Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

 
Над прикарпатской степью
бронзовый слышен звон.
В яростном великолепье
будённовский эскадрон.
Ветры навстречу льются
с тёмной гряды Карпат.
Всадники революции
бронзовые летят.
Сквозь время над всей землёю
кони несутся вскачь.
Касаясь зари трубою,
к бою зовёт трубач,
с грозной заката бронзой
слившись навек в одно…
Тут невозможно – прозой!
Это стиху дано!
 

 
И всё-таки главного я не сказал,
что было мне жизни дороже.
Я помню невьянский шумливый вокзал,
на молодость нашу похожий.
 
 
Но всё-таки главное было не то,
что сердце любовью ранимо,
а этот навстречу летящий простор
заснеженной русской равнины.
 

 
Волосы мои – антрацит, пересыпанный солью, —
кажутся мне похожими на очень ранний рассвет.
Каждая клетка мозга счастьем полна и болью.
Каждый вершок мирозданья сердцем моим согрет!
Было: в землянку – бомба,
               и целого мира как не было!
Было: в любви изуверившись,
                 сто́ит ли дальше жить?
Было: от русских берёз,
             от итальянского неба ли
песни, земные песни
               мне захотелось сложить.
Сколько нынче мне лет?
             Много? Нет, очень мало!
Мне ещё не разонравились
                      цветные карандаши.
Мне ещё очень хочется
                     утром увидеть маму
распахнутыми от удивления
                   глазами моей души:
Шёл я к себе,
            не чураясь любого времени.
Все сомненья и страхи
              рассеялись, словно дым.
Согласен, что нужно уйму потратить времени,
чтобы, итожа прошлое,
              стать наконец молодым.
 

27 августа 1978 года,

Коктебель

 
Я скажу тебе, какою
быть строка твоя должна,
чтобы памятью людскою
не была обойдена.
Слуху радостной и меткой
(Только не перемудри!)
и, как яблоко, на ветке,
озарённой изнутри.
 

 
Ни берёзки у дороги,
ни ромашки полевой!..
Сквозь подмётки жжёт мне ноги
белый камень мостовой.
Есть на что тут рассердиться!
Даже сам себе не рад,
коль в тени сейчас за тридцать,
а на солнце – пятьдесят!
И вздыхаю я украдкой:
«Ах, ты, южная краса!
Вот махнуть бы мне на Вятку
в синегорские леса!..
Вот где станет всё по се́рдцу:
утром – холод, в полдень – зной
и уха с дымком и перцем,
даже дождик обложной!
Как же и́наче могло быть
коль я вятич коренной?
У меня язык особый
и с природою самой!
Поделюсь своей причудой,
покидая крымский рай:
жажду увезу отсюда
весь объездить Вятский край!
 

1958–1978

 
Ты к высоким соснам над рекою
приходила на исходе дня
и среди вечернего покоя
пела и не видела меня.
 
 
Пела ты, и в голосе звучало
молодости нашей торжество.
Песня, словно лодка у причала,
встала возле сердца моего.
 

 
Дымятся дальние закаты,
и травы никнут в душной мгле,
и тучи плавают, крылаты,
и гром у каждой на крыле.
 

 
Стихи мои, застав меня врасплох,
пришли ко мне впервые, словно вздох.
Об этом никому не рассказать!..
Всё это было… жизнь тому назад.
 

 
Это – долг: оглянуться назад,
пережить пережитое снова
и огромному миру сказать
напоённое правдою слово.
 

 
Я в училище вовсе стихов не писал,
позабыв о стихах, как о многом.
На зарядке утрами от стужи плясал,
в строй с винтовкой бежал по тревогам…
Я в войну, ни о чём не гадая, вступил
командиром стрелкового взвода.
Если взвод своего командира любил —
это мне как признанье народа.
Что стихи!..
                Всё на фронте доподлинно тут —
мёртвый лес да от бомб котлованы.
Только голову высунь – увидишь:
                               плывут
над землёю, качаясь, туманы.
И разведка уйдёт, прижимаясь к земле,
и в тылу затоскуют баяны,
всё возьмут на себя,
               всё сокроют во мгле
фронтовые густые туманы.
От окопной, сжигающей душу тоски
сделав шаг через бруствер песчаный,
я встаю над землёю и рву на куски,
как присохшую марлю, туманы!
 

1960–1979

Из самых последних тетрадей 1980 года

 
Есть в каждой жизни первый самый
миг осознанья бытия.
Свет из окна, улыбка мамы
и ощущенье: это – я.
Мне от него не отделиться,
и ясно понимаю я,
что буду жить, пока он длится,
миг осознанья бытия.
 

1950–1978 – 26 июля 1980 года

 
…Мне восемнадцать лет,
Спит довоенная Вырица[15]15
  Вырица – популярное дачное место в довоенные годы.


[Закрыть].
Тому, что во мне поэт,
стихами ещё не вылиться!
Но сердце гудит в груди
жаждою дел и странствий.
И всё ещё впереди
во времени и в пространстве!
…Но вот и перрон пустой,
с самим собой расставание…
Я со своей судьбой —
на самом конце мироздания.
 

1980

 
Босоног, до обидного мал,
меж лесных огоньков костяники
о больших городах я мечтал,
о свершеньях каких-то великих.
 
 
Мне сказали сегодня цветы
и вечерние тихие воды,
что природа прекрасней мечты.
Что ещё благодарней природы?
 

1980

 
Теперь понимаю – не ради удачи,
не ради престижа среди рыбаков
ещё до зари уходил я рыбачить,
часами сидел у речных берегов,
где светлые мысли и светлые воды,
и солнца встающего огненный шар,
где сил молодых набиралась душа
и вечная где пробуждалась природа.
 

1940–1980

Николаю Суверцеву, фронтовику

 
Звонок! И, засунув под мышку тетрадки,
из класса бегу, не касаясь перил.
Последние льдины белеют на Вятке,
и Суверцев Колька челнок снарядил.
Смелее навстречу неведомым странам!
Блестит за кормою витая струя…
И Колька уходит в поход капитаном,
а первым бывалым помощником – я…
И шторм, и скитанья изведав на деле,
до нитки промкнув под первым дождём,
ржаную горбушку мы поровну делим
и клятву на верность друг другу даём.
Костёр полыхает средь мрака ночного.
Огромные сосны шумят в вышине.
И в знак нерушимости нашего слова
два имени вырежу я на сосне.
 

1945–1980

 
В тридцать первом или втором
через Вятку ходил паром,
и таскал его между лодок
первый в жизни моей пароходик.
Было «Митя» его названье.
Презабавное он созданье!
Он высокой дымил трубой.
Он гордился своей судьбой.
И меня он по мере сил
через Вятку перевозил…
Перевёз бы меня паром
в тридцать первый или второй!..
 

1980

 
Шерлок Холмс проходных дворов,
что в катки превращает наледь,
разживиться охапкою дров
на Фонтанку иду пика́лить.
Был у многих тогда ребят
на верёвке гарпун железный.
Это очень простой снаряд
и к тому же весьма полезный.
Мать, как водится, поворчит,
но положит дрова сушиться.
Глянешь – в печке огонь трещит
так, что трудно не загордиться!
И как будто бы невзначай
про кино намекнёшь тактично.
Даст рублёвку: «Вот, получай,
но веди себя там прилично!».
Светло-жёлтый сухарный квас —
семь копеек стакан в киоске.
А в тумане – «Сплендид-Палас»[16]16
  «Спленди́д-Пала́с» – популярный в 30-х годах кинотеатр.


[Закрыть]
манят буквы на перекрёстке.
 

1955–1980

 
Жизнь большой была дана,
каждый день в ней прожит,
и теперь гляжу: она
мне ещё дороже.
 
 
Говорю всему – живи!
Мир полям и дому.
А стихи – лицо любви
ко всему живому.
 

17 мая 1978 года – 22 декабря 1979 года – 30 января 1980 года

 
Как я её боготворил,
неся портфель её из школы!
День был распахнуто-весёлым,
разбитый лёд Фонтанкой плыл.
И Марсово чернело поле,
и виден был её подъезд.
О тот портфель из гранитоля —
мой самый лёгкий в жизни крест!
Мы, кисти рук переплетая,
остановились у перил.
Я сам, как лёд весенний, таял!..
Я сам, как лёд, Фонтанкой плыл!..
 

1978 – 28 апреля – 5 мая 1980 года

 
Всколыхнётся июльская рожь…
В тихой девочке белоголовой
словно детство своё узнаёшь.
Ты в рассветной росистой прохладе
с головой утопаешь во ржи.
Этой девочке
                (помнится – Наде!)
васильки на окно положи.
И, как прежде, ты веришь, что будет
жизнь во всём бесконечно права,
и не веришь, что время рассудит
эту память и эти слова.
 

1940–1980

(Тоже – рекорд протяжённости написания лирической миниатюры!)

 
Уже в листве заметна желтизна —
разительная осени примета.
Давно ли здесь весёлая весна
по-детски робко щурилась от света?
Придёшь сюда и вспомнишь этот час,
когда впервые желтизну заметил.
Так сердце замечает в первый раз,
что день любви уже не очень светел…
Но не пришёл любви конец, и вновь
весенний ветер тучи разгоняет.
И ты любви своей не прикословь —
она, как сад, листву свою меняет.
 

1955–1980

 
Город с каждым кварталом знакомей.
Разбираюсь я всё-таки в нём.
Вот трамвая двенадцатый номер[17]17
  Коренной ленинградец всегда помнит цветовые огни трамваев.


[Закрыть]
светит синим и белым огнём.
 
 
По раненью полгода здесь не был.
Ну, а город всё тот же на вид.
Но блокадное низкие небо
всё в разрывах, как в шрамах, стои́т.
 

1943–1983

 
На вершинах го́ры не подвластны мраку.
Нету ни оттенков, ни теней.
Там, где полуостров, вспыхивая ярко,
строчка занимается огней…
…Что поведает сердцу она?
Только сердцем её и прочёл я.
Безъязыкой ли грусти полна?
Или радости неизречённой?
И – тоской затаённою пусть!
Пусть идти мне теперь в одиночку!
Но твержу я всю жизнь наизусть
наших дней стихотворную строчку.
О любви и разлуке она.
Не прожить, не сложить ее снова.
Я читаю её из окна,
но она ускользает от слова.
 

16 февраля 1978 года – 1980 год

 
Солнце в твой город
пробилось сквозь мглу.
Мелом расчерчен асфальт на углу.
Солнечным зайчиком метя в тебя,
в луже купается градус тепла.
 
 
Чтобы рассеялась зимняя мгла,
чтобы весна наконец-то пришла,
нужен единственный градус тепла,
градус тепла.
 
 
Чтобы рассеялась зимняя мгла,
чтобы весна наконец-то пришла,
я заклинаю живое: живи!
Градус тепла – это градус любви!
 

1976–1980

 
Пожар луны за чёрным бором,
прохлада, льющаяся в грудь,
и тропы детства, по которым
я уходил в неблизкий путь.
Мой мир и праздников, и буден.
Как я люблю его красу!
Его мне не оставить людям —
я весь с собою унесу.
 

1970–1980

__________

Это стихотворение в первом варианте печаталось в однотомнике 1970 года, но имело в самом начале слишком пейзажно-описательную для философской миниатюры строфу и завершалось иначе:

 
Мой мир! Как был он, так и будет…
Накопит и стряхнёт росу.
Я весь его оставлю людям.
Я ничего не унесу…
 

В поэтическом отношении второй, новейший, вариант (между ними – десять лет!) лучше, но в плане философском верно и то, и другое. Совместить две точки зрения необходимо, но невероятно сложно!

 
Только б верить, что счастье – в надежде…
Посмотри – из глубин синих вод
вновь над нашим с тобой побережьем
солнце наше с тобою встаёт.
Но ещё далеко до заката!
Каждый миг мы, замедлив, продлим.
И не нас оно встретит когда-то,
и другим улыбнётся. Двоим.
Разве им, чудакам, догадаться
средь житейской своей суеты,
что для них это светит богатство
с высоты,
с неземной высоты!..
 

22 июня 1977 года – 1980 год

 
Под откосами – моря
голубая купель.
На ладони межгорья —
Коктебель, Коктебель.
Только пилят цикады,
брешут глупые псы.
Ни вечерней прохлады,
ни полночной росы.
Дом не близок отсюда —
он за тысячу вёрст.
Там не встретил я чуда
в синей музыке звёзд!
Сорок лет, что промчались
перед нами, – не в счёт…
Для меня не печален
здесь крутой небосвод
у солёного моря,
у кипящей волны,
где ни город, ни горе
не видны, не видны.
 

1957–1980

 
В окне горит рябины гроздь
по-праздничному броско,
и светом солнечным насквозь
пронизана берёзка.
На мужа с сыном мать глядит,
и в ярком озаренье,
она, задумавшись, стои́т
в красе своей осенней.
Мешается узор ветвей
с узором полушалка.
И даже молодости ей
не жалко.
Нет, не жалко.
 

1955–1980

 
Погубил огонь Бадаевские склады.
Землю чёрную сковал седой мороз:
Уж не помню, кто
                       (но все мы были рады!)
нам земли пакет с Бадаевских принёс.
 
 
Чай с землёй —
                      в нём сладости хватало!
Чай с землёй —
                       хвали его и не греши!..
 
 
Не на дно земля стакана оседала,
а на дно моей сегодняшней души!
 

 
Была еще блокада не снята,
а госпиталь гордился отопленьем.
В тот дом у Инженерного моста
однажды я пришел на выступленье.
 
 
Матросы буйно резались в «козла»,
но кончили мероприятья ради.
– Айда, братва, на лекцию! – Была
что надо дисциплина в Ленинграде!
 
 
Я раненым, которым свет, не мил,
читал стихи, всё громкое отринув, —
те, что я под Дубровкой[18]18
  Речь идёт о Невской Дубровке на правом берегу Невы.


[Закрыть] сочинил,
а также довоенную «Рябину».
 
 
Они потом из тумбочек своих
несли еду, варганили мне ужин.
И это означало то, что стих,
как хлеб, в блокаде человеку нужен.
 
 
По-разному прошли мои года…
Да, у поэта гонорары были…
Но этот день единственный, когда
меня стихи действительно кормили!
 

Февраль 1974–1980

 
Сирена воет в ухо.
Сковал мороз Неву.
И хлебною краюхой
я грежу наяву.
 
 
Такай насквозь прозябший,
что оторопь берёт.
Свой город отстоявший,
дежурю у ворот.
 
 
Стою как страж державы.
И, надо понимать,
мне гордости и славы
теперь не занимать.
 

1972–1980

 
Из тех девятисот
мы помним каждый день.
Победа к нам придёт —
мы верили в беде!
 
 
Хотя потерь не счесть,
но мы врага сильней.
Есть в этом тайна? Есть!
Духовность имя ей.
 

1978–1980

Из воспоминаний бойца

Ленинградского комсомольского

противопожарного полка

 
Багры и крючья захватив,
спешим на вызов близкий —
горит Синод, горит архив
империи Российской.
Бумаг и пепла кутерьма
на воздухе морозном.
Горит история сама —
в прямом и переносном…
Должно быть, думаю я, здесь
Толстого отлучали.
И коль архив у ада есть,
то здесь он, в этом зале.
Сквозь едкий стелющийся дым,
сквозь эту вьюгу жаркую
по тем бумагам вековым
я сапогами шаркаю.
Обычный из блокадных дней,
он памяти достоин.
Нам надо пламя сбить скорей —
заданье боевое.
А фолиантов в темноте
поблескивает золото.
Над нами небо в сотый день
блокадою расколото!
Пускай взирает вещий бог
сквозь беды и пожарища,
как я архив его сберёг,
не взяв его в товарищи!
 

20 мая 1980 года

 
Много стран объездил я
после Дня Победы,
и поэзия моя
шла за ним по следу.
 
 
Даль видал и красоту,
понял чувство вечности,
но военную версту
сопоставить не с чем мне.
 

Июнь-июль 1979 года – 1980 год

 
Только раз присягают солдаты…
Сергей Орлов
 

 
Жил для всех всегда открыто,
с жизнью был всегда на «ты».
Ленинграду стал защитой
в год блокадный, в час беды.
 
 
Что не всем я был угоден,
в этом я не виноват.
Как солдату слово ГОДЕН
мне дороже всех наград.
 
 
Все отдам Отчизне силы,
клятву помня наизусть,
потому что за Россию
умереть я не боюсь.
 

1979–1980

 
Я думаю всё чаще с каждым днём
о скором возвращении своём
к тесовым крышам, к василькам во ржи,
туда, где чертят небосвод стрижи,
туда, где берег над рекою крут,
где так давно меня всё ждут и ждут…
 

1945–1980

 
На граните в порыве победном,
обожжённый, побитый войной,
фальконетовским Всадником Медным
танк поднялся громадой стальной.
 
 
В этот ряд непременно зачислим
нашу память боев и тревог —
грузовик над Дорогою Жизни
и идущий в полёт «ястребок».
 
 
…На Васильевском в школьном музее[19]19
  В настоящее время эта парта находится в экспозиции Музея обороны Ленинграда на Соляном переулке.


[Закрыть]
в неурочной стою́ тишине.
В платье простеньком из бумазеи
пятиклассница видится мне.
 
 
На стене фотографии, карта…
На дощатый смотрю постамент,
на котором обычная парта
возвышается, как монумент.
 
 
Здесь навеки врезаются в души
сорок первый нагрянувший год,
парта Савичевой Танюши
и чернил фиолетовый лёд.
 
 
И такое рождается чувство
возле тех монументов подчас,
что бывает сильнее искусства
просто правда сама – без прикрас.
 

26 июня – 9 июля 1980 года

 
Как там отделенье наше
на четвёртом этаже?..
Всё воюет тётя Паша
иль на пенсии уже?
Кто за Зиночкой без толку
ударяет, как всегда?
Кто уходит в самоволку,
как в курсантские годы?
Кто там держит оборону
от болезней всех, как гвоздь?
Кто там просит ноксирону?
Кто там сутки спит насквозь?
Кто слезой скупой ответит
на письмо, когда придёт?
Кто один на целом свете —
никого уже не ждёт?
Не уходит в отдаленье
братства воинского свет.
Это слово – отделенье —
я люблю с военных лет.
 

 
Будто вправду метель понимает,
что́ в груди под шинельным сукном.
Он в землянке своей вспоминает, —
нет, не мать, не отца, а детдом.
Эта ночь – перед боем. В печурке
бьётся так же, как в песне, огонь.
На сосновой пристроившись чурке,
он сидит, опершись на ладонь.
Видно, всё согласуется в мире:
боль сиротства и ярость бойца.
А до дзота в Чернушках – четыре
километра огня и свинца.
Пламя жарко в лицо его пышет,
как Победы самой торжество.
Он в анкете бессмертья напишет:
кроме Родины, нет никого.
 

1 июня 1980 года

 
Знаю, что плачут ещё по ночам
матери, вдовы – солдатки.
В честь невернувшихся однополчан
стела кирпичной кладки,
Местный кирпич узнаваем тотчас —
здесь он повсюду встретится.
«ПАВШИМ ОТ БОРЮЩИХСЯ», – лучась,
на обелиске светится.
 

Июнь – июль 1974 года – 1980 год

 
Нет нежней аромата на свете,
чем у ландышей, кажется мне.
Я набрал их и ландыши эти
здесь поставил стоять на окне.
И в открытые окна веранды,
озаряя мой скромный букет,
льёт луна, словно сказочный ландыш,
ароматом настоянный свет.
 

15 июня 1976 года – 1980 год

 
Когда в застолице достигнут тот накал,
народ всегда заводит «Ермака».
 
 
И в этой песне, наречённой думой, —
брег Иртыша, пустынный и угрюмый.
 
 
И русский стан во тьме ненастной ночи…
Не знаю песни, в коей столько мощи!
 

 
Больше года в азарте таком,
что рождает безумную спешку,
поиграла война «пятачком»,
посмотрела – орёл или решка?..
 
 
С «пятачка» мы на запад пошли,
и дымиться остались за нами
сотни метров изрытой земли,
что потомки засыплют цветами.
 

 
Туманно на Вуоксе. Ни просвета.
Весь день пробиться солнце не могло,
и влажно так, что даже каплет с веток,
и, как от слёз, лицо моё мокро.
И на душе тревожно и туманно…
У нас любовь с тобою не нова.
 
 
На тёмную дождливую поляну,
как солнце, пробиваются слова.
 

1961–1980

 
Забытые ветры колышут траву,
забытый окопчик глядит на Неву,
забытой дороги крутой поворот,
забытая память дорогу найдёт…
Такая глухая стои́т тишина,
что кажется —
вспять повернула война.
 

1945–1980

 
Здесь улицы налево и направо —
вот мой район за Нарвскою заставой.
 
 
Как время неожиданно и смело
в названиях себя запечатлело!
 
 
И, постигая жизни ход глубинный,
иду от Баррикадной до Турбинной!
 

1978–1980

 
В это утро такой молодою
мне навстречу выходит земля —
шумом сада, травою густою
и доро́гой, зовущей в поля.
 
 
И на самой весёлой опушке
ты судьбе оглянешься вослед:
неужели такой вот речушке
может быть целых тысяча лет?
 

1940–1980

 
Я это видел, видел сам такое,
уйдя бродить куда-то за село,
как дерево, вчера ещё нагое,
октябрьским днём внезапно расцвело.
Когда же это с деревом бывает?
Когда оно вдруг расцветает вновь?
Когда себе цветенье возвращает —
ну, как стихи или сама любовь?..
Наверно, юность возвратить хотело,
за этот миг судьбу благодаря…
Оно цвело, как будто песню пело,
белым-бело в пожаре октября.
 

1975–1980

 
Нет, сны – не просто сновиденья!
Я и во сне душой живу
и вижу, словно в миг рожденья,
стихи, совсем как наяву.
Мне так досадно и обидно,
когда нарушат их покой.
Мне в них глазами даже видно
всё – до последней запятой!
Мне в них понятно всё и слышно.
Звучат слова, лаская слух.
Любимо всё – цветенье вишен
и тополей летящий пух.
 

1978–1980

 
Возьми любое время года:
бывает мир для сердца пуст,
но вековечная природа
есть выраженье наших чувств.
 

1980

 
Горит закат, колышется вода
у берега от промелькнувшей лодки.
Мне торопиться, собственно, куда…
Вот и стою́. Закат совсем короткий.
Никак себе представить не могу,
хотя привык на всё смотреть реально,
что мир погаснет у меня в мозгу,
как эти блики на стене купальни.
 

20 июля 1976–1980 год

 
Нам не надо жалких фраз.
Нам не надо горьких слёз.
Пусть останется для нас
только алость этих роз.
Принеси мне их опять
красоваться и сиять.
И сумей поверить – ТАМ
места нет живым цветам.
 

1979–1980

 
Думайте о нас, если вам нелегко,
думайте о нас в дни слепого счастья.
Думайте о нас. Мы не так далеко —
там, где будущее
смыкается
с настоящим.
 

 
Как объятье – Дворцовая площадь
в небосводе густой синевы.
Здесь знамён краснокрылые рощи
и порывистый ветер с Невы.
 
 
Это здесь революция пела,
шла на Зимний в бушлатах своих,
и народное море кипело
на торцовых её мостовых.
 
 
И сегодня нигде в Ленинграде
так не чувствуешь времени бег!..
Здесь проходят в незримом параде
каждый миг,
        каждый час.
                Каждый век!
 

1971–1980

 
Колко сквозь самое сердце летят
атомы века.
Юность.
              Блокада.
                         Любовь.
                                   Ленинград.
Быть Человеком!
Клятвенность песен и ярость знамён.
Праздник творенья.
Из глубины первомайских колонн
слушаю время.
 

1978–1980

 
…Это чувство солдатам знакомо:
будь что будет,
была не была!
Всё равно ведь дорога до дому
через эту Дубровку легла.
Как ни жди, а внезапно такое!
Был приказ доведён до солдат,
и почувствовал каждый спиною,
что глядит на него Ленинград.
Поздней ночью пришли на исходный,
растеклись по извивам траншей…
Плеск Невы по-сентябрьски холодней
иногда долетал до ушей.
Я в тот берег старался вглядеться,
спусковой нажимая крючок:
– Вот и мне довелось наконец-то
повидаться с тобой «пятачок»!
Ты так мал, что на карте монета
закрывать умудрялась тебя.
Ты – опора грядущей победы,
ты – прорыва блокады судьба!
 

1961–1980