Текст книги "«Жизнь, которая вправду была»"

Там, где рождается будущее

Сердце поэта, как магнитная стрелка, всегда устремлено в сторону всего нового, всего удивительного. Еще древние греки справедливо утверждали, что поэзия родилась из удивления. А сколько удивительного вокруг нас, в нашей повседневной жизни! Стремление увидеть это новое, удивительное часто зовет нас в дорогу и никогда не обманывает.

Я счастлив, что мне приходилось бывать там, где рождается наше будущее, которое творит наш народ. Чаще всего эти поездки были связаны с моим участием в Днях литературы, которые проводит Союз писателей СССР в самых разных частях нашей страны. Самое ценное в таких путешествиях – встречи с людьми, с их судьбами.

За последние годы поразительно изменилось лицо страны, выросло новое поколение, которое играет в жизни народа видную роль. И разве не интересно взглянуть в лицо этого нового человека, представителя новых поколений, узнать его радости и печали? Ведь это – все равно что заглянуть в лицо будущему. Нет, не праздное любопытство зовет поэта в дорогу, а самая насущная потребность видеть своими глазами это новое, сделать частицей своей жизни то, что волнует творческое воображение.

Какие же из поездок мне особенно запомнились за последнее время? Во-первых, Дни советской литературы на рязанской земле, проходившие под девизом «Писатель и пятилетка». Побывали мы на Рязанской ГРЭС, ознакомились с этим чудом быстроты строительства и грандиозностью масштабов стройки. Запомнились мне слова, красующиеся на фронтоне главного здания: «РЯЗАНСКАЯ ГРЭС – НАША ГОРДОСТЬ, НАША СЛАВА, НАШЕ ДЕТИЩЕ». И мне подумалось, что «наше» относится не только к самим строителям и работникам этой станции, где все уже было в действии, где все работало, где в переплетах огромных труб шумели, но тихо, агрегаты, но и ко всем нам, к народу, творцу и хозяину всех богатств страны.

В один из дней мы поехали в колхоз имени Карла Маркса, что находится неподалеку от села Константинова, где родился и вырос великий поэт Сергей Есенин. Мы выступали в чудесном зале в здании правления колхоза. Первые два ряда были заняты белоголовыми в валеночках ребятишками. А дальше сидели парни и девушки. А еще дальше – мужчины и женщины – отцы и матери тех ребятишек. И эта картина была отрадной и волнующей. «Вот они – есенинские земляки!» – подумалось мне. Как был бы счастлив поэт увидеть их сегодня!

В начале шестидесятых годов я впервые побывал в Сибири. Она открылась предо мною краем сказочных богатств и просторов. Все поражало грандиозностью – и тайга, которая и впрямь бесконечна, и реки, воистину великие, такие, как Лена, Обь, Енисей, и люди с их необычайной душевной широтой и щедростью. И в одном ряду с этой масштабностью – великие новостройки Сибири: гидроэлектростанции, новые города и заводы, магистрали и нефтевышки. Главным ощущением от встреч с Сибирью остается то, что вся она устремлена в будущее. Она не только мечтает о будущем, не только им живет, она уже живет в грядущем! Сколько раз я повторял присловье, услышанное там: «В Сибири – сто километров не расстояние, сто лет – не возраст!» К этому мне хочется добавить: «Сто слов, сказанных о Сибири, – не рассказ о ней». Так прекрасны, так многообразны эти края!

Вспоминается знаменитый Усть-Илимск. На строительстве ГЭС днем и ночью шли работы, а рядом по склонам сопок вольно раскинулся город, средний возраст жителей которого составлял всего двадцать лет. Большие многоэтажные дома – ни одного деревянного! В городе нет загазованности: работают только электрокочегарки.

Побывали мы в одном из детских садов. Я, по правде говоря, таких детсадов раньше не видел. Достаточно сказать, что там есть небольшой плавательный бассейн. Члены японской делегации, приезжавшей незадолго до нас, только руками развели – такая, мол, напрасная трата пресной воды! Такой вот «роскоши» они себе в Японии позволить не могут. Когда мы уже собирались уходить, вдруг в комнату влетел малыш лет пяти и, улыбаясь, громко спросил: «Это кто пришел?» – и, как бы отвечая себе, заявил с гордостью: «Это я пришел!» Все засмеялись, а я подумал: «И правда, пришел он – человек грядущего XXI века».

Вошел в мою жизнь и Алтай. Это замечательный край! Есть два Алтая – степной и горный, и оба на удивление хороши – каждый по-своему. Стоит один раз увидеть горы и долины Алтая, чтобы запомнить их навсегда. Известный немецкий путешественник Александр Гумбольдт, большой знаток природы стран Европы, Центральной и Южной Америки, полтора века назад, странствуя по Алтаю, утверждал, что земли красивее горного Алтая он не встречал. И в самом деле, дивен Алтай голубой! Горные хребты, поросшие хвойным лесом, кажутся голубыми. И озера голубые, и горные реки, и среди них – первая, несущаяся со скоростью курьерского поезда, голубая насквозь Катунь, которая, слившись с Бией, образует великую Обь.

…У меня дома, на письменном столе, стоит скульптурная фигурка величиной с котенка – лежащий баранчик. Он, этот баранчик, своим золотистым цветом неизменно радует глаз. Вы не сразу и догадаетесь, что он сделан из… хлеба! Это – выпечка, сделанная в одном из алтайских колхозов. Во время обеда каждому из гостей был вручен такой баранчик. Он мне так понравился, что я решил с ним не расставаться. И вот он с тех пор у меня – затвердел, но не усох, плесень его не трогает. Е[вета своего хлеб этот не меняет. По-прежнему такой же, будто сделан из чистого золота. А золото это – хлеб Непревзойденная алтайская пшеница, выращенная хлеборобами, подлинными мастерами своего дела. Нам рассказывали, что эту пшеницу за ее удивительные свойства покупают у нас итальянцы: без добавки алтайской муки хуже получаются у них знаменитые итальянские макароны – спагетти.

Во всех поездках по родной стране мне хотелось видеть все глазами ленинградца. Да и сами впечатления постоянно давали моему зрению такой – ленинградский – ракурс. Вот молодой город Ангарск. Его улицы по-ленинградски прямы и строги. Строился он при помощи ленинградских проектировщиков. Единственная кривая улица та, что повторяет кривизну каторжного тракта, по которому шли декабристы. Так и назвали в Ангарске эту улицу – улица Декабристов. А в Красноярске, возле нового моста-красавца через Енисей, у гранитного парапета – сделанного совсем по-ленинградски кусочка набережной – поставлен на вечную стоянку старенький пароход «Святитель Николай».

 
Не первый я и не последний
пришёл отдать ему поклон:
ведь Ильича тридцатилетним
и видел и запомнил он.
 
 
…И вижу невские просторы,
где шпили взмыли в синеву,
и легендарную «Аврору»,
навек вошедшую в Неву.
 

Здесь, в Сибири, здесь, в Шушенском, рождалось наше настоящее, а теперь мы видим рождение грядущего.

1973–1980

Леонид Хаустов
Синяя музыка звёзд
Стихотворения и поэмы (1936–1980 годы)

От составителя

Книга стихотворений и поэм Леонида Хаустова «Синяя музыка звёзд» – это первое издание его произведений, построенное по хронологическому принципу, частично – по годам, преимущественно – по десятилетиям. Там, где вопрос с датировкой спорный, за основу берутся первые публикации. Если стихотворение, даже миниатюра создавались на протяжении многих лет, ставятся двойные даты. Главный текстологический принцип новой книги поэта – последняя редакция его произведений, порою полностью изменяющая идейно-художественный смысл сочинения, а весьма часто – существенно его преобразующая. Все тексты заново сверены с рукописями Л. И. Хаустова, хранящимися в личном архиве составителя.

Из довоенных тетрадей

 
Ломать рябину красную,
на по́дволоку[7]7
  По́дволока (вятский диалект) – чердак под крышей.


[Закрыть] класть…
Какая-то неясная
в ней горечь есть и сласть.
И настоять рябиновой
в графине для друзей,
рябиновой, рубиновой
для суженой моей.
Огни повсюду гасятся.
Гляжу давным-давно
с тоской-тревогой на́ сердце
за смутное окно.
Там ветер над порошею
снежинки вихрем вьёт…
Идёт моя хорошая,
а с ней мой друг идёт.
Графин на белой скатерти,
рябины – сто кистей!
– Скорей! – кричу я матери, —
Иди, встречай гостей! —
Стаканы мы наполнили
по самые края.
– Чего так поздно вспомнили? —
спросил с обидой я.
– Раненько вышли оба мы,
да сбилися с пути:
под белыми сугробами
дороги не найти. —
И пьём, а друг украдкою
всё льнёт к её плечу.
Она кричит:
– Ой, сладкая!
– Ой, горькая! – кричу.
 

1940

Памяти Андрея Рублёва

 
Потемневший тяжёлый оклад,
чуть заметные трещинки лака…
Вновь к себе приковали мой взгляд
очи,
         словно готовые плакать.
И живое, родное навек
тихо льётся в глаза мне рекою —
самой древней российской тоскою
из-под тонких приспущенных век.
Знаю —
к этой иконе приблизясь
и увидев своё торжество,
замер горестно иконописец
над бедой ремесла своего:
он художник, быть может, —
                                      великий,
но – подёнщик, простой богомаз.
Труд его – эти постные лики,
по канону написанный Спас.
Оттого и отчаянье точит
и, как в зеркале, отражены
голубые глубокие очи
настрадавшейся вдосталь жены.
О народ мой, молитвою-стоном
проклинавший своё бытиё,
изливавший в глазах на иконах
нестерпимое горе своё,
позабывший тот век окаянный,
пролагая свой солнечный путь,
не забудь мастеров безымянных
и про эти глаза не забудь!
Вся ты, вся в этом взгляде бездонном
отошедшая старая Русь.
 
 
В жизни я не молился иконам,
но на эту икону молюсь!
 

14 октября 1939 года

 
Две девушки зимою часто,
когда метелит под окном,
своё гадать на картах счастье
садились в кухне за столом.
Гадали долго и о многом:
не будет ли каких вестей,
не ждёт ли дальняя дорога
и любит ли король крестей?..
Я даже знал – король – Серёжа.
Его портрет не раз видал,
и он хоть вовсе не похожий,
но в короли крестей попал!
Горела лампа, чуть мигая,
был жёлтый круг на потолке.
Одна грустила, а другая,
смеясь, гадала по руке.
И тут же начиналась песня.
А ветер с крыши снег ссыпал.
Тогда в тепло на печку лез я
и незаметно засыпал.
Мне снилось:
                   лампа догорает,
а за окном уже светлей.
И на меня они гадают,
и я у них – король крестей!
 

ноябрь 1938 года

Такие вот дебюты студента, будущего учителя русского языка и литературы. В довоенном Ленинграде в поэзию пришёл очень талантливый лирик и мастер уже первоклассный.

 
Тучами тяжёлыми придавлен,
жаркий воздух душен был, весом.
Закрывали о́кна. В небе дальнем
дождь виднелся тёмной полосой.
А потом всё небо заклубилось,
синий сумрак заслонил глаза,
и такое ощущенье было,
словно это – ночь, а не гроза.
И – пошло!.. Неслись над нами грозы,
яростно гремели по ночам…
Юный ветер ветками берёзы
в наши окна детские стучал.
 

1936 (Автору 16 лет)

 
По селу хожу, скучаю.
Встречу – сердце упадёт!..
А она не замечает.
Брови тонкие – вразлёт.
Посещаю все доклады,
записался в драмкружок…
Только всё она не рада.
Всё-то ей нехорошо!
…За окном темнеет вечер.
Галстук в пятый раз вяжу,
всё решаю, как отвечу,
что скажу ей, что спрошу…
Поспешу туда, где синей
краской крашен палисад,
где черёмуха с рябиной
пожелтевшие стоят.
Будто золотом облитый,
под ногами лист хрустит.
Погляжу – окно открыто…
Не одна она сидит!
И, меня не замечая,
самые искусные
парень вальсы ей играет
на двухрядке грустные.
 

сентябрь 1938 года

 
Были санки. Значит, детство было.
Где большая белая гора,
снежной пылью мне глаза слепило
на морозе с са́мого утра.
В санки сразу пятеро садились.
В них попробуй только – усиди!
С горки вниз мы кубарем катились,
а они, пустые, впереди.
Но для нас, для сельских ребятишек,
наступила взрослая пора.
И гора сперва казалась ниже,
а потом растаяла гора.
Позабылись санки понемногу,
чтобы снова вспомниться потом…
Отыщу ли санную дорогу
на откосе снежном и крутом?..
 

1939

 
Помню – болен, а в раме окошечной
две берёзки багряных сошлись.
И листки, как сердечки крошечные,
липнут к стёклам и падают вниз.
Осень наше окно задышала,
затуманила, заволокла.
Оставляя полоску, большая
капля медленно потекла.
Я усну, с головою укрывшись.
Ночью ливням в окошки хлестать,
ну а маме, у лампы склонившись,
проверять за тетрадью тетрадь.
Мне приснятся знакомая карта,
перед мамой затихнувший класс,
вся в царапинках старая парта
и тетрадка, рябая от клякс.
 

1939

 
В июльском зное колосится рожь,
подсолнух жарится, и высыхают гряды,
и ветерок не принесёт прохлады,
лишь на мгновенье речку бросит в дрожь.
И босиком, пожалуй, не пройдёшь —
так раскалится белая дорога!
Всему – дождя!
Дождя хотя б немного!..
А ты усни.
Тебе приснится дождь.
И дождь пошёл!
Он виден стал и слышен.
И стало сразу в комнате темно,
как будто кто-то сыпал нам на крышу
тяжёлое отборное зерно.
И было мне не разомкнуть ресницы.
Я в дрёме видел детство у ворот,
и мне казалось:
с полною кошницей
Микула Селянинович идёт.
 

1939–1940

 
Сидит на подоконнике одна,
забытая, ненужная. Одна.
И смотрит в сад стеклянными глазами.
А дождь стекает по оконной раме.
В зелёной даче тишина теперь,
и до весны заколотили дверь.
А в школе шумно.
Нынче в первый раз
приходят ребятишки в первый класс.
И кто-то книгу новую открыл,
и кто-то куклу старую забыл.
 

1940

 
Юность матери: русые косы,
лёгкий шаг, беспричинность тревог
да над Вяткой-рекой, под откосом,
деревянный в церквях, городок.
Юность парусной белою лодкой,
над волною шумя ветерком,
пролетела вдоль тихой слободки,
мимо вальса в саду городском.
Всё воздастся моею любовью.
Правда прожитой жизни светла.
Ради юности нашей, сыновней,
материнская юность прошла.
 

1940

 
Долгожданному утру поверив,
первой ты покидала кровать:
надо белое платье примерить,
перед зеркалом протанцевать
и лесную пахучую ёлку,
как невесту, украсить пора
в ленты алые, будто из шёлка,
в звёзды, будто бы из серебра.
Даже стрелки вперёд подвигала
в нетерпеньи на старых часах…
 
 
…Вот стоишь ты средь светлого зала
в первых туфельках на каблуках.
Вальс – быстрей! И дыханье – короче!
И туман вдруг глаза заволок.
Весь огнями свечей позолочен,
тихо кружится потолок…
И тебя гимназист провожает
в этот синий предутренний час,
и снежинки тяжёлые тают,
как счастливые слёзы, у глаз.
 
 
Это я с неизбывным волненьем
всё на снимок старинный гляжу.
Это юности давней мгновенье
я сейчас на ладони держу.
 

1940

 
Я называю детством ветхий дом
и голубей на чердаке пустом.
В одной из тесных полутёмных комнат
тогда мы жили с матерью вдвоём.
 
 
Тропинка к школе на краю села
берёзовою рощею вела.
Там каждым утром мать моя ходила.
Теперь тропинка эта заросла…
 
 
Мне с той поры запало, как беда:
от станции отходят поезда,
которые куда-то мать увозят,
и, кажется, увозят навсегда!
 
 
Я заболел и в тишине ночей
всё бредил воркованьем голубей,
мать на руках опять меня носила.
Мне становилось легче. Ну, а ей?..
 
 
Выздоровленье. Сон. И свет в окно.
Её лицо – сквозь сон – озарено.
И я скажу, Далёкое припомнив,
что мать и детство для меня – одно.
 

1940

 
В эти дни, когда мороз крепчает
и дымит позёмка вдоль дорог,
ты ещё не чувствуешь печали,
все тебе напасти невдомёк.
Просто так, у запотевших окон,
долго ты глядишь из-под руки:
едут мимо далеко-далёко
в рыжих полушубках ямщики…
 
 
Вслед мечте летят по тракту сани,
мелким сеном по́ снегу соря.
Сыновья когда-нибудь узнают
о мечте, которая твоя.
А мечта твоя совсем простая —
город на Неве, что так далёк,
где среди огней ночных бескрайних
вдруг и твой зажжётся огонёк…
 

1940

 
Песенка, откуда ты такая?
Кто тебя придумал, загрустив?
И о чём звенит, не умолкая,
этот безыскусственный мотив?
Песенка под каждой нашей крышей,
лёгкая, как на ладони пух,
громкая, чтоб всем её услышать,
тихая, как будто бы для двух.
К нам она приходит на прощанье.
Лучшего тогда и не сыскать,
а ещё приходит, как молчанье,
если больше нечего сказать.
В тишине прохладного рассвета
я иду по бездорожью трав,
безымянной песенкою этой,
как ребёнка, сердце спеленав.
 

1940

 
Просторно и тихо в природе.
Кострами кусты по реке.
Ко мне эта осень приходит
тоскою по чистой строке.
Под солнцем неярким равнина
пугает своей пестротой:
вся кровью исходит рябина,
а ясень почти золотой.
Такая же осень, как прежде.
Быть снова такою же ей.
Иду я и верю надежде,
как памяти верю своей.
Поэзия! В тихом затоне,
где берег под шелестом трав,
мне пить тебя прямо с ладони,
сухими губами припав.
Я весь твой, как птицы и ели,
как ре́ки, доро́ги, ветра́…
На юг журавли полетели.
Лети, моё сердце. Пора!
 

6 сентября 1940 года

 
Этим днём, золотым, как награда,
наша улица стала узка.
Это строем широким с парада
возвращались, равняясь, войска.
И по солнечной звонкой панели
шли мальчишки, построившись в ряд,
без винтовок пока, без шинелей
и ещё запевая не в лад.
 

Май 1940 года

 
Опять гляжу на нежные
спокойные черты.
Какая-то не здешняя,
не городская ты!
Тебе да в сарафане бы,
да кружево плести,
глядеть от скуки на́ небо
да петлям счёт вести.
…А мать ушла, как водится,
к соседке допоздна,
и стало тихо в горнице,
и ты сидишь одна.
Глаза-то сами жмурятся
в забвенье золотом…
Но бросил кто-то с улицы
в окно тугим снежком!
Ты, вздрогнув, испугалася,
клубок упал под стол,
но, к счастью, догадалася,
что это я пришёл!
Порою этой позднею,
обнявши, уведу
в морозную да звёздную
ночную тишину,
но лишь по строчкам-лесенкам
к тебе мне приходить,
мечтая этой песенкой
о том, чему… не быть!
 

1940

 
С начала – землянки да избы вразброс,
да маковки тёмных часовен.
Но вот и проспекты скроили на рост,
и крепость срубили из брёвен.
Грязищи весной, что была искони!..
Тут нужно ходить со сноровкой.
А модницы – вот они! Их не корми,
но дай погордиться обновкой.
Матрос в кабаке позабавиться рад —
домой из морей воротился.
И паче, и иже ещё говорят.
 
 
И Пушкин
ещё не родился.
А Пётр восседает, довольный вполне,
от пороху чёрен и пыли,
не всадником медным на злом скакуне,
а просто на рыжей кобыле.
И город, гремя топорами, встаёт,
Неву в паруса одевая…
И славное прошлое наше живёт,
о собственной славе не зная.
 

1940–февраль 1941 года

 
Как музыка эта на ветер похожа!
У ветра – порывы, у музыки – тоже.
 
 
Смотрите – круженье цветистое в зале.
Вы разве такого в лесу не видали?!.
 
 
Средь белых колонн облетевших берёз?..
И не было ль так же легко вам, до слёз?..
 

1940

 
Смотри, какая синь сквозная!..
А снег почти что голубой!
Вот я опять припоминаю
ту зиму, первую с тобой,
как ты, погладив снег пушистый,
кричишь:
«В ладони мне подуй!»…
…О чистый смех!
О снег лучистый!
И на морозе поцелуй!
 

16 декабря 1940 года

 
Хочу, чтобы закаты
легли ко мне на стол,
гоняли чтоб ребята
на площади в футбол,
чтоб розовые дали
дымились поутру,
чтоб ночью бушевали
деревья на ветру,
чтоб всё, чем жил на свете,
что сердце сберегло,
как в окна входит ветер,
в стихи мои вошло.
 

1940

 
Ледохода прохлада сырая
так и тянет в лицо от реки.
На две стороны лёд раздвигая,
в лоб удар принимают «быки».
Мимо чёрных оттаявших парков
льдины движутся в плотном строю,
и мостов триумфальные арки
им навстречу победно встают.
И торжественным гулом похода
полон воздух весенний. А мы
принимаем парад ледохода,
как парад уходящей зимы.
 

Апрель 1941 года

(Последнее предвоенное стихотворение Леонида Хаустова)

Итак, перед нами – первая глава в творчестве Леонида Хаустова. Те стихи, которые вы только что прочитали, вполне могли бы составить маленький, но очень ёмкий и разноплановый сборник стихов. Увы, премьера отложилась на четыре года, когда увидел свет первый сборник стихотворений поэта «Утренний свет». Не случайно сделан акцент на слове СВЕТ: в поэзию с опозданием на войну входил поэт очень светлый, и этот свет он пронёс через всю свою жизнь.

Из тетради сорок второго года

 
Ни титулов, ни званий, ни побед —
всего три слова:
«ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ СУВОРОВ».
Вокруг – бойцы.
Они молчат сурово.
И тишины суровей в мире нет.
Как прост у русских воинов обычай
придти сюда в прощанья строгий час!
Их Родина на поле брани кличет:
заклятый враг опять напал на нас!
…Они пойдут, не зная малодушья,
своим путём солдатским, боевым,
и вновь прославят русское оружье
суворовским ударом штыковым.
Они идут, к врагу неумолимы.
В сердцах – одно:
врага с земли смести!
Пусть помнят все:
Герой непобедимый
им пожелал счастливого пути.
 

1941–1942

 
Что нас с тобою породнило?
Какая общая судьба?
На свете есть такая сила.
Она – оружье и борьба.
Она кидала нас по свету
среди разрывов и разлук.
Она от нас ждала ответа
за этот город, верный друг.
Стал нашей Ленинград судьбою,
навек единственной, прямой.
И за него в последний бой
нам предстоит идти обоим.
 

1942

Ленинградский фронт

 
Всё было так: железная времянка
гудела, раскалившись добела.
Дождаться переправы к нам в землянку
красноармеец-девушка вошла.
Артиллерийской ждали подготовки.
Свеча горела тусклым огоньком.
Блестели маслянистые винтовки,
и каждый молча думал о своём.
Такая тишь за час до наступленья!
И девушка глядела на огонь,
и автомат, лежавший на коленях,
сурово сжала узкая ладонь.
Открылась дверь, —
вбежал связной комбата.
Морозный пар, клубясь, ворвался вслед.
Шинель в крови. Рука к плечу прижата.
– Товарищ лейтенант, я вам – пакет… —
Нашлись бинты. Она перевязала
его плечо, проворна и быстра,
и он очнулся, и с трудом сказал он:
– Вот хорошо, спасибо вам, сестра! —
Я б не писал, наверно, этих строчек,
когда б она не прошептала мне:
– Я – не сестра, я просто пулемётчик. —
А я подумал: «Ты – герой вдвойне!».