики полевых цветов, особенно любил колокольчики, васильки и ромашки, изредка попадались и любимые им ландыши. Они тогда ни в каких «Красных книгах» не значились, а раздольно росли даже близ перронов.

Привозил нам дядя Лёня не только детские книжки, но и чего-нибудь вкусненького. Меня он порою баловал конфетами из шоколадных наборов, которые ему вручали после поэтических выступлений благодарные читатели. Я почему-то (хотя человек принципиально непьющий, более того – член в недавнем прошлом комиссий по борьбе с пьянкой и алкоголизмом в университете и в Лениздате!) любил… шоколадные бутылочки с капелькой ликёра. Дядя Лёня задорно смеялся и призывал меня: «На, выбирай свои бутылочки, но, когда вырастешь, этим не увлекайся!».

Жили мы все более чем скромно, даже семья классика прозы, недавно ушедшего из жизни. Питались довольно однообразно и очень скромно, но куда лучше, нежели в нынешние времена. Моя бабушка всегда угощала нас с Надей то кисельком из свежих ягод, то гоголем-моголем, опять же с подобными вкусовыми добавками, делала чудесный домашний творожок и кисленький квас. У неё как женщины весёлой и общительной был свой круг поставщиков всякой вкуснятины по минимальным ценам, чему Леонид Иванович страшно удивлялся: «Как это у Вас, Елена Андреевна, получается? Я на местном базарчике торгуюсь, торгуюсь – ни в чём не уступают!», а бабушка в шутку отвечала: «Это, Лёня, дело тонкое! Много лет учиться надо!»…

С наступлением сумерек Хаустов забирал с нашей веранды на свою Надю, читал ей на ночь какую-нибудь сказку, потом отправлял её спать в комнату, а сам садился к окошку и долго-долго склонялся над какими-то бумагами. Работал он далеко за полночь – свет его был виден из нашего окна.

И надо же такому было случиться, что спустя многие годы, разбирая его личный творческий архив, я нашёл стихи и прозаические записи, созданные именно ТОГДА! В конце сороковых годов… В самом начале пятидесятых…

Мой отец был приглашён на штатную работу в Москву, где и встал на писательский учет: тогда ни Московской писательской организации, ни Союза писателей России не существовало. Всё всем заменял Союз писателей СССР. Пришлось сняться с писательского учёта в Ленинграде, и дешёвые литфондовские дачи для нас стали недоступны. Дальше уже пошли такие дачные места, как Дибуны, Прибытково, затем и до конца школы – Отрадное Мгинского района, станция Пелла.

А Хаустовы продолжали оставаться, как они шутили, «всеволовцами». Правда, мы и в городе жили по соседству – на Большом проспекте Петроградской Стороны, почти рядом. Бывало, придёт домой тётя Зина, моя приёмная мать, и радостно воскликнет: «Привет тебе от Нади Хаустовой! С бабушкой её на Большом повстречалась!»…

Скажу откровенно – в ту пору я поэзией не очень-то увлекался, предпочитая приключенческую прозу и кино. И, прямо скажем, до начала 60-х годов потерял след Хаустова как поэта. Но вот однажды, уже старшеклассником, я прочёл в газете «Смена» строки из поэмы «Опасная сторона» и был покорён её высокой поэзией.

И всё равно, если бы мне ТОГДА сказали, что я стану вместе с Леонидом Ивановичем вести организационно-литературную работу, я бы ни за что не поверил!

И вот зима 1972 года. Я только что вернулся из командировки в Правление Союза писателей СССР, иду по коридору третьего этажа Дома писателей, а навстречу мне… Хаустов! И так, как будто мы виделись последний раз вчера, а не ДВАДЦАТЬ лет назад, хлопает меня по плечу: «Вот как вырос! А вырос – значит, будем работать вместе!»

В этих словах – весь Леонид Иванович, каким он был и каким остался в благодарной памяти.

Стали мы сотрудничать – и по линиям общественным (одно время я был референтом Приёмной комиссии, а Хаустов – ее председателем), и по линии творческой – началась моя поэтическая школа у Мастера. А сколько было совместных выступлений, поездок по городу и по Ленинградской области! Одна поездка в Лодейное Поле и в совхоз «Алёховщи-на», наш подшефный, чего стоят!

…Как-то раз после очередного сердечного приступа, Леонид Иванович отозвал меня в сторонку и тихо, но решительно и твёрдо мне заявил: «Я хочу, чтобы именно ты стал распорядителем моего архива: и принимал самое деятельное участие в работе Комиссии по моему творчеству!»… Я принялся всячески отводить его от этих горестных разговоров, но он отчаянно покачал головой и показал пальцем на сердце…

Сердце как объект внимания кардиологов подводило его всё чаще и чаще. Но сердце поэтическое работало с небывалым наполнением.

Свыше ста пятидесяти произведений Хаустова в стихах и в прозе я за эти 33 года нашёл, расшифровал, перепечатал и напечатал, но среди находок и открытий мне ближе всего тетрадь сорок пятого года, хотя название это условно: лучше сказать «Тетрадь, НАЧАТАЯ в сорок пятом году». А изо всех стихотворений мне по сердцу больше всего то, что носит название «Зелёная дача»… Я его люблю перечитывать, произносить вслух: ведь в нём оживают не только юность моего учителя, но и моё дошкольное детство.

…Где вы, зелёная и синяя дачи? Сперва их к рукам прибрали почему-то речники, затем дачи стояли заколоченными, поникшими, но мы с Надей Хаустовой успели ещё застать родные наши края неразорёнными, побывав на Сергиевской улице дом 173–175 в 1985 году.

Ездил я в страну своего дошкольного детства не раз, однажды даже сольное выступление как поэт и кинокритик провёл в районном кинотеатре и на Сергиевскую улицу не мог не заглянуть. И вот однажды я вместо жемчужной росы на травах и полевых цветах увидел… пепелище! Кто-то явно специально сжёг наши домики, а ведь я не раз в ту пору агитировал и местный краеведческий музей, и отдел культуры сделать там филиал музея с литературным уклоном: здесь бывали и Прокофьев, и Сергей Орлов, и Алексей Иванович Пантелеев, и Ольга Берггольц…

Мне в ответ кивали головами, но никаких мер не принималось. И вот результат – рядом с коттеджами на месте скромных сооружений и пионерского лагеря строительные площадки новых коттеджей, уже в три этажа! Но всё равно всё голо, скучно, бездуховно, и лишь сама улица по-прежнему ведёт от проспекта к озеру, нашему самому первому морю послевоенных лет. Порой с Ладоги дуют ветра, и тогда за волной идут волны. Волны памяти.