Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

 
Напротив синего окна
стоит зелёная сосна.
 
 
Качнётся, поглядит в окно,
и к ней потянется оно.
 
 
Она, не веря, не любя,
в нём ловит самоё себя.
 
 
Но так уж суждено окну —
глядеть весь век свой на сосну.
 
 
Не повернуться, не уйти
и даже глаз не отвести.
 
 
Уже который год сосна
у моего стоит окна!..
 

6 июля 1945 года,

станция Всеволожская

 
Набережная Невы.
Дом. И у подъезда львы.
Морды положив на лапы,
вход сердито стерегут.
…Дорогая, здесь жила ты.
Я с тобой простился тут.
Долго думал о тебе я
там, у невских рубежей,
и опять гляжу, робея,
на гривастых сторожей.
Всё как прежде…
                   Лишь отломан
над окном твоим карниз.
Я взбежал к двери знакомой!..
И ни с чем спустился вниз.
 
 
Набережная Невы.
У подъезда дремлют львы.
Стерегли вы, стерегли…
Что ж её
не сберегли?!.
 

 
Чокнулись. И он сказал с поклоном,
обнимая сына и жену:
– Так уж, видно, было суждено нам,
и не нас вините, а войну.
– Горько! Горько! – хоть кричат им грозно,
всё равно любуются на них.
Справить свадьбу никогда не поздно —
были бы невеста да жених!
 

Из тетрадей послевоенных сороковых годов

 
Попробуй об этом поведать словами —
коснёшься душою шального огня.
Смотрю я в окно, словно в тёмную память,
и ночь, словно память, глядит на меня.
 

1946

 
Откуда бы взяться печали!
Какой её ветер занёс?
Наверное, там, на Урале,
внезапный ударил мороз.
И сразу же в городе старом
всё стало таким, как тогда, —
в тяжёлом снегу тротуары,
заборы, дома, провода…
Мы, помнишь, ходили вдоль ставен,
вдоль убранных снегом берёз.
И нас целоваться заставил
тогда сумасшедший мороз.
Неяркое пламя рассвета,
вокзал и прощальный гудок…
Зачем мне припомнился этот
уральский, в снегах, городок?
Сейчас там от края до края
по улицам ходит, звеня,
метель, как тогда, озорная,
но нет ни тебя, ни меня…
 

1946

 
В эти ночи жаркие, сухие
по песчаным отмелям бродить.
Тонут звёзды крупные такие,
что их можно бреднем наловить!
Так они заманчиво лучились,
так они умели трепетать…
Вот тогда-то мы и научились
их руками намертво хватать!
 

1946

 
В дело! Кончились все тревоги.
Мы уходим, а ветер такой,
что связистка, встав на пороге,
прикрывает глаза рукой.
Мы сливаемся с темью ночи,
друг за другом идём туда,
где у гати, меж чёрных кочек,
чуть поблескивает вода.
Это вспыхивают ракеты
над бессонной передовой.
Трассы длинные, как кометы,
пролетают над головой.
…«Языка» на себе тянули,
выносили из-под огня,
и убило одною пулей
двух товарищей у меня.
И остались лежать ребята
там, где в берег стучит Нева.
Нерастраченные гранаты!..
Недосказанные слова!..
Не увидеть того, что близко.
Лишь теперь понял я с тоской —
не от ветра телефонистка
прикрывала глаза рукой.
 

1946

 
Никогда я не буду спрашивать:
жив ли муж, иль сестра, или брат?..
 
 
Во дворе у подъезда нашего
грудой ржавою койки лежат…
 

1944–1946

 
Здесь ночью воздух горло сушит.
Луна глядится в улиц пустоту.
И – тишина…
                     Могли б её нарушить
лишь кони на Аничковом мосту,
когда б они вдруг ожили.
                            Да что там
об этом фантазировать, когда
не шелохнётся сонная вода,
покрытая закатной позолотой.
 

1946

 
Улиц пустынных гладь.
Плавный полёт мостов.
Чудится мне опять
шорох твоих шагов.
Вслушаюсь, сберегу…
Рад я или не рад?
Сфинксы на берегу
тайны свои хранят.
Тает ночная мгла.
Шпиль над Невой блестит.
Улица, как стрела,
в красный рассвет летит.
 
 
Город моих стихов.
Город твоих шагов.
 

1945–1946

 
Я не боюсь сказать, что дивен
осенней ночью Летний сад.
В саду последний листопад,
а в небе первый звёздный ливень.
 
 
Я невзначай пришёл сюда.
День встречи нашей
                       стал вчерашним.
Здесь на любом листе опавшем
дрожит упавшая звезда.
 
 
О, сколько листьев на пути!
И я мечтаю на рассвете
вот этих звёзд и листьев этих
тебе охапку принести!
 

1946

 
Пруды прозрачны и круглы́.
В них опрокинут небосвод.
 
 
И облака, что так белы,
и чёрных ласточек полёт,
и самый первый робкий луч,
и сразу всех лучей поток,
весь клён, который так могуч,
и каждый трепетный листок,
как в ясных утренних прудах,
мир отражён в твоих глазах.
 

1946

«Пусть меня разбудит утром ветер…»

 
Пусть меня разбудит утром ветер,
распахнувший настежь окна с шумом,
чтобы я, забыв про всё на свете,
о тебе, назло себе, не думал.
По утрам земля и сад вишнёвый,
облака, что пролетают мимо, —
всё мне кажется каким-то новым.
Ты одна по-прежнему любима.
Прежние в знакомых окнах рамы
и под крышей ласточкины гнёзда.
Не зайду не потому, что рано.
Не зайду я, потому что поздно.
 

«Да, поздно! Какая ты стала…»

 
Да, поздно! Какая ты стала
красивая. Просто беда!
Теперь уж тебе не пристало
гулять по ночам, как тогда,
в берёзовой роще. И там уж
свистят для других соловьи.
Ты вышла, как водится, замуж
и, как говорят, по любви.
А мне средь зелёного мая
бродить у широкой реки
и петь, высоко забирая,
весёлые песни… с тоски!
 

1946

 
Ты в палате лежишь просторной,
в самой солнечной из палат.
Дело плохо. Но ты упорный:
не привык уступать солдат!
Ты в бою заработал право
долго жить на своей земле.
Наливаются соком травы,
засыпающие
                      во мгле.
Перед нами страна простёрлась —
неоглядная
                    благодать.
Нам работы ещё по горло!
Нам никак нельзя умирать!
Вопреки и разлукам, и мукам
песня плещется через край.
Мы живучие. Дай мне руку.
Друг мой милый, не умирай!..
 

 
Здесь всё так же дымится пороша,
светят звёзды, и всходит трава,
сладко пахнет душистый горошек,
и, осенняя, меркнет листва.
Я стою́ в тишине. И в лицо мне
так же веет прохладой ночной.
 
 
Мне тебя не забыть и не вспомнить,
потому что ты рядом со мной.
 

 
Полотняный потолок
да носилки в ряд.
Дом далёк, и полк далёк.
Ранен ты, солдат.
Как спасенье, словно жизнь,
встала надо мной
и сказала: «Ты держись!
Выручим, родной!»
…Где-то ты теперь живёшь?..
Верю, что жива.
Верю, что и ты прочтёшь
эти вот слова
и припомнишь медсанбат,
мелколесье, мхи,
как в бреду один солдат
бормотал стихи.
Как бы я ни тосковал,
ты не вспомнишь, нет,
потому что там бывал
не один поэт.
 

 
Среди простора лугового,
где август мятою пропах,
вся толща воздуха ночного
у нас лежала на плечах:
Казалось нам,
шагавшим рядом,
что даже звёздный свет весом,
что ночи синюю громаду
мы на плечах своих несём.
 

1947

 
Мы сожжём наши письма,
что копились года,
те, где в дружбе клялись мы
и в любви навсегда.
Так порою бывает:
ветра буйный порыв
в парке листья срывает
и уносит в залив.
Нет, недаром клялись мы,
и подумать я рад:
«Вот я жгу наши письма,
а они
не горят!..»
 

1947

 
Город называется Люби́м.
Звёзды ярославские над ним.
Мне пройтись бы улицей пустой
вдоль заборов и намётов белых,
постоять бы у калитки той,
у твоих рябин обледенелых…
Не осталось никаких следов.
Вероятно, всё – из-за снегов.
 

1947

 
Движется всё трудом:
трудно построить дом,
трудно расплавить сталь,
трудно точить деталь,
трудно детей поднять,
трудно мечту догнать,
встать высоко,
вздохнуть глубоко,
взглянуть далеко…
 
 
Всё-таки жить легко!..
 

1947

 
От своих оренбургских застав,
небывалую чувствуя волю,
скачет он, повода подобрав,
без дороги по чистому полю.
Под копытами стонет земля,
разворачиваясь
всё шире,
и в туманные башни Кремля
в небе лепятся тучи большие.
Будто к окнам царёвых палат
справедливый пожар подступает…
…То не жаркий пылает закат —
пугачёвское сердце пылает!
 

1947

 
Сухо и крепко сосновая пахнет хвоя.
Время, как ветер, шумит, надо мной пролетая.
Здесь, где воронки трава оплела молодая,
в первой атаке окончилась юность моя.
 
 
Здесь мы стояли, собою прикрыв Ленинград.
Было нельзя над изрытой землёй распрямиться.
Было одно – ожиданием боя томиться,
намертво врыться и чтобы – ни шагу назад!
 
 
Сразу узна́ешь знакомые эти места.
Выйдешь на берег, у переправы отыщешь
лодки разбитой прогнившее чёрное днище,
ржавую каску… А как земляника густа!
 
 
Вновь предо мною военная юность моя.
Это года, о которых мы песни сложили.
Это пути, что мы в мирную жизнь проложили.
…Сухо и крепко сосновая пахнет хвоя.
 

12 августа 1947 года

 
Так эта память горяча,
что ею и обжечься можно!..
…Его я вынес на плечах
в тылы
канавы придорожной.
От крови мой рукав намок.
Легли, в траву зарывши лица.
Он даже и стонать не мог,
да что стонать – пошевелиться!
И всё же он открыл глаза,
рукой сухие губы вытер
и санитарам приказал:
– Меня – потом!
                     Его берите!
 

 
Она уносится вперёд
в своём стремлении всегдашнем.
Она сегодняшним живёт
и не умеет жить вчерашним.
Мы знать должны её на вкус,
быть в самой гуще человечьей,
чтоб песенный нелёгкий груз
недаром нам давил на плечи.
За всё ведь спросится потом —
за перепев и за мельчанье.
И сами в возрасте ином
мы не простим себе молчанья.
 

1947

Гражданка – название улицы в Ленинграде

 
Над каменным сном
сигнал спозаранку.
Казармы в Лесном
по дороге в Гражданку.
Там, готовясь к походам,
я сроднился с винтовкой,
занимаясь со взводом
огневой подготовкой.
Мы шутили тогда
у гудящей времянки:
«Нам рукою подать
до гражданки!».
В мае сорок второго
наяву, а не в снах
вышли мы из Лесного —
лейтенанты в ремнях.
Стук сапог спозаранку
разбудил тишину.
По дороге в Гражданку
мы ушли на войну.
 

1948

 
На Дворцовой встречать ненароком
тех, живых, неубитых друзей
и стоять у завешенных окон,
чтоб увидеться с тенью твоей,
и будить каблуков своим стуком
тишину по пустым площадям,
и не знать, что Война и Разлука
будут завтра объявлены нам…
 

1948

 
В памяти я нежно берегу
избы на высоком берегу
и тебя, бегущую к реке
с веткою черёмухи в руке.
Здесь заполонила всё одна
памятная сердцу тишина.
Тишина распаханных полей,
тишина дубов и тополей,
тишина просёлочных дорог,
тишина рождающихся строк…
В травах колокольчики слышны!
Это было? Было. До войны…
 

Июнь – июль 1948 года

 
Под сиянием полнолунья
табор кружится и поёт:
он сегодня свою плясунью
в жёны русскому отдаёт.
Ты сидела, накрывшись шалью,
поднимая крутую бровь,
и мешалась в душе с печалью
неожиданная любовь.
Отмелькали костры и зори,
и доро́ги в разводьях луж.
Вот он, плен твой, – изба да дворик,
а за тыном – лесная глушь.
Куры хохлятся на насесте,
за окошками дождик льёт,
и деревня стоит на месте,
а не едет и не поёт…
Не споёшь под свекровин окрик,
время тихое торопя.
Деревенские бабы смотрят
всё с усмешечкой на тебя.
Ожиданье… И счастье следом.
И родился сынишка. В мать.
А священник в селе не ведал,
как такое дитя назвать.
Ты в тот день умирала.
                                Птицы
улетали куда-то прочь…
Опустились твои ресницы,
и погасла под ними ночь.
А потом на погосте старом
роща в посвистах сентября
над тобою, как табор встала,
вся пестрея и вся горя.
…Нет ни карточки, ни портрета —
лишь берёза твоя шумит…
 
 
Я иду в тишине рассвета.
Где-то в поле костёр дымит.
Деревенские ребятишки
на опушке пасут коней,
и предутреннее затишье
будит песнею соловей.
На могилу – цветов охапку…
Звёздам – меркнуть,
                      заре – алеть.
Девятнадцатилетняя бабка
завещала мне долго петь!
 

1948

 
Я шёл сквозь город затемнённый.
Хлестала по ногам шинель,
и в тишине насторожённой
запела вдруг виолончель.
Была в мелодии живая,
берущая за сердце грусть.
Я шёл, её не узнавая,
во всё же помня наизусть.
Дул ветер, изморось кололась,
но я на миг про всё забыл,
когда знакомый низкий голос
из репродуктора поплыл.
Он пел о счастье невозвратном,
но я-то верил: счастью быть.
И это было так понятно,
так неизбежно, как любить…
И навсегда со мною рядом
навстречу солнцу и весне
над осаждённым Ленинградом
плывёт «Элегия» Массне.
 

1948

 
В Дымкове, за Вяткою-рекою,
драгоценный продолжая труд,
не стремясь на старости к покою,
мастерицы славные живут.
Красная за окнами калина…
Пароходный движется дымок…
На столе – ещё сырая глина,
грубый, неоформленный комок.
За своей работою старушка
на скамейке низенькой сидит,
глиняную вятскую игрушку
лепит… Нет, не лепит,
                            а творит!
Хороша игрушка расписная!
Вся поёт, бесхитростно-светла,
и видна в ней радость молодая
ставшего искусством ремесла.
 

1949

 
Впервые всё у нас с тобой:
и этот вечер ветровой,
и туч сырые паруса,
летящие над головой,
и этот трудный разговор,
и этот долгий взгляд в упор,
трамвай последний в два часа —
впервые всё у нас с тобой.
 

1947–1949

 
Наступит ночь, и станет тихо
в зоологическом саду.
Задремлет чуткая волчиха,
заснёт, нахохлясь, какаду.
Мартышка, зябко съёжив плечи,
полуоткрыв широкий рот,
почти совсем по-человечьи
с ладонью под щекой уснёт.
И зебры у себя в загоне,
тоскуя о раздолье трав,
стоят и дремлют, словно кони,
друг друга шеями обняв.
Лишь царь зверей всё не ложится.
Но я его я не корю —
пускай рычит!
             Ему не спится, —
как, впрочем, всякому царю.
 

1949

 
Вновь осины трепещут от страха,
если тучи затмят синеву.
Шумно падают ливни, с размаха
на лугах приминая траву.
Хмель кудрявый на каждой ограде.
Никнет колосом спелая рожь.
Так земля раскаляется за́ день —
босиком никуда не пойдёшь!
А махровые красные маки,
посмотри, – в огороде любом!..
Вечерами в густеющем мраке
ходят девушки, все в голубом.
Их уводят высокие парни
далеко-далеко за село.
Зарывается ветер в кустарник,
попадаясь, как птица в силок.
Встал туман голубой пеленою.
Мошкара закружилась, звеня…
Где бы ни был я, это – родное —
никогда не оставит меня!
 

 
Края прозрачных облаков
опущены сияньем лунным.
Тяжёлым кружевом чугунным
опутан сад. И я готов
здесь до утра стоять.
                         Прохлада,
едва касаясь гладких плит,
идёт из голубого сада.
Горят огни, и город спит.
Домов прямые очертанья
темны и строги.
                              В тишине,
как облака, идут ко мне
далёкие воспоминанья…
 

Из тетрадей пятидесятых годов

 
Рано встают в России —
раньше пяти часов.
Тени легли косые
от городов, лесов…
Пристальным вижу взором
словно с полёта я
светающие просторы,
утренние края.
Скошенною, обвялой
пахнет с лугов травой.
Рожь уже закивала
русою головой.
Край мой, родное поле
с берёзкою на ветру!
Ноги мне снова колют
тропки в сыром бору.
Край мой! Моя отчизна!
Я навсегда с тобой.
Нет ни судьбы, ни жизни
мне без Руси Святой!
 

 
Целый день сиди, скучай
за столом с гостями.
С сахаром вприкуску чай,
тётя с новостями.
Хитро смотрит дядя мой,
горд, как именинник,
и, обещанный зимой,
достаёт полтинник.
А уже над всем селом
сотня звуков разных,
и за вымытым крыльцом
шаг ступи – и праздник!
Я иду туда, сюда.
Тьма народу. Тыща!
Ростом низок – вот беда!
Духота, жарища.
Что мне красный леденец?
Он не больно нужен.
Так пускай меня вконец
карусель закружит!
Кепка сбилась набекрень —
так вот носят парни!
И звенит, как бубен, день,
солнечный, базарный.
Я кружусь, и жёлтый свет
бьёт мне сквозь ресницы…
Мне сегодня десять лет,
а совсем не тридцать!
 

1950

 
Загорелых рук не размыкая,
двое задержались у моста.
Он сказал ей:
«Посмотри, какая
на Неве сегодня красота!»
Пусть для всех – обычная погода
и всё те же площади, мосты,
радуюсь тому, что для кого-то
этот миг – вершина красоты!
 

1950

 
На Кронштадт уходит яхта,
острый парус накренив.
Позади осталась Лахта,
прямо – небо да залив,
манит вдаль её отсюда
зоревая полоса.
Ах, ты, белой ночи чудо —
ленинградская краса!
Вижу я в закатном свете:
унося легко вперёд,
по-матросски крепко ветер
яхту под руку берёт.
 

1951

 
Я на асфальте видел чудо:
сначала вздулся бугорок,
назавтра треснул, и оттуда
пробился маленький росток,
похожий на зелёный лучик, —
такой же тонкий и прямой,
такой же острый и колючий,
умеющий поспорить с тьмой.
Живому не бывать в безвестье.
Оно прорвётся в мир сполна,
когда есть солнце в поднебесье,
когда есть в почве семена!
 

1953

 
В Рыбацком по берегу девочка шла
тропой, что к воде протянулась,
а рядом, в волнах, бескозырка плыла,
и девочка ей улыбнулась.
 
 
Одна бескозырка, другая… и тих
был воздух. Заря опустилась.
На Охте старушка заметила их
и медленно перекрестилась.
 
 
И плыли они мимо строгих громад
гранитных твердынь Ленинграда,
как будто бы их провожал Ленинград
суровым молчаньем блокады.
 
 
И там, где кончается морем земля,
где волны особенно зыбки,
матросы увидели их с корабля
и сняли в тоске бескозырки.
 
 
…А я был свидетель того, как вода
кипела в Усть-Тосно, как с хода
на вражеский берег рванулись суда
десанта Балтийского флота.
 
 
Их встретили пушки и били внахлёст,
хватали десантников в вилку,
и падал в холодную воду матрос,
оставив волне бескозырку.
 

1954

__________

Ленинградский певец и композитор Макар Алпатов написал на эти стихи Леонида Хаустова песню.

 
Уже в листве заметна желтизна —
разительная осени примета.
Давно ли здесь весёлая весна
по-детски робко щурилась от света?
Давно ли здесь царил июльский зной,
ночные грозы в листьях бушевали?
А нынче – пусто… Скован тишиной,
исполненный тревоги и печали,
придёшь сюда и вспомнишь этот час,
когда впервые желтизну заметил…
 
 
Так люди замечают в первый раз,
что день любви уже не очень светел.
Припоминая длинный ряд обид,
в которых с нею оба вы повинны,
поверишь вдруг, что чувство только спит,
что ржавчина не съела сердцевины,
что это вовсе не конец, и вновь
осенний ветер тучи разгоняет.
 
 
И ты любви своей не прекословь —
любовь, как сад, листву свою меняет.
 

1954

 
Отошёл,
отстучал вдалеке
этот поезд, сегодня последний.
Папиросный дымок
прилепился к руке —
словно ветер,
такой же летний:
тёплый,
синий,
ленивый такой…
Я иду по дороге с вокзала
сквозь полуночный дачный покой.
Так тревожно
давно не бывало
у меня на душе.
Не привык
я к такому осёдлому быту.
И ещё ничего не забыто.
Десять послевоенных —
как миг.
 

Июнь 1955 года

 
Запах свежей борозды
и такая тишь кругом!..
Предо мною две звезды
в синем сумраке ночном.
Красноватая одна —
та, что Марсом нарекли,
а под ней – светла, ясна —
светит звёздочка с земли.
То мальчишки жгут костёр,
стерегут коней в ночи.
Две звезды в ночной простор
шлют по-разному лучи.
Марсианский красный свет —
как он странен и зловещ!..
А костра ночной привет —
замечательная вещь!
Я хочу, чтоб никогда
не вернулась к нам беда,
чтобы вечно был со мной
свет звезды моей земной.
 

1948–1956

 
Знакомый лермонтовский томик
в сырой землянке на войне…
Сейчас, наверно, не припомнить,
кто дал его на память мне.
К огню подсядешь и листаешь,
и хоть отвык уже от книг,
но «Завещанье» прочитаешь
и одолеешь «Велери́к».
Всему свой срок, своя причина,
и книжку, направляясь в бой,
кому-то из солдат вручила
моя – к поэзии – любовь.
Чуть приоткрыв печурки дверцу,
теперь уж он шептал слова…
Вот так, идя от сердца к сердцу,
была поэзия жива.
Мы с ней за котелок садились,
горели в танках, шли ко дну…
Стихи, что на войне родились,
пришли обратно, на войну.
 

1956

 
Начхим наш в чемодане, помню,
пуд диссертации таскал,
и было, признаю́сь, смешно мне,
когда он с жаром изрекал:
«Ведь мы интеллигенты с вами!
Нам глупо рисковать собой…»
Шумел у нас над головами
густой лесок прифронтовой.
Мечтая о белье постельном,
суша портянки на трубе,
он был проникнут неподдельной,
глубокой жалостью – к себе.
…Перед движеньем на исходный
я попрощаться забежал,
и он рукой своей холодной
мою, напутствуя, пожал.
Мы вышли. На́ небе сияли
скупые звёзды. Тишина
была зловещей. Мы стояли
перед лицом твоим, Война…
 
 
Война так странно рассудила:
огнём и по тылам прошла,
чего-то не разобрала
и сослепу его убила.
 

1956

 
Уж предосенняя печаль
нагнула голову ромашке,
но августовский иван-чай
в своей малиновой рубашке
пошёл бродить то здесь, то там…
Он, любопытства не скрывая,
является, другим цветам
проходу вовсе не давая.
Куда не зная силу деть,
как паренёк в рубахе новой,
решил на мир он поглядеть
и показать себя – бедовый!
 

11 августа 1956 года,

село Новотроицкое

 
По главной улице взлетев,
взметая снежную обновку,
автобус «Остров – Новоржев»
у чайной сделал остановку.
Какая лёгкая зима!
Какое солнце молодое!
На гребнях белых волн дома́
в своём причудливом покое.
Навстречу два бородача
идут, беседуя степенно.
С широкой ленты кумача
глядит призыв антивоенный.
И чьё-то (надо же – с утра!)
мне счастье перешло дорогу:
на коромысле два ведра
и валенки на босу ногу.
Прошёл с поклоном старичок.
Синея, вьётся дым из трубки,
и пламенеют горячо
на снежном фоне полушубки.
На нескончаемую ширь
смотрю с отвесного откоса,
где Святогорский монастырь,
весь белый, в синеву вознёсся.
Смотрю на речки синий лёд,
на снега чистого блистанье,
и мне покоя не даёт
неясное воспоминанье…
И я себя на том ловлю,
что это всё я видел где-то,
что это всё давно люблю…
Лишь вспомнил только что об этом!
Но так и не раскрыв секрет,
влезаю я в автобус тесный,
и вдруг проходит, как ответ:
«Мороз и солнце! День чудесный!»[8]8
  Строка А. С. Пушкина.


[Закрыть]
 

1955–1956